Стигма

Ломая пальцы, я опустила голову.

– Что ей нельзя будет мне звонить несколько дней.

– Ты помнишь почему?

– Чтобы… – Я знала ответ, но слова меня подводили. Я старалась не позволять эмоциям сбивать мне дыхание, овладевать мной. Мой разум и моя душа были готовы к разговору на эту тему, оставалось только убедить сердце не сопротивляться. – Чтобы дать ей возможность пройти детоксикацию.

– Точно. Это первый этап, через который проходят поступившие к нам пациенты. И это самый болезненный период, когда у субъекта остро проявляются состояния тревоги, депрессии и он испытывает нестерпимое желание принять вещество. Через неделю, когда большинство абстинентных симптомов ослабевает, мы разрешаем первый телефонный звонок.

Он посмотрел мне в глаза и догадался, что я вспомнила первый мамин звонок и свое волнение. Однако еще лучше я помнила страх, судорогу в животе, сдавленное дыхание и то, как покрытая синяками и ссадинами любовь заставляла сжиматься мое сердце.

– Но процесс детоксикации еще не завершился, – твердо продолжил доктор Парсон, – именно на этом этапе пациент обычно испытывает упадок сил и эмоциональную боль, сопровождаемые перепадами настроения и агрессивностью.

– Не понимаю, что вы пытаетесь мне сказать, – прошептала я.

– Зависимость – форма рабства, Мирея. – Парсон помрачнел, видимо, при мысли об этой печальной стороне своего врачебного опыта. – Вещество держит человека в кабале. Что бы ты ни думала, ситуация у твоей мамы не слишком серьезная. Но… именно отношения, которые вас связывают, являются одним из ключевых моментов диагноза.

Я смотрела на него испуганными глазами. Что?

– Когда человек, злоупотребляющий психоактивными веществами, является родителем, в вашем случае матерью, отношения с психоактивными веществами аналогичны отношениям с ребенком. Ты следишь за моей мыслью? – спросил он осторожным тоном, опасаясь, что я чего-то не пойму. – Возникающая амбивалентность, то есть двойственное отношение, приводит не только к пренебрежению, но и к гиперпривязанности. Родитель не испытывает чувства оставленности, а развивает симбиотическую связь с ребенком, воспринимая его как единственно возможный объект любви. Судя по тому, что ты мне рассказала, вы жили вместе.

Я кивнула, не в силах говорить.

Правда, которую он мне открывал, правда, которую я пыталась скрыть даже от самой себя, застилала мой разум, пока не захлестнула меня, как прилив.

Где-то на самом краю сознания снова промелькнула тень мысли, которую я всегда гнала от себя, потому что боялась понять ее страшный смысл.

– Даже если человек не употребляет психоактивные вещества, на него продолжают влиять определенные когнитивные процессы. Проще говоря, он продолжает испытывать болезненные эмоции, реагируя на обстоятельства и людей, с которыми взаимодействует.

– Что-то случилось, – прошептала я едва слышно.

Парсон замолчал.

Это был не вопрос. И не сомнение. В моих словах звучала уверенность.

Я ощутила ее еще в тот вечер два дня назад, я почувствовала ее, как чувствуешь ушиб, пульсирующий под одеждой, как боишься раската грома, увидев в небе молнию.

Я допустила не просто промах. Пропущенные телефонные звонки не были пустяком. Они были оскорблением, которое разъярило призрака.

– Все из-за того, что я не ответила на ее звонки.

– Она не в себе, Мирея, – в утешение сказал Парсон, и его слова лишь подтвердили мои подозрения.

Кошмар, который я переживала каждую ночь, вернулся и окрасил все вокруг черной паникой, а в следующий момент я представила, как она опрокидывает телефон, рвет на себе одежду, отшвыривает стул. Я представила ее лицо, искаженное неверием, мукой отверженности и оставленности – всем, что отравляло ее разум.

Я представляла ее такой, какой могли представить ее только мои страхи, какой боялась увидеть ее моя любовь, – призраком, в котором не было ничего от мамы.

Шатаясь, я встала с кресла. Я повернулась спиной к доктору и отошла от стола, обхватив себя руками. В глазах мира я упрямо старалась предстать сильной и стойкой, но, когда речь заходила о ней, я ломалась пополам от одного слова.

Пытаясь найти способ отвлечься от эмоций, сотрясавших мою душу, я подошла к окну и посмотрела наружу. Взгляд упал на низкую стену, которая тянулась вдоль здания. Она была низкая, изящная, почти декоративная. С другой стороны, зачем ей быть высокой и толстой, ведь здесь никого не запирали и не удерживали силой. Людей сюда приводили добрая воля и желание получить помощь. От этой мысли мне сделалось еще грустнее.

Я не обернулась, когда услышала приближающиеся шаги Парсона.

В знак поддержки он приобнял меня за плечи, а когда я повернулась, то увидела, что он что-то держит в руке.

Стаканчик с водой.

Я мотнула головой, но, видя, что он по-прежнему протягивает стаканчик, сдалась.

Прохладная влага потекла в горло. От воды напряжение в животе чуть ослабло, да и в голове чуть-чуть прояснилось.

– Вы хотите вообще запретить ей звонки, – пробормотала я обреченным тоном, не ожидая от доктора ни подтверждения, ни опровержения моих слов.

Теперь я поняла, почему меня сюда позвали. Они хотели ослабить связывающую нас нить. Ту самую, за которую я цеплялась, которую я защищала, изолируясь от мира, которой много раз зашивала себе глаза и рот, потому что отказывалась видеть и признавать правду.

Они хотели увеличить разрыв между нами, чтобы попытаться скорректировать наши болезненные отношения.

– Лишь на какое-то время. Ей нужно сосредоточиться на терапии, а нам нужна полная концентрация в условиях отсутствия внешних раздражителей, вызывающих болезненные реакции. – Парсон по-прежнему стоял рядом со мной. Наверное, он привык к подобным разговорам с родственниками, которых приходилось успокаивать и убеждать в полезности того или иного метода. – Я знаю, что это трудно, – тихо сказал он, – но надо продолжать осторожно двигаться вперед. Токсикологическая картина не столь тревожная, однако ситуация все равно непростая. И ты знаешь почему. – Он посмотрел на меня сверху вниз и, хотя я надеялась, что больше не услышу этих слов, сказал: – Она не хочет здесь находиться.

Я отвела взгляд, не в силах больше спокойно смотреть на доктора Парсона.

Теперь я поняла, почему чувствовала себя такой подавленной, когда вошла в здание центра. Это состояние было связано с тем, что я сделала.

Я внутренне съеживалась от страха перед пережитым, потому что, когда все время живешь в боли, обратиться к кому-либо за спасением – значит совершить грех, который нужно искупить.

«Карлион-центр» был красивым и солидным учреждением, где работали отличные специалисты. И я вошла в его широко распахнутые двери в надежде на спасение для нас обеих.

Но я всегда буду нести в себе ужас того, через что мне пришлось пройти.

– Все может стать еще хуже, – прошептала я, погружаясь в свои страхи, – когда она узнает, что вы хотите сделать, она…

– …взбунтуется, да, – признал доктор, озвучив мои страхи и показав, что уже взвесил их на своих весах. Он бросил спокойный взгляд в окно, показывая себя хозяином этой гипотетической ситуации. – Понимаешь, в моменты, когда на пациента действуют внешние стимулы и он не знает, как на них реагировать, страх берет верх. И тогда перед пациентом возникают две альтернативы: бежать или нападать.