Табельный наган с серебряными пулями

Что произошло, вы, наверное, и сами поняли. Медунец, желая уплотнить квартиру Гриловича, вовсе не за бездомных радел. Он, жук-таракан, планировал, пока суть да дело, вселить в освободившиеся комнаты свою родню из Киева, быстренько ее прописать, а потом как-нибудь выжить вдову с ее квадратов. Дело-то нехитрое, не выдержит долго тихая пожилая женщина в одной квартире с хамоватыми бабищами. Только я тоже не два года по третьему, еще в первый приход, когда тело профессора осматривали, понял, что тут ожидается, да за какие такие пряники управдом тут бьется. Сказал о своих соображениях Чеглоку, тот — начальнику МУРа, в общем, вдову таки уплотнили, но вселили к ней не саранчу из Киева, а сотрудников милиции. Так что ожидается у нее, в ее бывшей квартире, вместо содома с гоморрой — тишь, гладь, да божья благодать.

3

Жили мы тихо и складно, правда, врать не буду, в этой же квартире мы с Марусей первый раз и поругались. Да ладно бы — из-за чего серьезного! Из-за чулок! Помните, я на премию полученную, решил свою жену порадовать и купил ей чулки фильдеперсовые. Торжественно ей вручил — а Маруся возьми да и обидься. Мол, зачем было такой дорогой подарок делать, она девушка простая, ей бы и обычные шерстяные подошли, в крайнем случае — фильдекосовые. А фильдеперс носят только жены нэпманов, да их любовницы да еще эти… дамочки, которые на жизнь французской любовью зарабатывают. Я тоже разгорячился, голос повысил, оно и понятно: хочешь жене приятное сделать, а тебя твоим же подарком, от чистого сердца сделанным, и попрекают. В общем, обиделись мы друг на друга сильно и надолго. На четверть часа, не меньше. А потом как-то и помирились. Понятное дело, в семейной жизни без того, чтобы не поругаться — ну никак. Как шутил наш Хороненко — бабе нужно покричать. Непокричатая баба склонна к тоске и всяким глупостям, а покричит всласть — вроде как и отпускает ее. Так что мы с Марусенькой из-за чулок поругались, а потом с их помощью и помирились. Сначала чулки как-то сами собой на ней оказались, потом, опять-таки само собой — кроме чулок на ней ничего и не осталось, ну а потом покричала она как следует. В подушку, само собой, чтоб соседей не будоражить и в зависть их не вгонять.

А если кто насчет французской любви вспомнил… Вы нам как-нибудь расскажите, что ж это за любовь такая. А то ни я ни Маруся не знаем.

4

В общем, на примере управдома Медунца и его родни сами видите — гниль растет и ползет по людям, как плесень по картошке в сыром подвале. Даже и поверишь в то, что неуловимый Нельсон, которого товарищ Чеглок выслеживает — что-то вроде сатаны, который всю эту гниль по Москве и рассеивает. Хотелось бы поверить… Да только, знаете ли, поработав в МУРе, понимаешь — людям, для того, чтобы свое гнилое нутро показать, никакие демоны с сатаной не нужны.

А вот с Нельсоном этим самым дело-то внезапно сдвинулось!

Адорф, ученик профессора Гриловича и его же убийца, в ОГПУ на допросе раскололся. Не сам он решил изобретение профессора себе присвоить. Не сам. Товарищ Седьмых, заскакивающий к нам иногда по старой памяти чайку попить — все сушки погрыз — рассказал, что подтолкнул его к этому некий иностранный агент, вернее всего — англичанин. Мол, подошел к нему, к Адорфу, значит, как-то в коридорах института человек, что-то спросил незначащее, слово за слово — разговорились они, и Адорф как-то выболтал ему, что, мол, профессор-то, какие-то лучи смерти изобрел, хвастался, мол, намедни, небось награду получит большую от советской власти. А за что ему та награда? Подумаешь, лучи смерти — любой бы придумал, если б всякие царские интеллигенты от пролетариата свои знания не скрывали. Тот человек подумал, усы погладил, да и намекнул, что, мол, надо у Гриловича его изобретение… забрать. Как в ОГПУ не бились — не стал Адорф признаваться, что с самого начала собирался профессора мочить. А если подумать — что он, молча смотрел бы, как его изобретение за свое выдают? Мигом бы понял, что это его любимый ученик чертежи стянул и молчать бы не стал. Вот и решил действовать, по наущению английского агента. Хотя и клянется, что тот от него ничего не требовал, но, понятное дело — это пока. А потом, когда чертежи лучей смерти уже были бы похищены — тут-то бы его англичанин и взял за чувствительное.

— А с чего решили, что он англичанин-то? — спросил я, так, больше из любопытства.

— Так он представился этому Адорфу. Нельсон, мол.

Товарищ Чеглок аж подпрыгнул. Нет, натурально, подскочил на стуле, да так, что Седьмых поневоле за кобуру схватился.

— Нельсон?!

— Нельсон… Знакомая фамилия, что ли?

Ну, надо думать, что по советской Москве люди с фамилией Нельсон толпами не ходят. Так что очень даже может быть, что вышли мы на след неуловимого врага товарища Чеглока. По крайней мере — хоть внешность известна стала. А если сейчас Адорфа как следует допросить — то и еще чего выясниться может.

Могло бы.

— Как умер?!

Ну да. Умер Адорф, прямо в камере. Нет. Не с собой покончил. И не убили. Просто умер, ни с того, ни с сего.

— На проклятья проверяли?

— Нет, ждали, когда товарищи из МУРа нам эту замечательную идею подскажут! Конечно, ни проклятий, не яда — ничего.

В общем, все, что мы получили — это описание внешности Нельсона. И то, знаете ли, хлеб, до сего момента и того не было.

Товарищ Чеглок склонился над столом, гипнотизируя бумажку, на которой Седьмых своим мелким разборчивым почерком набросал, как выглядит Нельсон со слов Адорфа.

— Лет тридцати трех-тридцати пяти. Рост ниже среднего… Адорф говорит, что с него ростом, но он сам — с сидящую собаку. Худощавый. Лицо длинное, худое. Глаза карие. Волосы темные, на голове залысины. Носит усы на окопный манер…

Короткие усы щеточкой, что под самым носом, многие на фронте в Империалистическую носили. Ухода за ними меньше, противогаз надевать не мешают, а усы — все же усы. Так что примета эта не из особых. Вон, товарищ Котовский, знаменитый комбриг, и тот такие носит. И вообще — усы и приклеить можно. От шубы какой шерсти настричь, да и приклеить. Но все же, все же…

— Ладно, — Чеглок аккуратно сложил бумажку и спрятал в карман, — Посмотрю, где этот усач еще появлялся. Если меня будут спрашивать…

— Товарищ Чеглок? — в кабинет шагнули двое военных, в шинелях и суконных буденовках с синими звездами.

— Он самый.

— Вас просят прибыть к заместителю наркома по военным и морским делам. Товарищу Фрунзе.

5

Знаменитый командарм выглядел так, как и должен выглядеть советский командир, в отличие от царских генералов. Никакой золоченой мишуры на мундире и эполетах, Никаких орденских звезд и цветных перевязей, никакой золоченой мишуры на мундире и эполетах, да, собственно, и самого мундира с эполетами не наблюдалось. Товарищ Фрунзе встретил нас в небольшом скромном кабинете, в простой гимнастерке, перетянутой узким ремешком. Я почему-то ожидал увидеть на нем «Красное знамя», полученное им еще за Колчака, но, видимо, замнаркома был человеком скромным и не хотел постоянно тыкать всем в лицо своим геройством. Да и вообще — раньше я видел его только издалека, на коне, в папахе, с бородой, так что внешность его мог представить только по мутным фото в газетах. В жизни же товарищ Фрунзе обладал округлым лицом, роскошными усами — бороду он, видимо, сбрил — и веселыми глазами, глазами открытого и душевного человека.

Он не погнушался встать из-за стола, обтянутого зеленым потертым сукном, поздоровался с нами за руку:

— Товарищ Чеглок, товарищ…?

— Кречетов, мой помощник.

— Товарищ Кречетов. Ну, меня вы, наверное, знаете? — мелькнула в глазах искорка смеха.

— Наслышаны, — серьезно кивнул мой начальник. Настолько серьезно, что сразу становилось понятно — он шутку принял и поддержал.

Два безымянных кавалериста, привезшие нас в Штаб РККА, молча сидели на стульях у двери. Потому как узкий диванчик заняли мы с Чеглоком, а больше мебели в кабинете и не было. Не на стол же к Фрунзе им садиться?

Что-то жизнерадостность замнаркома меня немножко на несерьезный лад настраивает… Надо бы собраться, навряд ли он нас сюда позвал байки о войне потравить. Что-то случилось, что-то наверняка серьезное…

— К делу, товарищи агенты. Сразу хочу предупредить — дело у меня к вам характер носит такой… щекотливый… Вроде как даже и не дело, а так, личная просьба… Очень уж вопрос вроде бы несерьезный…

Тут товарищ Фрунзе коротко выдохнул, как перед сабельным ударом, и рубанул напрямую:

— Вещь у меня пропала, товарищи. Прошу вас ее найти.

— Что за вещь? — деловито спросил Чеглок, — Вид, приметы? Когда украдена?

Фрунзе погладил подбородок, похоже, по привычке, оставшейся от ношения бороды:

— Вот какая закавыка, товарищ Чеглок… Она вроде как и не украдена вовсе?

— Потеряна?

— И не потеряна…

Я, слушая их разговор, несколько растерялся. Пропала, но не украдена и не потеряна — это как? Сломана, что ли? Так мы вроде бы не мастера по ремонту… кстати, чего?

— Товарищ Фрунзе, — я подавил желание поднять руку, как в школе, перед вопросом учителю, — Что за вещь-то?