Табельный наган с серебряными пулями

Дальше — больше, в моих страхах Маруся и из бюро не успевала выйти, сидела за столом, как вдруг разлеталось со звоном стеклом и, под визг других девчонок, в него запрыгивал, размахивая белым саваном, мертвец. Дотрагивался до нее своей мертвой рукой и…

Я скрипел зубами и готов был выскочить из трамвая и бежать впереди него.

Надо ли говорить, что ни один мой страх не сбылся? И единственный, кто напугал Марусю — был я сам. Когда влетел к ней в помещение, где она сегодня чуть задержалась. И потом она боялась, глядя, как я, провожая ее по улице, озираюсь по сторонам и дергаюсь на каждый звук, похожий на топот прыжков, сжимая наган в кармане шинели. За меня боялась, золотая моя. Правда, когда я дома рассказал ей, в чем дело, она меня чуть не пристукнула сковородкой с картошкой: за то, что напугал, за то, что сразу не сказал и…

А потом Маруся села за стол, посмотрела на меня и сказала:

— А что, если меня приманкой для этого вашего мертвеца сделать?

7

Сам понимаете, меня это предложение совсем даже не обрадовало. Как Маруся не убеждала, что так будет проще — выманить мертвеца на живца, как судака, да и прикончить его. Все лучше, чем она будет бояться на улицу выходить. Ей, в конце концов, завтра на службу. А я должен свою работу выполнять, преступников и нечисть ловить, а не ее охранять. Тем более, что ее, как приманку, стеречь буду не один я, а весь наш отдел.

Нет, я был категорически против. Весь вечер был против. И часть ночи был против. А потом она меня все-таки убедила. И утром мы на Петровку отправились вдвоем.

— Всегда знал, товарищ Кречетов, — хлопнул меня по плечу Чеглок, — что жена твоя — чистое золото девятьсот восьмой пробы! За нее не бойся — я сам лично за ее безопасность ручаюсь!

Я знаете, вот эти вот его слова меня успокоили окончательно.

Ну как — успокоили. Все равно страшно! За Марусю!

8

— В собор ходил? — спросил меня шепотом Чеглок.

— Ходил, — не оборачиваясь ответил я, глядя на то, как моя Маруся, рискует собой и своей жизнью, прогуливаясь вдоль ограды Новодевичьего кладбища. Рядом с ней мы ходить не могли — мертвец мог почуять наши кресты, так что мы сидели неподалеку, на траве под деревьями парка, изображая троицу выпивох. Я, товарищ Чеглок и милиционер Твердохлебов, не из нашего отдела, взятый за исключительную меткость в стрельбе из кавалерийского карабина. Твердохлебов, уяснив задачу, поклялся, что снимет мертвеца навскидку одним выстрелом, пусть тот хоть откуда выскакивает. Тот самый карабин, снаряженный освященными серебряными пулями, лежал рядом с ним, завернутый в тряпье, изображавший вязанку дров. Пусть с отоплением в Москве было и получше, чем в восемнадцатом, но отдельные несознательные граждане по-прежнему тащили для отопления все, что могли найти.

В соборе НКВД я сегодня был, освящал патроны для моего нагана, получал благословение от нашего пресвитера. Все подготовлено, все готово, все будет хорошо… Ведь будет же, да?

Твердохлебов тем временем огляделся по сторонам и, достав из-за пазухи фляжку, быстро к ней приложился.

— Эй, ты чего? А стрелять ты как будешь?

— Не боись, пехота. Это не выпивка, это реквизит.

С этими словами он протянул фляжку мне. Я быстро нюхнул ее — никакого запаха. Вода. А, ну да — мы же рабочие с завода, решившие чуточку отдохнуть, пока жены не видят, да милиционеров поблизости нет.

На какую-то секунду я оторвался от наблюдения за Марусей, а когда снова обернулся… Нет, слава богу, ничего за эту секунду не произошло, она продолжала прогуливаться, прошла мимо входа, мимо продавщицы цветов… С другой стороны — что могло произойти-то? За ней, не отрываясь, смотрит Чеглок, да и Твердохлебов, хоть и размахивает рукой, изображая пьянчугу, который что-то рассказывает собутыльникам, а сам вторую руку держит рядом с карабином.

Что-то мне не нравилось. Что-то, кроме того, что Маруся рискует собой. Что-то, что-то, что-то…

Кто-то.

Торговка цветами. Бумажными, понятное дело, откуда в апреле живые цветы? Сутулая, лицо отекшее, но со следами былой красоты. Тележка, огромная, тяжелая, сверху на ней лежат пучки бумажных роз, тюльпанов, гвоздик… Почему она тяжелая? Будь это обычные цветы — понятно, они в ведрах с водой стоят, но эти-то бумажные. Они — легкие. А тележка — тяжелая. Что там в этой тележке, под цветами?

Кто там?

— Степа. Степан. Кречетов!

Я, не слыша приказов начальника, сорвался с места и побежал вперед, на ходу доставая наган.

Цветы взлетели вверх бумажным фонтаном, и из тележки цветочницы выскочил наружу высоким прыжком…

Попрыгунчик.

Выскочил и огромными, неестественно быстрыми прыжками, помчался за моей Марусей. Которая услышала топот и начала оглядываться. Только начала, медленно, очень медленно!

Где там Твердохлебов?!

— Маруся!!! — закричал я и начал стрелять из ставшего вдруг неповоротливым нагана.

Мимо! Мимо! Мимо!

Бах!

Хлопнул карабин за моей спиной и попрыгунчик, дернувшись в прыжке, приземлился уже не на ноги, а покатился по земле огромной подстреленной птицей.

— Ванечка!!! — завопила цветочница и бросилась к нему. Схватила, затрясла за плечи, взвыла, — Аааа, фараоны! Ненавижу!

Выхватила маленький браунинг и начала стрелять в нашу сторону. Хлопнул еще один выстрел, и она завыла, катаясь по земле и зажимая плечо, заливавшееся кровью. Я пробежал мимо и схватил Марусю в объятья.

— Никогда, — шептал я, целуя ее бледное лицо, — Никогда больше!

— Кто это? — спросила, наконец, Маруся, — Кто эта женщина?

Твердохлебов уже перетягивал цветочнице руку, а Чеглок стоял над ними, рассматривая и ее и лежащего на земле попрыгунчика.

— Это — Манька Соленая, — сказал он, — А это…

Чеглок наклонился и снял маску с попрыгунчика. Открылось лицо, обычное, ничем не примечательное, не похожее ни на злодея, ни на колдуна, ни на живого мертвеца.

— А это, как я вижу, Иван Баумгартен. Тот самый, который шесть лет назад и придумал самых первых попрыгунчиков. И которого в двадцатом в Петрограде и расстреляли. В Москву перебрались, отомстить решили?

— Суки! Фараоны! Ненавижу!!!

9

Да, главаря первых попрыгунчиков, Баумгартена с помощником, расстреляла петроградская ЧК четыре года назад. Остальных членов банды, и любовницу Баумгартена, Марию Полевую, как пособницу — она шила те самые саваны — отправили отбывать наказание в лагеря. Ну а расстрелянного попрыгунчика закопали в безымянной могиле.

А он взял и восстал.

Как и было написано в «Реестре» — никто не понимает, почему все мертвецы лежат себе спокойно, а некоторые встают из могилы и отправляются по своим делам. Вт и с Баугартеном осталось непонятным, чего ему не лежалось. Но факт есть факт — он встал из могилы и отправился разыскивать свою возлюбленную. Шел он к ней, ведомый каким-то мертвецким чутьем, от кладбища к кладбищу, а когда нашел — помог ей сбежать. И отправились они вдвоем мстить советским милиционерам. Как понял из малопонятных выкриком Маньки — она, кажется лишилась рассудка — влюбленная пара, живая и мертвец, решили, что раз проклятые милиционеры разлучили их, двоих влюбленных, то и они разлучат всех милиционеров с их любимыми.