Стачколомы

– Нет. Не хочу пока.

– Тогда идем.

– Куда?

– В спальню.

– Щас. Только кофе допью.

– Бери с собой. Там допьешь.

О чем он хотел написать?

Женщина на лавочке возле парадного, горластая, басовитая, когда сидит с подругами, слышно только ее. У нее муж и двое детей, мальчик семи лет и девочка четырнадцати. Живут на четвертом этаже. Когда поругалась, муж выбрасывал вещи с балкона — кресло, телевизор, сиди-плеер, компакт-диски, две тряпичные куртки и целлофановый пакет с коричневым пальто. Он делал это молча, выходя на балкон, швыряя вещи, возвращаясь в комнату и выходя с новой поклажей. Он был в семейных трусах. Веснушчатая грудь выглядела беззащитно-дряблой. Женщина сидела внизу, на детской площадке, вместе с детьми, курила и покачивала головой, и на лице ее было презрительное выражение. Уже через полчаса муж собирал вещи и заносил обратно в квартиру. Осматривал, поворачивая в руках, телевизор с треснувшим экраном. Женщина продолжала сидеть на детской площадке, а дети подошли к отцу и мальчик стал помогать заталкивать одежду в пакет, а девочка, худощавая, рослая, с белыми, похожими на пиявок шрамами на тонких ногах, стояла возле лавки и сохраняла на лице, подобно матери, выражение презрительного безучастия. Два года назад ее, побежавшую через дорогу за скачущим мячиком, сбила машина. Шрамы на ногах остались после операций. Врачи не могли дать гарантий, что она сможет ходить не хромая. Но прошло два года и организм восстановился. Девочка была юркой и подвижной, но редко одевала шорты и юбки выше колен.

Детская площадка и два столба с горизонтальной трубой для выбивки ковров. Справа, ближе к улице, мусорный контейнер. Ночью его можно принять за броневик. Распахнутый люк и вздувшиеся пакеты, черные, специально предназначенные для мусора, и белые, магазинные, набитые пищевыми отходами, ветошью, бутылками, пластиком, коробками и упаковками. Зев контейнера всегда открыт и зловонен. Рядом топчутся бомжи и стайки цыган. Засовывают головы в люк, ворошат пакеты. Если бродяг несколько, один — шарит внутри, а остальные, с баулами и груженными картоном тележками, ждут со скучающим видом. Какой-то цыган долго рылся в контейнере. Потом вскрикнул, побледнел, озирнулся на двух приятелей. Осторожно вытащил из контейнера холщовую сумку. В ней было что-то круглое, сочащееся влагой. Цыган держал сумку за ручку в вытянутой руке. Аккуратно поставил на землю. Круглое внутри качнулось и застыло. Тыкая в сумку пальцем, он взволнованно говорил что-то. Тогда один из приятелей, приземистый, с пошарпанным рюкзаком на плече, наклонился и развел пальцами верх сумки. Выпрямился и стукнул по сумке ногой. На асфальт выкатился арбуз. Один бок провалился гнилью, открыв липко-коричневую сердцевину. Арбуз катился по асфальту, разбрызгивая грязный сок, и двое цыган корчились от смеха, а тот, который достал сумку, развел руками, а потом — тоже начал смеяться.

– Я дам тебе кое-что почитать. Хемингуэй. «Снега Килиманджаро».

– Это роман?

– Рассказ. Почти повесть.

– О чем там?

– Про мужчину, который умирает, и про женщину, которая рядом с ним. В двух словах не расскажешь.

– Но я еще не прочла ту, что ты мне дал в прошлый раз.

– Маркес?

– Ага.

– Как тебе?

– Прикольно. Хоть и тяжело читается. Типа фантастики.

– Магический реализм. Латиноамериканцы в нем мастера. Маркес наиболее известный из них, хотя и нельзя сказать, что лучший.

– А кто еще там есть?

– Борхес, Кортасар, Марио Варгас Льоса. Лучший, как по мне, Кортасар. Его стиль — это музыка.

– Я о таких даже не слышала… Но Маркес — он реально классный! Все эти описания, эти герои необычные, и все их приключения. Помню, о нем в школе рассказывали.

– Я думал, его запретили изучать в школах. Вместе с Набоковым.

– Точно помню! Училка говорила, он еще какую-то премию получил…

– Нобелевскую.

– А Набоков это тот, который про секс с детьми пишет?

– Что за бред! «Лолита» действительно про любовь взрослого мужчины к девочке, но там не в сексе дело. Эта книга о разрушенном детстве. Про морального урода, который изувечил жизнь ребенку.

– Мне кажется, тот, кто такое пишет, сам немного того… Типа тоже с малолетками не прочь.

– Честно говоря, у Набокова во многих его романах эта тема встречается, про малолеток и как они с кем-то трахаются.

– Вот видишь! Точно — извращенец!

– А еще был Льюис Кэролл. «Алису в стране чудес» помнишь?

– Конечно. Мультик еще такой был.

– Говорят, он умер девственником. А при жизни любил общаться с маленькими девочками. Типа дружил с ними. Фотографировал в голом виде. Но только с разрешения родителей.

– Вот урод!

– Ну в реальности-то он детей не насиловал. Намерение это одно, а действие — совсем другое.

– Короче! Хотел наверное, только не решался!

– То, что он хотел или не хотел, значения не имеет. Главное — преступления не совершал. Писатель, в сущности, выражает в текстах свои комплексы, травмы, тайные желания. По большому счету любому гению можно что-то предъявить. Обвинить в безнравственности как минимум. Но сущность человека всегда безнравственна. Потому как подспудна и неосознанна и сидит в нас с тех времен, когда не было ни морали, ни религии, ни закона. А художник — он всегда обращается к этой сущности. Если, конечно, он достаточно честен, добросовестен и талантлив. Все подлинное, идущее из глубины человеческой природы, всегда будет безнравственным. Природа не считается с рамками, установленными цивилизацией. Она глубже. Она основательней. Настоящее искусство всегда аморально. А художники — самые аморальные люди в мире. Ты всегда будешь аморален, если хочешь докопаться до сути. Очищенный от налета цивилизации человек это чистый зверь, и если хочешь познать его, нужно быть готовым заглянуть в самые темные глубины.

Она научилась сосать его член, а он научился трахать ее и сдерживаться, когда это было необходимо. Он думал… О чем он только не думал! О неприятных вещах — о мертвых собаках, как советовал один порноактер. О неприятных людях, например — ее отчиме и предполагаемом разговоре с ним. О катастрофах, войнах, увечьях. О чем он только не думал! И нужно было не смотреть на нее в этот момент, потому что все, все в ней, прикрытые глаза и влажные губы, колышущаяся грудь и пышные ягодицы, спина, продавленная длинной ложбинкой, и волосы, что падали на лицо, прилипали к влажному лбу, курчавились на тронутой румянцем шее, - все, все выталкивало его вскипевшее семя, а он хотел словить, сцапать момент, когда они, он и она, — вместе, переплелись в одночасье — и разлепились, напоив другу друга слизью и влагой наслаждения, соками своих тел, хмелем любви и страсти — одновременно, в один и тот же миг!

Он делал куннилингус и не понимал что не так, и она подсказывала, и он, наконец, нащупал этот бугорок, уздечку, как он называл это про себя, зазубринку, которую нужно дразнить языком. Мелкая дрожь била ее и разливалась по телу и он чувствовал, как сокращается влагалище, сжимая член и словно требуя, чтобы он не покидал ее, остался там, внутри. А потом — обильная влага и снова — легкость и скользкость и он двигается смело, твердо, уверенно, сокращая и растягивая время, отведенное до оргазма.

Она могла быть медсестрой или пациенткой, стыдливо раздвигающей ноги в алых чулочках, позволяющей ему, врачу-похотливцу, изучать, разглядывать, касаться губами и языком, нащупывать то, что внутри, плотное, чуть больше горошины, в глубине и немного слева, - то, что нужно, потому как — он видел, он чувствовал — она откидывает голову, выпуская непроизвольный шорох-стон, и тело ее, кожа ее вздрагивает, покрываясь нежными пупырышками.

Он мог быть охотником или бесцеремонным пассажиром, сидящим рядом с нею в воображаемом купе. Задрав юбку, она взбиралась на него, уступая его бесстыдству и настойчивости, и находила нужный ритм и амплитуду, и зубы ее оставляли цепкий, порой — кровавый след на его губах.

Они познавали друг друга и потом, когда прошли годы, когда они попробовали и увидели других, и эти другие, супруги и любовники, привнесли в их жизнь что-то иное, что-то новое, - им все-равно казалось, это лишь отпечаток, лишь повторение, лишь произвольная вариация и смелая копия того, что они познали тогда, в его квартире, когда она приходила утром, прогуливая колледж, и он, всегда свободный, всегда неприкаянный, встречал ее в халате, и они пили кофе и готовили завтрак и шли в комнату, в его постель, в их обоюдное затворничество и маленький рай, который они, сами того не ведая, обрели, беззаветно отдавая и не беспокоясь о том, что могут получить взамен.

Он стеснялся говорить при всех, и я вышел с ним на балкон.

Что я мог ему посоветовать?

Мы, конечно, можем разобраться, я и пара ребят из профсоюза, но этот вопрос — должен решить он сам. Мы можем встретить таджика возле парадного или фирмы, где он работает охранником, - мы можем проучить его, настучать по голове, но — что потом? Он возьмет друзей, торгующих на троещинском рынке, ведь там у него каждый второй братишка, - и сделает с тобой то, что мы сделаем с ним, или — еще похуже. Так может продолжаться до бесконечности. Не убивать же его. Он, судя по твоим рассказам, не так прост, и кто-то — друзья, мигранты, барыги с рынка - за ним все-таки стоит. И эта история, которую тебе рассказала Оксана, о его бывшей сожительнице, которая выгнала его и поменяла ключ от входной двери, - как ее избили ночью какие-то черти, а у него само собой было алиби, - эта история о том, что он не так прост. И лучшее, что ты можешь, - поговорить с ним. Спокойно. По-мужски. Выдержи натиск и объясни, что Оксана — твоя девушка и лучше ему не доставать ее. Ну, а если не поймет, тогда уж и мы подключимся.