Привычка выживать

– У него, кажется, даже глаза подведены, - доверительно сообщает Хеймитч и пьяно хихикает.

– Вот и я говорю: будто только что с экрана, - кивает Джоанна.

Если отвлечься от излишних комментариев со стороны, и того, что из пьяной Джоанны получается весьма посредственный рассказчик, всю ситуацию можно обрисовать в нескольких предложениях. Гейл Хоторн, очевидно, рассчитывающий на теплый прием, появляется в холле Тренировочного Центра, швыряет дорожную сумку, не глядя, и бросается к замершей Китнисс, которая лишь делает шаг в сторону и смотрит на «родственника» практически с убийственной ненавистью, а затем, помедлив, без слов удаляется в свои апартаменты.

– Она меня пытала, - заявляет Бити сдавленно, не поднимая головы. – Она меня заставила.

Дальнейшее развитие событий все желающие могли наблюдать уже с записи камер, установленных на этаже Китнисс. И то самое интересное им пришлось пропустить и додумать самостоятельно, потому что Капитолий, видите ли, слишком скуп, чтобы тратиться на достойную технику! Пит закатывает глаза, Бити опять что-то бормочет.

– Короче, они до сих пор разговаривают, - говорит Джоанна с разочарованием. – Точнее, он говорит, а она слушает. Иногда что-нибудь кидает в него, но попадает редко. И как только из нее получился лучник, с таким-то плохим глазомером, - добавляет сокрушенно. – Но это ведь было так… горячо, сначала, - добавляет с сомнением, доедает морковку, и вытягивает руки в сторону Пита, как ребенок, который просится на ручки. Пит фыркает.

– Ты сегодня не заслужила, - говорит без упрека.

Джоанна капризно надувает губы.

– Они меня напоили. Оба. А она, - показывает на Эффи, - им не помешала.

– Я пришла позже, - безразличным голосом оправдывается Эффи, продолжая что-то исступленно искать в планшете, - и мне нет до этого никакого дела.

– Как?! – возмущается Джоанна весьма правдоподобно. – Тебе нет дела до меня даже после всего, что между нами было? – и пьяно хихикает. Оставшиеся в комнате замирают и додумывают подтекст короткой фразы каждый в меру своей распущенности, а людей скромных, как известно, среди присутствующих нет.

Но Эффи никак не реагирует на намек, даже не прислушивается к комментариям Хеймитча, который привык говорить все, что приходит в голову, пусть даже его никто не слушает; а слушать ему некому – Бити так и сидит, уронив голову на руки, Джоанна повисает на Пите, мысли которого где-то очень далеко. Эффи чем-то озабочена; эмоция, пусть даже и тревожная, делает ее лицо вполне нормальным даже под слоем грима. Но Хеймитч не может долго смотреть в ее сторону, что-то внутри него беснуется и воет, как раненный зверь. Он думает, что не может просить ее, но не помнит, за что именно. А еще он точно знает, что должен перед ней извиниться, но за этим знанием следует и другая, совершенно трезвая мысль: он никогда не сделает этого. И дело не в том, что она – кукла Капитолия, и не в том, что она работает на Хевенсби, и не в том, что она всегда будет живым напоминанием, одним из многих живых напоминаний, об аде, который следует за тобой уже после того, как ты покинул ад.

Дело в ней. В том, как сильно она изменилась после освобождения из тюрьмы. А еще в том, что она почти не изменилась – оставила свои безумные наряды, нарисованные лица и парики всех цветов радуги, от которых у него порой начинает рябить в глазах. Она порой много говорит, много жуткого и неприятного, а лицо ее остается безучастным. Хеймитч немного побаивается ее и того, кто пишет за нее долгие и короткие речи, полные пафосного тщеславия, и обещает себе выяснить, кого должен благодарить за чрезмерную патетику. Впрочем, в последнее время он многое себе обещает. Разобраться во всем, что происходит в этом проклятом месте. Разобраться в том, что происходит внутри людей, его окружающих. Разобраться в себе, в конце-то концов!

Он и раньше не выполнял свои обещания.

А пока он наблюдает за всем происходящим со стороны, пытаясь оставаться объективным. Он много пьет, но меньше, чем раньше, и почти не сидит на своем этаже, когда его не трогают стилисты, досужий новый ведущий или Джоанна Мейсон. Он общается – подумать только, впервые за долгое время он общается с людьми, не пытаясь убедить их выложить побольше денег для умирающего на Арене ребенка, и не будучи в состоянии, в котором его язык действует отдельно от тела. Он даже получает удовольствие от того, что происходит. Удовольствие, в чем-то противоречащее логике происходящего, ибо логика происходящего в том, что он находится там, где не хочет находиться, среди тех, с кем не хочет иметь ничего общего, по вине тех, кого начинает ненавидеть всей душой. Впрочем, он решает поговорить о своей ненависти с тем, кто виноват во всем происходящем.

Очень сложно добиться аудиенции Плутарха Хевенсби, но Хеймитч, скрипя сердцем, прибегает к помощи Эффи Бряк, обронив как-то мимоходом, что ему нужно обсудить несколько вопросов с нынешним министром связи. Эффи не удивляется, лишь смотрит в его сторону с большей внимательностью, чем обычно, и, кажется, даже принюхивается. От Хеймитча пахнет одеколоном и вчерашним перегаром, и Эбернети презрительно кривится, когда она сосредоточенно кивает. К министру на прием он попадает дня через два, и едва не опаздывает к назначенному времени, пытаясь избавиться от вездесущей Джоанны, которая вдруг вбила себе в голову, что бывший ментор из Двенадцатого Дистрикта расчесался и привел в порядок свою щетину ради какой-нибудь капитолийской фифы.

Капитолийская фифа, ради которой Хеймитч и проделал все сложные манипуляции, на которые его не склонили даже приставленные к нему стилисты (всех их он испугал тем, что пришел на стрижку с ножом, который все время точил), поправляет воротничок синего костюма и фыркает, предлагая порцию коньяка. От коньяка Хеймитч отказывается, хотя и косится довольно жалобно. Плутарх качает головой и говорит фамильярно:

– Брось, Хеймитч. Однажды нам удалось неплохо поработать вместе.

Результаты этой самой неплохой работы до сих пор отравляют Хеймитчу жизнь.

Эбернети с блаженным видом пробует коньяк – все-таки у министра припасены лучшие представители этого вида алкоголя. И ощутимо расслабляется.

– Скажи, ну зачем мне участвовать во всем этом? – спрашивает, облизав губы. – Я стар, нефотогеничен, из меня уже песок сыплется. Публика будет не в восторге от моей помятой физиономии, да и мой характер играет не в пользу всего происходящего.

Плутарх ставит свой бокал на стол; он так и не сделал глотка, хотя подносил бокал к пухлым губам. Министр выглядит озадаченным.

– Брось, Эбернети, - говорит, взмахивая рукой, - публика представляет тебя героем, который дал Китнисс Эвердин ее блистательное прошлое. Ты вытащил ее с Арены. Ты сделал все, чтобы она выбралась с Квартальной Бойни. Ты все еще интересен им всем.

Хеймитч фыркает.

– Если ты думаешь, что Китнисс будет играть со мной на публику роль благодарной дочери, то ты ошибаешься. Наша первая после долгой разлуки встреча едва не закончилась моей бесславной кончиной.

– О, - министр разводит руки в стороны, - подобная встреча между вами была. Она придет в себя, со временем.

– Три месяца – слишком малый срок для нее, - возражает Эбернети. – Она все еще считает меня предателем. И я вынужден признать, что она права.

– Девчонка недавно вернулась с того света. Ей нужно время, но не так много времени, как ты думаешь. Она уже согласилась принять участие в шоу, она уже занимается тем, чем раньше бы никогда не стала заниматься. Думаю, смерть пошла ей на пользу, - Плутарх неубедительно смеется. – Если, конечно, такое возможно. Разве она не стала более благоразумной? Более взрослой?