Собрание сочинений. Том 2

Рукопись

Вере Северянин-Коренди

Подайте искристого к баранине. Подайте счет. И для мисс — цветы. Подайте Игоря Северянина! Приносят выцветшие листы. Подайте родину тому ревнителю, что эти рукописи хранил. Давно повывелись в миру чернильницы и нет лиловых навзрыд чернил. Подайте позднюю надежду памяти — как консервированную сирень, — где и поныне блатные Бальмонты поют над сумерком деревень. Странна «поэзия российской пошлости», но нету повестей печальней сих, какими родина платила пошлины за вкус Бакуниных и Толстых. Поэт стареющий в Териоках на радость детям дремал, как Вий. Лицо — в морщинах, таких глубоких, что, усмехаясь, он мух давил... Поэт, спасибо за юность мамину, за чувство родины, за розы в гроб, за запоздалое подаяние, за эту исповедь — избави Бог! 1977

Лирическая религия

Несутся энтузиасты на горе мальтузианству. Человечество увеличивается в прогрессии лирической! (А Сигулда вся в сирени, как в зеркала уроненная, зеленая на серебряном, серебряная на зеленом.) В орешнях, на лодках, на склонах, смущающаяся, грешная, выводит свои законы лирическая прогрессия! Приветик, Трофим Денисычи и мудрые Энгельгардты. 2=1>3 000 000 000! Рушатся Римы, Греции. Для пигалиц обнаглевших профессора, как лешие, вызубривают прогрессию. Ты спросишь: «А правы ль данные, что сердце в момент свидания сдвигает 4 вагона?» Законно! Законно! Законно! Танцуй, моя академик! Хохочет до понедельника на физике погоревшая лирическая прогрессия! Грозит мировым реваншем В сиренях повызревавшая — кого по щеке огревшая? — лирическая агрессия! 1963

* * *

Зачем из Риги плывут миноги к брегам Канады, в край прародителей? Не надо улиц переименовывать. Постройте новые — и назовите. Здесь жили люди. И в каждом — чудо. А вдруг вернутся, вспомнив Неву? Я никогда Тебя не забуду. Вернее — временно, пока живу. 1975

* * *

Я год не виделся с тобою. Такое же все — и другое. Волнение и все другое такое же — и все другое. Расспросов карие укоры — такое же — и все другое. Лицо у зеркала умою — такое же — и все другое. Окно, покрашенное мною, такое же — и все другое. Прогонят стадо к водопою такое же — и все другое. Ночное небо, как при Ное, такое же — и все иное. Ты — жизнь! Приблизишься — окажешься ты неожиданно такая же. 1977

Лесная малица

Мало я в жизни успел быстротечной. Мало любил вас, друзья и красавицы. Мало я пил из вас, русские малицы — эти источники чистосердечные. Чистосердечна, чистосердечна эта ладошка воды под обрывом. Чистосердечная соотечественница. роща с тобой не договорила. С чистосердечной этой печалью быстро снуют паутинки пространства, что-то к одежде твоей пришивая, в тайной надежде с тобой не расстаться. 1977

Утица

Утица, сбитая камнем туриста, билась в волне. На руки взял я строптивую птицу. «Что же творится?» — подумалось мне. С ношею шел я в ночи и позоре. Мне попадались стада и дома. Их ли вина, что на нервах мозоли? «Что же творится?» — не шло из ума. Клювом исколот я был, как Рахметов. Теплая тяжесть жалась к душе. Было до города пять километров. Фельдшер жила на втором этаже. Вдруг я узнал в незнакомой квартире каждую комнату, как укор. Прошлой зимою тебя прихватило. Тебя приводил я сюда на укол. Та же в дверях фельдшерица со шприцем. Та же подушка в разбитом окне. Я, как убийца, протягивал птицу. «Что же творится?» — думалось мне. 1977

Часы посещения

Памяти Б. С.

Привинченный к полу, за третьей дверью, под присмотром бодрствующих старух, — непоправимая наша вера, пленный томится Дух. Самые бронированные — самые ранимые — самые спокойные напоказ... Вынуты из раковины две непоправимые замученные жемчужины серых глаз. Всем дававший помощь, а сам беспомощный, как шагал уверенно в ресторан!.. То, что нам казалось железобетонищем, оказалось коркою свежих ран. Лежит дух мужчины на казенной простыне, внутренняя рана — чем он был, оказывается... Ему фрукты носят, как прощенья просят. Он отказывается. 1977

* * *

Для всех — вне звезд, вне митр, вне званий — Андреем Дмитриевичем был. Мы потеряли Первозванного, что совестью страну святил. Он первым произнес все заново. Тезка крестителя Руси. Как мало избранных меж званых... Господи, страну спаси! 1989

Другу

Душа — это сквозняк пространства меж мертвой и живой отчизн. Не думай, что бывает жизнь напрасной, как будто есть удавшаяся жизнь. 1977

* * *

Виснут шнурами вечными лампочки под потолком. И только поэт подвешен на белом нерве спинном. 1977

Перед рассветом

Незнакомая, простоволосая, застучала под утро в стекло. К телефону без голоса бросилась. Было тело его тяжело. Мы тащили его на носилках, угол лестницы одолев. Хоть душа упиралась — насильно мы втолкнули его в драндулет. Перед третьими петухами, на исходе вторых петухов, чтоб сознанье не затухало, словно «выход» зажегся восход. Как божественно жить, как нелепо! С неба хлопья намокшие шли. Они были темнее, чем небо, и светлели на фоне земли. Что ты видел, летя в этой скорби, сквозь поломанный зимний жасмин? Увезли его в город на «скорой». Но душа не отправилась с ним. Она пела, к стенам припадала, во вселенском сиротстве малыш. Вдруг опомнилась — затрепетала, догнала его у Мытищ. 1977

* * *

Знай свое место, красивая рвань, хиппи протеста! В двери чуланные барабань, знай свое место. Я безобразить тебе запретил. Пьешь мне в отместку. Место твое меж икон и светил. Знай свое место. 1977

Открытка

Я не приеду к тебе на премьеру — видеть, как пристальная толпа, словно брезгливый портной на примерке, вертит тебя, раздевает тебя. В этом есть что-то от общей молельни. Потность хлопков. Ну а потом в вашей плюшевой мебели много клопов. Не призываю питаться акридами. Но нагишом алым ложам в клешню?! Я ненавижу в тебе актрису. Чтоб ты прикрылась, корзину пришлю. 1977

* * *

Я ошибся, вписав тебя ангелам в ведомость. Только мы с тобой знаем — из какой ты шкалы. И за это твоя дальнобойная ненависть меня сбросила со скалы. Это теоретически невозможно. Только мы с тобой знаем — спасибо тебе, — как колеса мои превратились в восьмерки, как злорадна усмешка у тебя на губе. Только мы с тобой знаем: в моих новых расплатах (я не зря подарил тебе малахит) — есть отлив твоего лиловатого взгляда. Что ж, валяй! Я прикинусь, что я мазохист. И за это за все — как казнят чернокнижницу — привезу тебя к утреннему крыльцу, погляжу в дорогие глаза злоумышленницы, на прощанье губами перекрещу. 1977

Месса-04

Отравившийся кухонным газом вместе с нами встречал Рождество. Мы лица не видали гаже и синее, чем очи его. Отравила его голубая усыпительная струя, душегубка домашнего рая, несложившаяся семья. Отравили квартиры и жены, что мы жизнью ничтожной зовем, что взвивается преображенно, подожженное Божьим огнем. Но струились четыре конфорки, точно кровью дракон истекал, к обезглавленным горлам дракона человек втихомолку припал. Так струится огонь Иоганна, искушающий организм, из надпиленных трубок органа, когда краны открыл органист. Находил он в отраве отраду, думал, грязь синевой зацветет; так в органах — как в старых ангарах запредельный хранится полет. Мы ль виновны, что пламя погасло? Тошнота остается одна. Человек, отравившийся газом, отказался пригубить вина. Были танцы. Он вышел на кухню, будто он танцевать не силен, и глядел, как в колонке не тухнул — умирал городской василек. 1977