Стачколомы

Стой, говорит Даня. Смотри!

Бля… Мерзость какая, говорит Ярик, глядя туда, на тех, которые сидят там, на пятачке. Двое. В обнимку. Ну их на хуй! Идем!

Подожди, шипит Даня, смотри внимательно!

Ярик приоткрывает рот. Ебать.

Там. На лавочке. Двое. Думают, что их никто не видит. Уединились. За кустами. В стороне от аллеи. Обжимаются. Руки скользят, обшаривают, и ладонь одного — на нем черный кожаный пиджак, синие джинсы, темные очки в пластмассовой оправе на темени - замирает на затылке другого, прижимая его лицо к своему лицу, губы к своим губам.

Сука… Я щас блевану…

Тихо! Ты видишь, кто это?

Я их щас шугану нахуй!

Тихо бля! Смотри! Это он?

Тот, на чьем затылке ладонь другого. Маслянистые встопорщенные волосы. Бледная худоба и тонкие, безвольные запястья, - ладонь, плавно поднявшись с колена, скрывается под кожаным пиджаком, и двигается там, скользя по белой майке, ощупывая, угадывая тело, приостанавливается на мышцах живота, ложится на выпирающую в паху складку джинсов. Реглан с кислотным узором. Висюлька в ухе. Синие лакированные ботинки.

Сука. Сука.

Они вышли из-за деревьев, и обогнули пятачок, хотя те их все-равно заметили, всколыхнулись, отстранились друг от друга, - но они и не смотрели в их сторону, шли торопливо, не оборачиваясь, чтоб тот не увидел их, чтоб не узнал.

Остановились на аллее, среди движущихся людей, у подножия склона.

Ты скажешь Глебу, спросил Ярик.

Не знаю.

Это пиздец конечно.

Скорей всего Глеб и так в курсе. Или догадывается.

Хм… Главное, чтобы Влад не узнал…

А че Влад? При чем тут Влад?

Ты что, не знаешь Влада?

Они поднялись к девчонкам.

Чет вы долго, сказала Лера.

Так, знакомого встретили, сказал Даня и они с Яриком переглянулись.

Нам тоже надо, сказала Кристина. Лера, ты идешь?

Не. Не хочу.

Кристина и Люба встали, провели ладонями по ягодицам, стряхивая травинки, и засеменили вниз, откуда только что пришли Ярик с Даней.

Слушай, а че Люба молчит все время, спросил Даня. Вроде, все нормально. Сидим. Общаемся. А она как-то смотрит невесело. Ну и вообще.

Она всегда такая.

Ты ее давно знаешь?

Чуть больше года. Она раньше в другой школе училась. Потом к нам перешла.

А то я вижу — вы с Кристиной подруги не разлей вода, а она типа на своей волне.

Ну, знаешь…. Только не вздумайте сказать, что я вам рассказала!

Да ясно. О чем речь!

У нее в ее бывшей школе какая-то история была. Короче, там пиздец.

Че за история, спрашивает Ярик.

Ну… Я не могу всех подробностей рассказать… Я и не знаю всех подробностей. В общем… У нее там проблемы были… Кто-то с ней жестоко обходился. Чмырили типа какие-то пацаны.

А, ну ясно, и что? Сейчас уже нормально, спрашивает Даня.

Вроде да. Мы ее везде с собой берем, типа подружки, но нас с Кристиной она тоже напрягает. Нам классная сказала: девочке нужно внимание, особый подход. А Кристина, она активная, отличница, лучшая ученица в классе, вот она с ней и возится. Говорит: у нее травма психологическая и надо девчонке помочь. Кристина она такая. Добрая душа. Всем помочь старается.

А че там за история все-таки, спросил Ярик.

Короче, какие-то уроды издевались над ней… Били… Держали в каком-то подвале... Им с матерью пришлось даже квартиру продать и переехать в другой район. К нам. На Соломенку.

А где она до этого жила, спросил Ярик кашлянув.

На Троещине.

Она всегда помнила себя такой. И когда они жили с матерью в небольшом городке в тридцати километрах от Киева, где она родилась и где жил отец, - там было все то же. Она всегда была неловкой и не могла запомнить, о чем говорят на уроках, и потом, когда учительница вызывала ее к доске, молчала, смотрела под ноги, поджимала губы, и одноклассники смеялись над ней, но в общем это еще можно было терпеть. А потом они переехали в Киев. Мать устроилась на работу дворником и им выделили однокомнатную квартиру на первом этаже девятиэтажного дома. Отца она и раньше не часто видела, а теперь так и совсем. Мать не общалась с ним, но он изредка звонил, поздравлял с праздниками и днем рождения. Им неплохо жилось и без отца. Мать научила ее готовить, шить, поддерживать порядок и чистоту в квартире, и в этом она действительно кое-что понимала, - в этом, но не в тех заданиях, которые давались в школе. Одноклассники — здесь, как и дома, подшучивали над ней, вначале — осторожно и беззлобно, проверяя, какая будет реакция, а потом, убедившись, что кроме молчания и виноватой улыбки от нее ничего не добьешься, стали наращивать градус насмешек. Ее появление у доски вызывало смех и колкости, переходящие в оскорбления, и в этом участвовали все, не только разбитные пацаны, но и девочки, даже те, которые вначале пытались с ней подружиться.

Кто-то запустил в нее влажным бумажным шариком из приставленн ой ко рту ручки, кто-то нарисовал карикатуру в школьной «анкете», кто-то изобрел очередную остроту касательно ее фигуры, выражения лица, потупленного взгляда, кто-то просто смеялся, подхваченный всеобщим весельем, и этот смех, такой откровенный, такой безжалостный, полосовал ее словно отточенное лезвие.

Учительница осаживала хамов, но в конце концов — опускала руки , не в силах противостоять полчищу глумящихся подростков. Нахмурившись, отправляла Любу обратно за парту, торопливым росчерком отмечая в журнале «слабенькую», как она говорила с явной жалостью к этой нескладной девочке, тройку.

Кто-то мог толкнуть ее на перемене, кто-то — избавляясь от испорченного настроения — бросал что-то горько-обидное, даже толком к ней не обратившись, словно она была грязной тряпкой, о которую можно вытирать ноги, воронкой, в которую можно безнаказанно сплевывать желчь.

Она часто плакала, но никогда не делала это при матери. Она жалела мать и видела, как тяжело той приходится работать. Она не хотела идти в школу, потому что школа для нее была настоящим испытанием, мукой, которую ей приходилось преодолевать изо дня в день. Она думала о своей нескладности, о своем робком и безответном характере, и не понимала, за что ей это — эта слабость, бессилие, сковывающее по рукам и ногам, эта неповоротливость, неумение быть одной из них, быть с ними, в компании, а не вне ее. Дело не в том, что она глупая и с трудом усваивает уроки. Она знала девочек, которые хватали одни двойки и при этом не были объектами издевательств, умели себя держать и нравились парням. Она просто не умела ответить, вот и все. Она пыталась смягчить их колкости добродушием и улыбкой, она и сама была готова посмеяться над собой - только бы по-хорошему, без яда, без грубостей, - но они были другими, безжалостными, не теми, кого она надеялась в них увидеть, и поступали так, как им вздумается. Они выталкивали жизнь у нее из-под ног. Они внушали ей презрение к самой себе. И ей в конце концов стало казаться, что ничего другого она и не заслуживает.

Они подошли к ней, Сява и Тоха, одноклассники, когда она сидела возле парадного и ждала мать, которая должна была вернуться из магазина. У них с матерью один ключ на двоих. Они собирались сделать дубликат, но как-то руки не доходили. Ключ был у матери.

– Как дела, Люба?
– спросил Сява.

Она заметила рюкзак за плечом Тохи.

– Привет. Нормально.

Тоха стоял позади Сявы. Он достал сигарету из мятой пачки «Бонд», закурил и отправил пачку в нагрудный карман тенниски.

Лица румяные от жары. Пятна пота подмышками.

– Чего тут сидишь?
– спросил Сява.

– Она живет здесь, - сказал Тоха, - Да, Люба?

– Да, - тихо сказала она.

Сява слегка улыбался и трудно было понять, что значила это улыбка. Школьный хулиган, двоечник, забияка и мечта всех девчонок в классе. Тоха его лучший друг, смурной и не такой симпатичный, и нет в нем этой нагловатости, раскрепощенности, озорства, - и девочки его побаиваются, обходят стороной, уж очень он мрачный, не то что Сява.