Странник

Я смотрела на него с жалкой улыбкой. Я отчетливо сознавала, что должна сейчас же найти слова, на которые мог бы опереться его уставший, дрогнувший дух. Но я этих слов не находила. И только физически ощущала, как сдвинулась под ногами почва, как разом накренился мой мир.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Однажды, примерно в середине марта, мне позвонили.

— Здравствуйте, говорит Зоя Романовна, — донесся чуть глуховатый голос.

Зоя Романовна звонила не впервые. В свое время, два или три раза, она передавала мне — очень четко и точно — поручения и просьбы Дениса. Я поняла, что это была либо секретарша, либо ассистентка, и отметила про себя, как вышколил Денис своих сотрудников. Когда я поделилась с ним этим наблюдением, он ничего не ответил, лишь усмехнулся.

Зоя Романовна сообщила, что Денис лежит в клинике с характерным диагнозом «сильное нервное истощение», сейчас ему, пожалуй, несколько лучше, появился некоторый интерес к происходящему. Она спросила меня, не хочу ли я его навестить, Денис был бы рад меня видеть.

Разумеется, я ответила, что приеду. Зоя Романовна объяснила — так же четко, как обычно, — когда и куда я должна явиться, назвала мне номер палаты и пожелала всего хорошего.

Несколько мгновений я сидела с трубкой в руке, пока настойчивые короткие сигналы не дошли до сознания и не напомнили мне, что разговор уже окончен. Так он болен?! Было б сразу мне догадаться! Не мог же Денис, которого я знала, всегда удивлявший своей неуемностью, вдруг добровольно сложить оружие. Мы сравнительно быстро постигаем ограниченность собственных сил, но выносливость ближних нам кажется безмерной, они ведь могут снести решительно все, и когда мы слышим о катастрофе, наше удивление еще сильней, чем печаль.

В назначенный день я отправилась в клинику. Было сыро, ветрено, под ногами чавкали рыхлеющие сугробы, весна была еще далеко от Москвы, и ее первые приметы, пожалуй, скорее угнетали, чем поднимали настроение.

Я долго ехала на автобусе, потом на трамвае, наконец, забравшись на горку и пройдя мимо будки вахтера, зашагала в толпе мужчин и женщин с кульками, пакетами и кошелками; на лицах у всех было почти одинаковое озабоченное выражение, должно быть, такое же, как у меня.

Я вошла в приземистый невысокий корпус, стоявший среди таких же строений, пересекла темноватый вестибюль с гардеробом, где оставила верхнее платье, миновала продолговатый зал — там больные принимали гостей — и вошла в палату Дениса.

Он полулежал, опершись на локоть, глядя в окно на снег в потеках, что-то новое было в его лице, я не сразу поняла, что строптивая прядка была на сей раз аккуратно зачесана. Увидев меня, он улыбнулся и протянул вялую кисть.

— Я принесла тебе апельсинов, — сказала я.

— Спасибо, — он взял у меня кулек. — Признаться, я предпочел бы гренок.

Эти слова полоснули меня, я ощутила прежнюю боль.

— В следующий раз будут гренки, — сказала я, силясь придать голосу непринужденную интонацию.

— Нет, — сказал он, — твое меню требует другой обстановки. Впрочем, я думаю скоро выйти. Говорят, сделал большие успехи.

Сказал он об этом столь безразлично, что я усомнилась в правоте его слов.

— Что это вдруг ты вздумал киснуть? — спросила я с подчеркнутым недоумением.

Он помедлил с ответом, видимо, сразу уловил фальшивую ноту, но глаза смотрели так отрешенно, что об этом можно было лишь догадаться.

— Что поделаешь, — проговорил он, — любил протопоп со славными знатца, люби же и терпети, горемыка, до конца.

— Будь он неладен, твой протопоп! — сказала я с неожиданным пылом.

— Ты права, — усмехнулся Денис. — Не мое было дело ворошить историю. Но, как видишь, и в сказках я маху дал. — И добавил, покачав головой: — Да-а, подвел меня мой поскребыш.

Я поняла, что так он зовет «Дураков», последнее и несчастное детище.

— Не будем об этом говорить, — сказала я чуть поспешней, чем нужно, — ты прости меня. Как-то случайно вырвалось.

— Не будем, — согласился Денис.

Но мы знали, что огнеопасны все темы; какой из них ни коснись — обожжет. И фразы, которыми мы перебрасывались, были, в сущности, необязательны, все до одной не о том, что болело.

Вдруг он вспомнил далекие дни, когда актерствовал в Сибири. Сказал, что время это было нелегким, он никогда не чувствовал себя на сцене свободно, это отчаянно его злило, он ничего не мог понять.

— А дело было в том, что не хватало непосредственности. Во мне сидел еще один человечек, все время приглядывался ко мне, все время оценивал мои действия. И оценивал неизменно критически.

— Этот человечек был режиссер, — сказала я.

— Очевидно, так. Вот окаянная профессия! Наверно, только еще писатели такие же проклятые люди.

— Возможно, — кивнула я. — Ты читал «На воде» Мопассана?

— Нет, не читал. Подожди секундочку, я запишу.

Он быстро черкнул в своем блокнотике, лежавшем на тумбочке наготове. «О чем он там пишет?» — подумала я.

Впрочем, о сибирском периоде он говорил с хорошим чувством. Особенно о летней поре, когда они оставляли город. Он любил тогда оставаться один и, спрятавшись в зародах с сеном, слушать, как шепчутся земля и вода, как переговаривается птичье общество.

Я вспомнила, как он изображал трель коростеля и отклик зорянки. Он засмеялся и подтвердил, что с детства был мастер имитировать звуки (когда-то он мне об этом рассказывал) — и стук колес, и тележный скрип, и даже почти невоспроизводимые, например, рожденные соприкосновением ладони или лапки с водой. И, возвратясь к сибирскому лету, тут же старательно показал, как вдруг крохаль садится на воду, а потом суматошно по ней бежит. Я подивилась его слуху.

— Мне надо было идти в музыканты, — вздохнул он горестно, — милое дело. Даром, что ли, я посещал хоровое отделение? Целых три курса. Значит, тянуло. Чертов театр. Так и не дал стать человеком.

Но, помолчав, грустно признался:

— Все-таки очень жаль «Родничка». Гуляев его не сбережет. Он ведь тупой, как сибирский валенок. — И тут же резко себя прервал: — Не мне, однако, судить кого-то. Я сам с усам. Что говорить…

Но меня порадовал этот всплеск. Все что угодно — раздражение, несправедливость, даже злость, лишь бы не эта отрешенность, которая так меня придавила.

Я спросила, кто его навещает.

— Что-то никого не хочется видеть, — сказал Денис — Был однажды Фрадкин. Уж очень шумлив. И вообще… слишком много жестикуляции. А что после драки кулаками махать?

Он снова погрузился в раздумье. В палату заглянула сестра.

— Надо идти, — сказала я. — Я приду еще. Хорошо, Денис?

Он кивнул и сказал:

— Я скоро выпишусь. Не первая на волка зима.

— Все-таки я еще приду.

Он махнул рукой, и я быстро вышла, думая, как бы не зареветь. Но — странно все-таки мы устроены! — выходя из корпуса, я ощутила, пусть всего на одно мгновенье, довольство здорового человека, который сам — на другом берегу.