Собрание сочинений. Том 2

Грех

Я не стремлюсь лидировать, где тараканьи бега. Пытаюсь реабилитировать вокруг понятье греха. Душевное отупение отъевшихся кукарек — это не преступленье — великий грех. Когда осквернен колодец или Феофан Грек, это не уголовный, а смертный грех. Когда в твоей женщине пленной зарезан будущий смех — это не преступленье, а смертный грех... Но было б для Прометея великим грехом — не красть. И было б грехом смертельным для Аннушки Керн — не пасть. Ах, как она совершила его на глазах у всех — Россию завороживший бессмертный грех! А гениальный грешник пред будущим грешен был не тем, что любил черешни, был грешен, что — не убил. 1977

E. W.

Как заклинание псалма, безумец, по полю несясь, твердил он подпись из письма: «Wobulimans» — «Вобюлиманс». «Родной! Прошло осьмнадцать лет, у нашей дочери — роман. Сожги мой почерк и пакет. С нами любовь. Вобюлиманс. Р. S. Не удался пасьянс». Мелькнет трефовый силуэт головки с буклями с боков. И промахнется пистолет. Вобюлиманс — С нами любовь. Но жизнь идет наоборот. Мигает с плахи Емельян. И всё Россия не поймет: С нами любовь — Вобюлиманс. 1977

* * *

Когда написал он Вяземскому с искренностью пугавшей: «Поэзия выше нравственности», читается — «выше вашей»! И Блок в гробовой рубахе уже стоял у порога в ирреальную иерархию, где Бог — в предвкушенье Бога. Тот Бог, которого чувствуем мы нашей людской вселенной, пред Богом иным в предчувствии становится на колени. Как мало меж званых избранных, и нравственно и душевно, как мало меж избранных искренних, а в искренних — предвкушенья! Работающий затворником поэт отрешен от праха, но поэт, что работает дворником, выше по иерархии! Розу люблю иранскую, но синенький можжевельник мне ближе по иерархии за то, что цвесть тяжелее. А вы, кто перстами праздными поэзии лезет в раны, — вы прежде всего безнравственны, поэтому и бездарны. 1977

Пароход влюбленных

Пароход прогулочный вышел на свиданье с голою водой. Пароход работает белыми винтами. Ни души на палубе золотой. Пароход работает в день три смены. Пассажиры спрятались от шума дня. Встретили студенты под аплодисменты режиссера модного с дамами двумя. «С кем сменю каюту?» — барабанят дерзко. Старый барабанщик, чур не спать! У такси бывает два кольца на дверцах, а у олимпийцев их бывает пять. Пароход воротится в порт, устав винтами. Задержись, любимый, на пять минут! Пароход свиданий не ждут с цветами. На молу с дубиной родственники ждут. 1977

Тетка

Тетку в шубке знал весь городок. Она в детстве нас пугала ссыльными. Тетя крест носила и свисток, чтобы вдруг ее не изнасиловали. Годы шли. Ее не изнасиловали. Не узнала, как свистит свисток! И ее и шубы срок истек. Продали каракуль черносливный, где, как костка, продран локоток. 1977

Аннабел Ли

(на мотив Г. Грасса)

Я подбираю палую вишню, падшую Аннабел Ли. Как ты лежала в листьях прогнивших, в мухах-синюхах, скотиной занюхана, лишняя Аннабел Ли! Лирика сдохла в пыли. Не понимаю, как мы могли пять поколений искать на коленях, не понимая, что околели вишни и Аннабел Ли?! Утром найду, вскрыв петуший желудок, личико Аннабел Ли. Как ты лежала чутко и жутко вместе с личинками, насекомыми, с просом, заглотанным медальоном, непереваренная мадонна, падшая Аннабел Ли! Шутка ли это? В глазах моих жухлых от анальгина нули. Мне надоело круглые сутки — жизни прошли! — в книгах искать, в каннибальских желудках личико Аннабел Ли. 1980

Травматологическая больница

Не «Отче наш», не обида, не ужас сквозь мостовую и стужу ночную, первое, что осенило, очнувшись: «Чувствую — стало быть, существую». А в коридоре больничном, как в пристани, не протестуя, по два на стуле, тесно сидели суровые истины — «Чувствую — стало быть, существую». Боли рассказывают друг другу. «Мать, — говорю, — подверни полотенце». Нянчит старуха кормилицу-руку, словно спеленатого младенца. Я за тобою, мать малолетняя, я за тобой, обожженец вчистую. Я не последний, увы, не последний... Чувствую — стало быть, существую. «Сын, — утешают, — ключица не бознать что...» Звякнут прибывшему термосом с чаем. Тоже обходятся без обезболивающего. Так существуем, так ощущаем. Это впадает народное чувство из каждодневной стихии — в другую... Этого не рассказал Заратустра — «Чувствую — стало быть, существую». Пусть ты расшибся, завтра из гипса слушая первую птицу земную, ты понимаешь, что не ошибся — чувствую — стало быть, существую! Ты подойдешь для других незаметно. Как ты узнала в разлуку такую? Я поднимусь — уступлю тебе место. Чувствую — стало быть, существую. 1977

Рентгеноснимок

(на мотив В. Смита)

Держу я твои кости тазовые — после паденья, мне рентгенолог их показывает, — как держат треснувшую вазу. Он — парень дельный. Но память понимать отказывается. Она, балдея, зовет виденья неотвязные — как мы лежали в роще вязовой в тот понедельник. Мы были фразами, запястьями, смеялось тело и гудело, меня руками опоясывая, была ты худенькой кудесницей. Лес повторял священнодействие. И без набедренных повязок летели навзничь сосен тени. Что предвещало их падение? Ушла ты, бедрами покачивая, заколки затыкая в голову, чтобы назавтра в «помощь скорую» тебя втолкнули по-багажному. И все, что было жарким, спелым, шумело лиственной легендой, предстало снимком черно-белым в лучах рентгена. А может, это фото духа, что обретает форму таза? Но невозможно видеть глазу, что слышит внутреннее ухо. В ночном объятии простынок лежишь в постели. Она — как выбеленный снимок лежанок рощ, что мы имели. Ты выздоравливаешь, женщина с такою хрупкою начинкой. Мне снится болевая трещина, которая светла на снимке. И сквозь небытие и темень ты обалденно бежишь ко мне счастливым телом — как в тот пречистый понедельник перед паденьем. 1978

Фары дальнего света

Если жизнь облыжная вас не дарит дланями — помогите ближнему, помогите дальнему! Помогите встречному, все равно чем именно. Подвезите женщину — не скажите имени. Не ищите в Библии утешенья книжного. Отомстите гибели — помогите ближнему. В жизни чувства сближены, будто сучья яблони, покачаешь нижние — отзовутся дальние. Пусть навстречу женщине, что вам грусть доставила, улыбнутся ближние, улыбнутся дальние. У души обиженной есть отрада тайная: как чему-то ближнему, улыбнуться — дальнему... 1977

Автолитография

На обратной стороне Земли, как предполагают, в год Змеи, в частной типографийке в Лонг-Айленде у хозяйки домика и рифа я печатал автолитографии, за станком, с семи и до семи. После нанесенья изошрифта два немногословные Сизифа — Вечности джинсовые связисты — уносили трехпудовый камень. Амен. Прилетал я каждую субботу. В итальянском литографском камне я врезал шрифтом наоборотным «Аз» и «Твердь», как принято веками, верность контролируя в зерцало. «Тьма-тьма-тьма» — врезал я по овалу, «тьматьматьма» — пока не проступало: «мать-мать-мать». Жизнь обретала речь. После оттиска оригинала (чтобы уникальность уберечь) два Сизифа, следуя тарифу, разбивали литографский камень. Амен. Что же отпечаталось в сознанье? Память пальцев и тоска другая, будто внял я неба содроганье или горних ангелов полет, будто перестал быть чужестранен. Мне открылось, как страна живет — мать кормила, руль не выпуская, тайная Америки святая, и не всякий песнь ее поймет. Черные грузили лед и пламень. У обеих океанских вод США к утру сушили плавки, а Иешуа бензозаправки на дороге разводил руками. И конкистадор иного свойства, Петр Великий иль тоскливый Каин, в километре над Петрозаводском выбирал столицу или гавань... Истина прощалась с метафизикой. Я люблю Америку созданья, где снимают в Хьюстоне Сизифы с сердца человеческого камень. Амен. Не понять Америку с визитом праздным рифмоплетам назиданья, лишь поймет сообщник созиданья, с кем преломят бутерброд с вязигой вечности усталые Сизифы, когда в руки въелся общий камень. Амен. Ни одно- и ни многоэтажным я туристом не был. Я работал. Боб Раушенберг, отец поп-арта, на плечах с живой лисой захаживал, утопая в алом зоопарке. Я работал. Солнце заходило. Я мешал оранжевый в белила. Автолитографии теплели. Как же совершилось преступленье? Камень уничтожен, к сожаленью. Утром, нумеруя отпечаток, я заметил в нем — как крыл зачаток, — оттиск смеха, профиль мотыльковый, лоб и кос, похожие на мамин. Может, воздух так сложился в складки? Или мысль блуждающая чья-то? Или дикий ангел бестолковый зазевался — и попал под камень?.. Амен. Что же отпечаталось в хозяйке? Тень укора, бегство из Испании, тайная улыбка испытаний, водяная, как узор Гознака. Что же отпечаталось во мне? Честолюбье стать вторым Гонзаго? Что же отпечаталось извне? Что же отпечатается в памяти матери моей на Юго-Западе? Что же отпечатает прибой? Ритм веков и порванный «Плейбой»? Что заговорит в Раушенберге? «Вещь для хора и ракушек пенья»? Что же в океане отпечаталось? Я не знаю. Это знает атлас. Что-то сохраняется на дне — связь времен, первопечаль какая-то... Все, что помню — как вы угадаете, — только типографийку в Лонг-Айленде, риф, и исчезающий за ним ангел повторяет профиль мамин. И с души отваливает камень. Аминь. 1977

* * *

Погадай, возьми меня за руку, а взяла — не надо гадать... Все равно — престол или каторга — ты одна моя благодать! Бог — с тобой, ты — созданье Бога. И, пускай он давно не со мной, нарисована мне дорога по ладони твоей золотой. Ты одна на роду написана. Но читать подождем. А отклонится линия жизни — я ее подправлю ножом. 1971

Никогда

(на мотив В. Смита)

Я тебя разлюблю и забуду, когда в пятницу будет среда, когда вырастут розы повсюду, голубые, как яйца дрозда. Когда мышь прокричит «кукареку». Когда дом постоит на трубе, когда съест колбаса человека и когда я женюсь на тебе. 1978