Собрание сочинений. Том 2

Молчальный звон

Их, наверно, тыщи — хрустящих лакомок! Клесты лущат семечки в хрусте крон. Надо всей Америкой хрустальный благовест. Так необычаен молчальный звон. Он не ради славы, молчальный благовест, просто лущат пищу — отсюда он. Никакого чуда, а душа расплакалась — молчальный звон!.. Этот звон молчальный таков по слуху, будто сто отшельничающих клестов ворошат волшебные погремухи или затевают сорок сороков. Птичьи коммуны, не бойтесь швабры! Групповых ансамблей широк почин. Надо всей Америкой — групповые свадьбы Есть и не поклонники групповщин. Групповые драки, групповые койки. Тих единоличник во фраке гробовом. У его супруги на всех пальцах — кольца, видно, пребывает в браке групповом... А по-над дорогой хруст серебра. Здесь сама работа звенит за себя. Кормят, молодчаги, детей и жен, ну а получается молчальный звон! В этом клестианстве — антипод свинарни. Чистят короедов — молчком, молчком! Пусть вас даже кто-то превосходит в звонарности, но он не умеет молчальный звон! Юркие ньюйоркочки и чикагочки, за ваш звон молчальный спасибо, клесты. Звенят листы дубовые, будто чеканятся византийски вырезанные кресты. В этот звон волшебный уйду от ужаса, посреди беседы замру, смущен. Будто на Владимирщине — прислушайся! — молчальный звон... 1971

Храм Григория Неокесарийского, что на Б. Полянке

Названье «неокесарийский» гончар, по кличке Полубес, прочел как «неба косари мы» и ввел подсолнух керосинный, и синий фон, и лук серийный, и разрыв-травы в изразец. И слезы очи засорили, когда он на небо залез. «Ах, отчаянный гончар, Полубес, чем глазурный начинял голубец? Лепестки твои, кустарь, из росы. Только хрупки, как хрусталь, изразцы. Только цвет твой, как анчар, ядовит...» С высоты своей гончар говорит: «Чем до свадьбы непорочней, тем отчаянней бабец. Чем он звонче и непрочней, тем извечней изразец. Нестираема краса — изразец. Пососите, небеса, леденец! Будет красная Москва от огня, будет черная Москва, головня, будет белая Москва от снегов — все повылечит трава изразцов. Изумрудина огня! Лишь не вылечит меня. Я к жене чужой ходил. Луг косил. В изразцы ее кровь замесил». И, обняв оживший фриз, белый весь, с колокольни рухнул вниз Полубес! Когда в полуночи бессонной гляжу на фриз полубесовский, когда тоски не погасить, греховным храмом озаримый, твержу я: «Неба косари мы. Косить нам — не перекосить». 1971

* * *

А. Дементьеву

Увижу ли, как лес сквозит, или осоку с озерцами, не созерцанье — сосердцанье меня к природе пригвоздит. Вечерний свет ударит ниц, и на мгновение, не дольше, на темной туче восемь птиц блеснут, как гвозди на подошве. Пускай останутся в словах вонзившиеся эти утки, как у Есенина в ногтях осталась известь штукатурки. Как он цеплялся за косяк, пока сознанье не потухло! 1971

* * *

Раму раскрыв, с подоконника, в фартуке, тыльной ладонью лаская стекло, моешь окно — как играют на арфе. Чисто от музыки и светло. 1975

* * *

Висит метла — как танцплощадка, как тесно скрученные люди, внизу, как тыща ног нещадных, чуть-чуть просвечивают прутья. 1971

Обсерватория

Мы живем между звездами и пастухами под стеной телескопа, в лачуге, в саду. Нам в стекло постучали: «Погасите окно — нам не видно звезду». Погасите окно, алых штор дешевизну, из двух разных светил выбирайте одно. Чтоб в саду рассвели гефсиманские дикие вишни, погасите окно. Мы окно погасили, дали Цезарю цезарево. Но сквозь тысячи лет — это было давно! — пробивается свет, что с тобой мы зарезали. Погасите звезду — мне не видно окно. 1975

Терновник

Н. Козыреву

В чудотворном цветении терна есть неведенье про подлог. И подобье медвяного стона тянет в сторону от дорог. Есть в снотворном цветении терна нота боли или тоски — словно яблок сквозь крупную терку или с сердца летят лепестки. Отклонитесь в цветение терна от проторенной колеи в звон валторны — слабей на полтона, чтобы слышать другие могли. Я твои не обижу повторно оклеветанные цветы... Нет шипов у цветущего терна. Отцветет — и начнутся шипы. 1975

Прости мне

В сухих погремушечных георгинах — а может, во сне — доносится пошлая фраза «форгив ми!» невесть почему в обращенье ко мне. Должно быть, у памяти в фоноархиве осталась нестертая строчка одна. Я не был в америках. Что за «форгив ми»? Зачем не по-русски ты мучишь меня? Как если раскаявшаяся гуляка, уходит душа, сбросив вас как белье, как если хозяева травят собаку и просят прощения у нее!.. Но кто-то ж виновен, что годы погибли? Что тело по гривне пошло по стране? И я повторяю — «форгив ми, форгив ми» — мой собственный вздох, обращенный ко мне. 1975

Новая Лебедя

Звезда народилась в созвездии Лебедя — такое проспать! Явилась стажеру без роду и племени «Новая Лебедя-75». Наседкой сидят корифеи на яйцах, в тулупах высиживая звезду. Она ж вылупляется и является совсем непристойному свистуну. Ты в выборе сбрендила. Новая Лебедя! Египетский свет на себе задержав, бесстыдно, при всей человеческой челяди ему пожелала принадлежать. Она откровенностью будоражила, сменила лебяжьего вожака, все лебеди — белые, эта — оранжева, обворожительно ворожа. Дарила избраннику свет и богатства все три триумфальные месяца. Но — погасла!.. Как будто сколупленное домино. «Прощай, моя муза, прощай, моя Новая Лебедя! Растет неизвестность из черной дыры. Меня научила себя забывать и ослепнуть. Русалка отправлена на костры. Опять в неизвестность окно отпираю. Ты — Новая Лебедь, не быть тебе старой... Из кружки полейте на руки Пилату. Прощай, моя флейта! Прощай, моя лживая слава. Ты мне надоела. Ступай к аспиранту». 1975

* * *

На улице, где ты живешь над новогодней велогонкой, ко мне прибился лживый пес, чертополох четвероногий. Как шапку и другие вещи, его я оставлял внизу. Но гаснут елочные свечи, когда я в комнату вхожу. 1975

* * *

Льнешь ли лживой зверью, юбкою вертя, я тебе не верю — верую в тебя. Бьешь ли в мои двери камнями, толпа, — я тебе не верю. Верую в тебя. Красная ль, скверная ль людская судьба — я тебе не верю. Верую в себя. 1975

Р. S.

От Мастера, как и от Моисея, останется не техника скрижали — а атмосфера, — чтоб не читали после, а дышали! 1975

* * *

Я загляжусь на тебя, без ума от ежедневных твоих сокровищ. Плюнешь на пальцы. Ими двумя гасишь свечу, словно бабочку ловишь. 1977

Гибель оленя

Меня, оленя, комары задрали. Мне в Лену не нырнуть с обрыва на заре. Многоэтажный гнус сплотился над ноздрями — комар на комаре. Оставьте кровь во мне — колени остывают. Я волка забивал в разгневанной игре. Комар из комара сосет через товарища, комар на комаре. Спаси меня, якут! Я донор миллионов. Как я не придавал значения муре! В июльском мареве малинового звона комар на комаре. Я тыщи их давил, но гнус бессмертен, лютый. Я слышу через сон — покинувши меня, над тундрою звеня, летит, налившись клюквой, кровиночка моя. Она гудит в ночи трассирующей каплей от порта Анадырь до Карских островов. Открою рот завыть — влепилась в глотку кляпом орава комаров. 1977