Странник

При выходе мы столкнулись с Фрадкиным. Он так обрадовался нам, что мне стало даже неловко. Признаться, я о нем почти забыла, или велела себе забыть, — ведь в моем представлении он был неотделим от Дениса и как самостоятельную величину я его слабо воспринимала. Фрадкин вызвался нас проводить, заверив, что ему по дороге.

Думаю, что ему просто хотелось выговориться. Я это поняла очень быстро. Однако начал Александр Михайлович бодро, сказал, что Денис, судя по всему, превозмог некоторую депрессию, трудится весьма энергично и готовится выпустить «Царя Максимилиана».

— Так, — сказал Бурский, — на царей замахнулись.

— Это что, — не без удальства отозвался Фрадкин, — Денис Алексеевич подумывает о «Посланиях и лицедействах Грозного».

— Что и говорить, — покачал головой Бурский, — веселый был монарх.

— Иван Васильевич очень любил игрища, — разъяснил Фрадкин, — а опричники сплошь и рядом участвовали в скоморошьих забавах.

— Оказывается, опричник — это скоморох, — меланхолично заметил Бурский, — и как я сам не додумался?

— Это уж вольность, — сказал Александр Михайлович. — «Опришный» значит «особый», «отдельный».

— Особый юмор, — согласился Бурский.

— Запомните? — спросил дотошный Фрадкин.

— Не сомневайтесь, — успокоил его Бурский. — Мнемотехника. Теперь — намертво. Хоть ночью разбудите.

Эта мнемотехника очень позабавила Фрадкина. Но ненадолго. Какая-то забота его томила. Я спросила его, как он чувствует себя.

— Закис несколько, — сказал он со вздохом, — пора в экспедицию. Там я совсем другой человек.

И почти без перехода начал рассказывать, как умеют «сковать свадебку» в Полесье, о веселых каравайницах, о «хлебном деревце», о шутейных препонах на пути жениха.

— В театре я, в общем-то, пришлый человек, — сознался он вдруг. — В нем свои правила игры. Понимаете какая штука?

Как я почувствовала, ему пришлось несладко. Многие артисты прямо винили его в неудаче «Аввакума». Гуляев даже сказал, что настоящий завлит — это идеолог, который был обязан остеречь художника от ошибок. Больше всего огорчило Фрадкина, что Денис защищал его вяло и неохотно. Сколь ни горько это писать, я была не слишком удивлена. Зная натуру Дениса, я понимала, что охлаждение между ним и Фрадкиным было в порядке вещей, тем более что неуемность Александра Михайловича в те трудные часы, когда сам Денис, судя по всему, не был расположен к активному общению, должна была его раздражать.

Я сказала, что всякие настроения преходящи. Но Фрадкин тоскливо усмехнулся.

— Должно быть, это неизбежно, — сказал он. — Друзей на то и заводят, чтобы их бросать.

Странно было мне слышать такие скорбные, почти патетические слова в устах этого простодушного человека. Видимо, он замечал и чувствовал много больше, чем обнаруживал.

Впрочем, кое о чем можно было догадаться и прежде. Я вспомнила, как однажды Ростиславлев сказал Александру Михайловичу, что для таких, как Фрадкин, зиждитель — прежде всего интересный собеседник. Между тем вера не нуждается в уважении.

Бурский, неожиданно для меня, осведомился, как поживает Наташа Круглова. В моем присутствии этот вопрос звучал достаточно бестактно, но я поняла, что Бурский задал его из лучших чувств. Очевидно, он хотел удовлетворить мое любопытство или любознательность, это уж зависит от того, кто как смотрит на такую заинтересованность.

Однако Фрадкин, как это и было ему свойственно, не нашел в этом вопросе ничего пикантного.

— Она — в плохом настроении, — сказал он, — там у них не все благополучно.

— Бедная овсянка, — вздохнул Бурский.

— А ведь правда — похожа! — воскликнул Фрадкин.

— Все люди похожи на птиц, — сказал Бурский авторитетно. — Вот ваш шеф делает вид, что он сокол-сапсан, а на самом деле он — дрозд-рябинник.

Не могу сказать, что эта характеристика Дениса пришлась мне по душе, но задуматься она меня заставила.

Александра Михайловича эта игра привела в восторг.

— И вы каждого можете уподобить? — спросил он, загоревшись.

— А что же тут трудного? — пожал плечами Бурский. — Гуляев — это дятел, Прибегин — журавль. Рубашевский — золотой фазан, а Корнаков — дрофа.

Невозможно было отказать ему в меткости взгляда.

— А Евсеев? — Фрадкин даже зажмурился от удовольствия.

— Иоанн — это крапивник, — сказал Бурский убежденно, — а Ростиславлев — белоголовый сип.

— Ну а как же я? — выдохнул Фрадкин и замер, предвкушая ответ.

— Вы — пеликан, — отрубил Бурский.

Восторг Фрадкина превзошел все ожидания. Выяснилось, что ничего более лестного Бурский не мог сказать.

— Поразительно! — захлебывался он. — Вы действительно так считаете? Нет, это невероятно! А вы знаете, как назывался пеликан? Неясыть! По легенде, он вскармливал птенцов своей кровью. Это символ искупительной жертвы! Понимаете какая штука?!

Орнитологические изыскания Бурского сильно развеселили Фрадкина, и он простился с нами в приподнятом настроении. Бурский же, наоборот, помрачнел.

— Бедняга, — сказал он негромко.

Мы отправились обедать в Дом журналиста, но и там он выглядел рассеянным и озабоченным, будто какая-то неотвязная дума не давала ему покоя. Ни ласковый щебет официанток, у которых он явно был фаворитом, ни мои шутки не возвращали его в обычное состояние.

А я, напротив, повеселела. И не могу отрицать, что причиной было сообщение о неблагополучии между Наташей и Денисом. Где-то, на самом донышке души, пусть на короткий срок, возникло не делающее мне чести, но приятное ощущение. Впрочем, скоро его вытеснили не столь умиротворяющие мысли. Ночью я долго не могла заснуть, бесплодно думая о Денисе.

Странный человек! Мое «учительство» его раздражало; в сущности, он не терпел даже обычного спора; вместо того чтобы искать аргументы, сразу же сетовал на непонимание, но вот, оказывается, и безответственность, это столь женское саморастворение в любимом человеке, выводили его из себя не меньше. Что же тогда ему нужно? Я не находила отгадки.

«Царь Максимилиан» был выпущен и, как вы знаете, принят весьма прохладно. В чем тут было дело? Мне кажется, что на сей раз Денис н е н а ш е л з в у к а. Тому есть свои объяснения. Он все еще был во власти Аввакумовой трагедийности и не мог воспринять д в о й с т в е н н о й природы той народной драмы, за которую взялся.

Более того, он начал наводить мосты между этими столь разнородными потоками, искать несуществующие связи. В спектакле возник некий голос, обращенный к мучителю Максимилиану, и то был, безусловно, голос самого протопопа, решительно здесь неуместный, хотя точное имя Максимиана, римского кесаря, к которому он якобы обращался, действительно было Максимилиан. Однако если Аввакум пользовался им для того, чтобы запустить еще одну молнию в царя Алексея Михайловича, то Максимилиан из народного действа был для этого неподходящей мишенью.