Стачколомы

ЗАРИНА И ЕЕ БРАТЬЯ

Братья - их у нее двое - старше ее. Оба - рабочие, оба - отморозки те еще. Много о них историй по району ходит: котов мучают: отлавливают, а потом, в подвале, рвут на части, наслаждаясь их визгом и хрустом сухожилий, вымазывая лица и подмышки теплой еще кровью; пьют горькую и крушат бутылки на головах случайных своих собеседников, на горе свое забредших в глухой Дарницкий угол, в липко-душную пивную, где они, братья, встречаются после работы; подстерегают в парадных девственниц, а потом - выкалывают им глаза цыганскими иглами, и один держит дрожащее тело, зажимая узловатой, вымазанной мазутом ладонью рот, а второй наносит четкие - ать! ать!
– удары игольным жалом в сжатые ужасом веки; потрошат могилы, выкапывая и насилуя трупы, податливые, точно куски яблочного пирога.

Все они, Зарина и ее братья, от разных отцов. И мать напрасно пытается усмирить угрюмые, кособокие их вопросы, - так и не может вспомнить она, сообщить своим отпрыскам: где, когда, от кого - кем из них она забрюхатела.

Когда Зарины нет дома, я жду ее.

Ее мать позволяет мне подождать Зарину, указывая тонким, точно шило, пальцем на потрепанный пуфик в углу коридора, рядом с вешалкой. Соединив ладони, уткнувшись локтями в колени, сижу и жду, - она, должно быть, в магазине, или у соседки, или еще где-нибудь…

Ее мать на кухне, говорит что-то брату Зарины, какому - я и сам толком не знаю, - не вижу его. Только - голоса, голоса… Голос женщины, тихий, жужжащий, назойливый, и какое-то рокотанье, бульканье, вылетающее из глотки парня: «Я говорила тебе, не заедайся с начальством…».
– «Ррррээээррррэээээ».
– «Говорила? Да или нет? Скажи! Ты помнишь или нет?».
– «Рррррэээээрррррээээ», - и дальше в таком же духе, пока урчанье это и клокотанье не взвиваются вдруг до внятного хрипа, - хрипа, раскалывающегося звериным ревом:

– Да что ты от меня хочешь! Что ты хочешь от меня? ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ? Я же все тебе сказал! Не трогай ты меня! Мне все опротивело! Я видеть тебя не могу. Плевать хочу на всех! На тебя, на брата, на Зарину! Убирайся, и оставь меня в покое!

Дверь в кухню распахивается, и из нее, лихорадочно дыша, вылетает женщина, - сухощаволицая, с разметанными гроздями взвинченных плойкой волос, в худом свитерке и черной юбке, приоткрывающей торчащие из ворсистых, облепленных катышами шлепанцев лодыжки, - и рывком распахивает соседнюю, ведущую в комнату дверь. Скрывается за ней.

Увитая черной щетиной рука яростно опрокидывает на себя первую дверь, кухонную, и - трескучий ХЛОП!
– эта рука - все, что достается мне от него, незримого (так какого же из двух??) брата Зарины.

Жарко… Ладонь Зарины - в моей ладони. Идем под каштанами, что повисли над тротуаром, перегнувшись через забор детского садика, - идем в мягкой тени, и дорога ползет вперед, сужается, и фигурки людей, редко огибающие нас, редко идущие нам навстречу, кажутся какими-то игрушечными, будто из картона вырезанными, - так развялило солнце все, что вокруг, и так легкомысленны мы по отношению к всему, что не есть непосредственно мы, и наши чувства, и наш мир, и наша любовь…

Зарина любила смотреть на бомжей. Странные люди эти копошатся в помоях. Одетые в лохмотья, грязные, взлохмаченные, шарят они в мусорных контейнерах, подолгу голову оттуда не вынимая. Найденные объедки тотчас в рот тянут, жуют задумчиво, горестно, не то вспоминая былые, лучшие времена, не то обдумывая незавидное свое будущее. Зарина всегда, только бомжа увидит, кивала на него, осторожно брала меня под руку и пришептывала: подожди… смотри… Останавливались. Я мялся, и торопил ее, - неудобно стоять вот так вот и пялиться! Но ей - хоть бы что. Точно завороженная. Смотрит, держит меня за руку, обхватив ее выше локтя тонкими пальчиками, шепчет: давай отойдем, чтобы не на дороге, вон там скамейка есть, там и сядем…

Чего только я с ней не насмотрелся! Один бомж - сидели, как сейчас помню, на лавочке возле школьного забора, а он - у контейнеров, на другой стороне тротуара, - достал из отбросов пару старых сапог и стал примерять. Снял свои обноски. Один сапог - к одной ноге примерит, другой - к другой, хмурится, скребет пальцами бороду; потом решился таки - сунул в помойку раскуроченные свои боты, надел «новые» и пошлепал, деловито крутя физиономией: смотрите, мол, вот он я, в обновке! Другой бродяга - опять таки, гуляли, разговаривали, и тут Зарина: гляди! гляди!
– с завидным аппетитом проглатывал картофельную кожуру, которую доставал, будто чипсы, из набитого мусором пакета, и продолжалось это с четверть часа, и все это время Зарина глядела на него не отрываясь, так пристально, что я не мог сдержать усмешку: слушай, да пойди попроси у него, он поделится… Дурак, фыркнула она и толкнула меня ладонью в грудь.

Много было подобных зрелищ. Но одно особенно мне запомнилось. Дело вечером было. Я проводил Зарину домой, и мы, никак не желая расставаться, стояли под парадным и целовались, озаренные тусклым светом, падающим из окон. Из кустов, находящихся в метрах пяти от нас, под балконом первого этажа, послышалась какая-то возня…Тсссс! Идем!
– торжественно прошептала Зарина. Скрючив пальчики в кулачки, оттопырив локти, крадучись, при каждом неловком, шаркающем моем движении оборачиваясь с гневно съехавшимися бровями и приплюснутым к губам пальцем, приближалась Зарина к кустам; я шел за ней. Нашего присутствия не заметили, - это было ясно из того, что возня и бормотанье не только не утихли, но даже усилились, и теперь мы отчетливо слышали пыхтение и сиплый, прерывисто-взволнованный говорок мужчины, и какие-то, смахивающие на собачьи, попискивание и ворчанье. Зарина раздвинула ветки… Глаза наши выросли от изумления в теннисные мячики!

Худосочный мужичек, в матроске и засаленной, сшитой из кролика шапке-ушанке, во всю чихвостил рыжую собачонку, которая, высунув длинный розовый язык и поджав уши, редкими и не ахти какими рывками пыталась высвободиться из тугих пальцев, крепко смявших ее бока… Ооооо… - единственное, что могла пролепетать Зарина. Да, такого она еще не видела! Восторг, который она испытывала при виде бомжей, на этот раз был уже не восторгом, а настоящим трансом… Ооооо… - клокотало у нее в горле. Из рта тянулась ниточка слюны, плечи прыгали как в ознобе. Ооооо… Это… это же… - закатывала она глаза, - это же почтальон Печкин…и Шарик… его Шарик… почтальон Печкин и Шарик… да… да… оооо…я тоже хочу так… я тоже хочу… чтобы меня… так же… почтальон… и я - Шарик… я буду Шариком… да? да? ты хочешь, я буду твоим Шариком, а ты - моим почтальоном… моим Печкиным?… Мужичек, тем временем, замедлил темп, и, не прекращая, впрочем, ритмичных своих движений, глазел на нас как-то криво и нехорошо. Дворняжка же, мерно сотрясаясь, возлагала на нас, видимо, какие-то надежды, и даже, я бы сказал, упования, - то было видно по вытаращенным ее глазкам, полнившимися сиротскими упреками. Мужичек явно терял темп. ДА ПОШЛИ ВЫ НА ХУЙ, СУКИ ЕБАНЫЕ!!!!!
– не выдержал таки он, донельзя смущенный нашим присутствием. Я легонько встряхнул Зарину: идем, милая, идем, - и повел ее в сторону подъезда… Почтальон Печкин… Шарик… мой почтальон… мой почтальон… - твердила она в каком-то забытьи.

ЖЕНЕЧКА

Нашими друзьями были псы из подворотни. Мы сами были как псы. Когда сестру моего друга изнасиловали, каждый из нас поклялся: гнев и безжалостность - вот наш удел.

Бедняжка гуляла в парке. Двенадцатилетний ангел: румяные щечки, волосы цвета утренней зари, кожа, усыпанная веснушками, - она выгуливала свою собачонку. Собачонка натягивала поводок, бросаясь за голубями и заливаясь звонким лаем. Женечка бежала за ней, хохоча с тою невинностью и простотой, с какою смеются все дети. Никого не было в парке. Только клены, высокие и понурые, склонили над ней свои мохнатые шевелюры. Собачонка влекла Женечку в дебри. И, не замечая того, хрупкие ножки сами проложили себе путь в преисподнюю.

Двое бродяг, подняв облепленные коростой морды от скудных харчей, воззрились на ребенка. Не переставая чавкать и отрыгивать, бродяги смотрели на несчастную, и взгляды их приковывали, приколачивали ее к месту. Глаза их, напитанные бедами и озлоблением, обессилели девочку, вогнав в состояние забытья. Тогда-то и бросились они к ней, схватив вначале не успевшую ринуться прочь собачонку, а вслед за тем - и главную свою жертву.

Оттащив добычу в логово - припорошенную листьями, прорытую в земле пещеру, - пьяницы расправились сперва с собачонкой. Косточки ее и сухожилия хрустели в полусгнивших ртах, из которых капала горячая еще кровь. Язык одного из пьяниц заполз в черепную коробку, выбирая мозг; облупившиеся губы другого высасывали содержимое косточек. Потерявшая сознание Женечка не видела этого - и это единственное, что может порадовать нас в этой истории…