Странник

За стеклом был привычный московский март. На проезжей части лежал бугорчатый, темно-сизый снег, и она была похожа на небритый подбородок, покрытый редким седым волосом.

Впервые меня совсем не радовало несомненное приближение весны. Я не ждала от нее ничего доброго.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В ясный, совсем уже летний день я обнаружила в почтовом ящике конверт внушительного объема, надписанный знакомым почерком. Я вскрыла его, не веря глазам, от поспешности надорвав первый лист.

«Милая Саша, — писал Денис, — сей монолог я начал на орловском вокзале, куда я явился за билетом. Касса долго была закрыта, очередь — зело велика, времени у меня было с запасом. Не уверен я, что тебе приятно и тем более нужно это письмо. Но мне написать его — необходимо. Что делать? Всегда я прежде всего думал о том, что нужно мне. В этой скверной привычке — причина всех бед. И моих и чужих. Теперь-то я понял.

Как видишь, я очутился в Орле. Зачем? Что рассчитывал тут найти? Не знаю. Ни завершенной мысли, ни попытки сыграть античного юношу, припадающего к родимой почве, — что-то безотчетное было в этом движении, почти неожиданно я оказался в вагоне, захваченном приборостроителями.

Они также устремились в мой город — на всесоюзное совещание. Допоздна обсуждали свои дела, всякие новости и новостишки, пили чай и армянский коньяк. Полночи я простоял в тамбуре, лег последним, но первым встретил рассвет. Замелькали знакомые станции — сперва Отрада, потом Стальной Конь. От рассады поднимался туманец, означавший, что за окном — прохладно, стоит приняться теплу — всё блестит.

День у тетки, совсем одряхлевшей, с головой ушедшей в свое цветоводство, — круглые сутки она в саду, где вслух разговаривает с цветами — своеобразное помешательство, впрочем, не худший его вид, ведь так проявилось оно у Офелии? Одиночество шутит с нами горькие шутки, мы все же худо к нему приспособлены, даже самые стойкие и привычные.

Снова блуждал по холмистым улицам, потом через Выгонку двинул в Прокуровку, а там — и в новый микрорайон. Орел садов и монастырей нынче шагает в ногу со временем, так сказать, наравне с веком. Строит вычислительные машины, гордится сталепрокатным заводом и рождает новый фольклор. Когда-то самым ходким названием было «дворянское гнездо» — беседка-ротонда над Орликом, зеленая чаща в самом центре, теперь же — «китайская стена», жилой дом, растянувшийся на квартал, по дороге в щеголеватый мотель.

Я не искал старых приятелей, совсем не то что в прошлый приезд, когда я здесь гарцевал победителем. Немного понадобилось времени, чтобы поставить меня на место. Сейчас было бы трудно потешить свое провинциальное тщеславие, раздувшееся на столичных дрожжах. И когда я вдруг повстречал знакомого, который, ликуя, возвестил, что строит в Веселой Слободе дачку, стало ясно, кто оседлал мустанга!

Я провел утомившую меня ночь, то засыпая, то просыпаясь под невнятное теткино бормотанье, встал я поздно, с пудовой больной головой, медленно приходил в себя, без охоты завтракал, без охоты обедал, а потом вдруг собрался к Михайловне, торопясь, чтобы успеть засветло. Порадуйся за меня — я успел.

Беда по беде, как по нитке идет. Я застал ее уже умирающей. Впрочем, сознание ее было ясным.

— Откуда прознал? — спросила она. Я политично отмолчался.

В больницу везти ее было поздно. И невозможно. Врач сказал, что больная нетранспортабельна, надо рассчитывать на организм, если выдержит до утра, можно будет решиться на перевозку. Старуха просила ее не тревожить, — дышала редко и тяжело.

Грех на мне, Саша, не удержался и спросил ее, страшно ли ей. Знал, что ей было не до вопросов, но так мне был важен ее ответ!

Попыталась она улыбнуться, чуть слышно пошевелила губами:

— Смерточка сгребет — ума не будет… пужаться неча…

Через час она умерла.

Всю ночь я сидел у ее изголовья, глядя на язычок свечи, и точно слышал ее присловье: ему наших свечек не видать.

Неужто и впрямь ей не было страшно? Или придумала — для меня?

Заснул я, должно быть, уже под утро. А разбудил непонятный стук. Лежа с закрытыми глазами, я старался сосредоточиться, подстегнуть отказавшую память, вспомнить, о чем он мне говорит. Наконец я сообразил. «Скирлы — скирлы…» — так вот стучала медвежья липовая нога.

Я вышел во двор. Внизу, под пригорком, Цон разворачивал свою петлю. На том берегу, как всегда, зеленел пойменный лужок — с ивняком.

Старик Кузнецов стучал топором, ловко раскалывая поленца. Мы поздоровались. Рядом курил плешивый мужчина в рубашке навыпуск, младше его на десяток лет. Он оказался орловским родичем, мужем его внучатой племянницы, приехавшим на воскресный денек покейфовать и порыбачить.

Нежданно-негаданно погода расщедрилась. Солнце не только светило — грело. Я прижался небритой щекой к кленовому стволу, сильно вздутому в комле. Был он весь в буграх, которые молча, но веско свидетельствовали о его возрасте. Старик Кузнецов был чем-то с ним схож, должно быть, обилием морщин и складок. Он отрастил длиннющую бороду и походил бы на писателя-народника, если б не выгоревшая и дырявая зеленая пилотка на голове. Она не вязалась ни с бородой патриарха, окладистой и серебряно-снежной, ни с крепкою суховатой палкой, заботливо прислоненной к плетню. Я подумал невесело: срок пришел. Надоело бодриться, не нужно бриться.

— Вяз? — спросил я, кивнув на чурку.

Он степенно сказал:

— Вяз не пойдет. Вяз — на полозья, а дуб — на кресты.

И застучал. Скирлы-скирлы… Стук отзывался смертным холодом, а теплынь меж тем набирала силу.

— Удался денек, — заметил плешивый.

Кузнецов ничего не ответил.

— Работа разговора не любит, — подмигнул мне гость, задетый молчанием.

— Работаешь рогами в землю, — хмуро отозвался старик, — а забот все одно выше крыши.

— Забота не работа, — подхватил родич, — в лес не убежит.

И засмеялся.

Вокруг была сводящая с ума красота. И ивы, купавшие в воде свои ветви, и березовая рощица перед леском, и сам Цон, оглушенный солнцем, даже неудоби и крутосклоны, напоминавшие о скромной пашне, — все было вызывающе праздничным, будто пело, как радостно жить на земле. А если уж приходит твой срок — что ж, все мы, на ней произрастающие, — в сущности, травы под сенокос. Может, лишь повилика с сурепкой и выживут. На то они и сорняки.

Но вот ведь и эти целебные мысли, с которыми легче коротать многие бессонные ночи, были бессильны в этот день. И чем он был ярче и лучезарней, тем холоднее было в душе.

Весь этот год я читал запойно. Как Георгий Антонович, ничуть не меньше! Стал таким же наркоманом от чтения. Я решил проштудировать все скрижали, которые ученые судьи обрушивали на мою бедную голову. Я физически уставал от книг, но читал до рези в глазах, до беспамятства. Неожиданно я стал ощущать тяготение к формуле. Будь снисходительна! Долгое погружение в слово вряд ли может пройти бесследно. Иногда мне чудится, что все эти книги поселились во мне, беседуют, спорят, а я лишь слушаю, время от времени осмеливаясь подать свой голос. Существование наше — их и мое — проходит уже не поврозь, а слитно, словно бы я их в себя вобрал, иной раз мне кажется, что и они успели узнать меня и — отзываются.