Странник
Шрифт:
«Удивительно, но меж ними возникала некая странная связь. Вот неожиданный итог его отношений с воеводой: «Десеть лет он меня мучил или я ево — не знаю; бог разберет в день века».
«Добро, Петрович. Ино еще побредем».
«Только люди, уверенные в своем назначении, могут внушить женщине чувство, какое внушил он Настасье Марковне».
«Он-то «любил со славными знатца», ей нужен был только он один».
«На каждую новую удавку — все тот же ответ: «Добро, Петрович!»
«И молитва, и долг, и ночная бездна. Мария Волконская прежде, чем мужа, поцеловала его кандалы. А здесь было неподдельное пламя. Настасья ему родила пятерых. Смерть легче разлуки».
«Но
«Любил он ее с такой безоглядностью? Жалел до муки, болел душой. А остального мы не узнаем. «Это закрыто и не дано».
«Наташа. Если бы… «В борьбе неравной двух сердец…»
«Икона, от древности почерневшая. То раздвигается, то сходится, впуская и выпуская людей. То затемняется, то высвечивается. Расколотые врата».
«Откуда-то, неизвестно откуда, словно бы из подземных недр, зарождается некий звук. Что-то зловещее и тревожное. Некая тайная угроза. И то торжественное, что смутно присутствует во всякой трагедии. Дрожит. Набирает силу. Слабеет. И осторожно уходит в потай».
«Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас в колокол звонили?»
«Цвет темный, словно бы опаленный редкими огнеподобными сполохами. Грозный цвет насильственной смерти».
«Ах, нынешна зима не погожая была,
Не погожая была, все метелица мела,
Завьяла, замела, все дорожки занесла…»
«Раскол умов. Раскол чувств. Расколотый мир».
«Чьи имена сохранила память, кроме имени самого протопопа? Имена его жены и детей? Даже имя последнего сына безвестно. Имена Епифания, Федора, Лазаря, разделивших его судьбу. Еще десяток имен, с ним связанных. Но эти тысячи, прошедшие с ним торным мученическим путем… Кто они? Где их истлевшие кости?»
«Подите, братцы, на святую Русь
Приходит мне смертынька скорая…
…Мне жаль-то малых детушек,
Осталися детушки малёшеньки,
Малёшеньки детушки, глупешеньки,
Натерпятся голоду и холоду».
«Поп ты или роспоп?»
«Полно про то говорить. И сами знаете, что добро «добро».
«Как начал, так и скончал!»
«А впредь, что изволит Бог!»
Остальные записи (разумеется, вы их также получите) относятся непосредственно к композиции. Возможно, в них вы не обнаружите чего-либо нового и вам неизвестного. В отличие от этих заметок. Думаю, что вашему проницательному взгляду они скажут многое, очень многое.
Чем чаще я их перечитываю, тем больше я убеждаюсь в том, что у Дениса со своим героем возникли сложные отношения, и он выяснял их с какой-то надсадой. («Поп ты или роспоп?») Поздней мне стало достаточно ясно, что в ту пору наш прирожденный лидер пересматривал свое отношение к лидерству, что и выплеснулось в этом несчастном спектакле.
Из душевной путаницы может родиться музыка, стихотворение, книга, но театр — в основе — искусство грубое и в своем морализаторском пафосе требует четкости задачи. Казалось, главный принцип Дениса, который требовал резкой конкретности и отрицал условные образы, соответствовал этим требованиям. Так, да не так. Пока он ставил сказки и притчи, преобразование канонических масок в реальных людей, действующих в реальной среде, сообщавшее его работам такую мощную эффективность, вызывало шумное плескание рук. Но на сей раз это рентгеново зрение, сколь ни странно, его подвело. Он боялся идеи в чистом виде — даже самой возвышенной и героической, — и, быть может, ее-то сильней других. Чем он дольше жил со своим героем, тем больше видел
в нем проявлений, не всегда согласных с великой легендой.Однажды я сказала ему, что это свойство ему помогает при встрече с вымышленным лицом, но оно может стать небезопасным, когда он столкнется с лицом историческим. Слишком много появится оппонентов, привыкших к забронзовевшим чертам. Он припомнил мне тут же все мои прозвища — и Пифочку, и Кассандру Георгиевну, — к несчастью, я оказалась права. Наше мышление и тем более восприятие привычно к некой определенности, которой мы сплошь и рядом избегаем в своей повседневной жизни. Так или иначе, на сей раз театр вступил в конфликт с этой достойной потребностью.
Было бы лестью самой себе сказать, что все это стало мне ясно, когда я узнала об исходе просмотра. До этого было еще далеко. А в тот вечер мы сидели с Ганиным в кухоньке, рассеянно глядя сквозь окно на темный осенний Неопалимовский.
Бывают минуты, когда одиночество действительно почти нестерпимо. Я смотрела на его хмурое, усталое лицо пожилого мальчишки и остро чувствовала, как бесконечно ему благодарна за то, что он здесь, рядом со мной, грузно сидит на потертом стуле и мрачно отхлебывает из чашки свой крепкий, медного цвета чай.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Печальная судьба «Аввакума» вам известна. Денис принял решение не выпускать спектакля, и я могу лишь догадываться, с какою мукой далось ему это решение. До сих пор не пойму, верно он поступил или сделал ошибку. С одной стороны, его мотивы естественны: те суждения, которые он выслушал, предвещали бурю, и он не захотел ставить под удар «Родничок». С другой стороны, для судьбы театра любое потрясение было менее болезненно, чем капитуляция. Порою общественное неприятие способно сплотить единомышленников, но уклонение от боя всегда сеет панику и неуверенность. Благородные соображения лидера либо остаются в тени, либо не принимаются в расчет. Он может потерпеть поражение, но он не смеет в нем признаться, да еще загодя. В искусстве, как и в самой жизни, опасно расписываться в несостоятельности, предпочтительней даже провал.
Некоторый срок я ничего не знала о том, что делает Денис, — отец стал прихварывать, и новые грустные заботы почти целиком завладели моей душой. Правда, несколько раз звонила Камышина, но из ее беспорядочных фраз трудно было сделать сколько-нибудь толковое заключение. В последнее время она словно усовершенствовала свою способность начинать новую тему, не закончив старой.
Однажды Бурский пригласил меня на выставку театральных художников. Он собирался о ней писать, и, как он заявил, «обмен впечатлениями будет отличной пристрелкой для его творческой мысли».
Мы отправились на Пушечную, в Центральный Дом работников искусств, толкались среди знакомых и незнакомых людей, раскланивались, обменивались ничего не значащими словами и глубокомысленно разглядывали эскизы декораций к классическим и современным пьесам. Почему-то все время мне было невесело. То ли от лиц завсегдатаев — я все думала о том, как они мне приелись, и о том, как они неуклонно стареют, — то ли от самих эскизов, хотя иные из них были отмечены дарованием и выдумкой.
Дело в том, что невольно приходило на ум, в каких муках и надеждах, в каких изнурительных страстях рождался каждый спектакль, вызвавший появление этих холстов. Сколько связывалось с ними ожиданий и как недолог был цвет! Утихал премьерный шум, желтели программки, обессмысливались даже споры, и ничего не оставалось, кроме рецензий, состоящих чаще всего из общих мест.