Танцор смерти. Дорога домой. Полет орлов. Исав

И все же Ронни никак не мог найти своего места: слишком часто прежде его бросало из стороны в сторону. В нашей семье много говорили о месте в жизни, о месте в семье, о месте на родной земле, о месте в сердце.

Ронни нашел место в нашей семье, но ему было нужно что-то еще. Что именно, я поняла в тот день, когда дедушка взял нас с собой за омелой на гору Даншинног.

Величественная Даншинног возвышалась на восточной границе нашей долины. Семейство Малоуни владело ею с незапамятных времен. Для земледелия Даншинног, в отличие от долины, была малопригодна, но красива была так, что дух захватывало.

Мы шли мимо сосновых рощиц, росших на спускавшемся уступами западном склоне, по которому было легче всего подниматься и на котором кто-то из Малоуни в стародавние времена разбил пастбища для скота. Все остальные склоны заросли лесом, и каждую весну мы любовались из долины на белые облачка цветущего кизила и розоватые ветви лавра. Осенью склоны становились золотисто-багряными. А в начале зимы, когда мы с Ронни и дедушкой туда отправились, Даншинног была мрачной и серой.

— Расскажи Ронни, откуда у горы такое название, — попросила я дедушку.

— Это все из-за сидов, — усмехнулся дедушка.

— Сиды — это ирландские феи, — объяснила я Ронни.

— Сиды помогали лисам по ночам спускаться в долину и воровать у Малоуни кур, — продолжал дедушка. — Они надевали лисам на лапы носочки, и люди не слышали, как те пробираются в курятники. Каждую ночь феи собирали цветочные лепестки и обматывали ими лисьи лапы, а утром, когда лисы возвращались на гору, феи прикрепляли лепестки на место, чтобы люди не прознали про их хитрость.

— Это были лепестки наперстянки, — вмешалась я. — Понимаешь — «на персты», то есть на пальцы, вернее, на лапы.

— Наши предки решили, что надо уважить и лис, и фей, — закончил дедушка торжественно. — Поэтому они назвали гору Дун-шионнах-сидх, что по-ирландски значит «крепость лис и фей».

— Но это было трудно выговорить, — добавила я. — Так что теперь мы называем ее просто Даншинног. Ну, как тебе история?

Ронни задумался. Засмеявшись, он бы уронил себя в глазах Малоуни.

— Похоже на правду, — сказал Ронни.

Зеленые ветви омелы остались только на самых верхушках, напоминая о давно прошедшем лете. Дедушка достал из рюкзака дробовик, и они с Ронни стали по очереди стрелять по веткам. Мы набрали полный мешок омелы, но одну веточку я оставила себе.

У меня был свой ритуал, который я исполняла каждый раз, когда мы собирали омелу.

— С кем мне целоваться? — спросила я.

Дедушка рассмеялся, наклонился ко мне, и я, держа омелу над его головой, поцеловала его в щеку, а он поцеловал меня. Потом я взглянула на Ронни: настала его очередь.

— Иди сюда.

Он замялся.

— Спорить бесполезно, — сказал дедушка со смехом. — Клэр это делает каждый год.

Ронни пригнулся. Рука моя, державшая омелу над его головой, дрожала. Я быстро чмокнула его в подбородок.

— А теперь ты меня, — велела я тоненьким голосом.

Он меня никогда раньше не целовал, и я не знала, решится ли сейчас.

Ронни взглянул на меня, наши взгляды на мгновение встретились, и он легонько коснулся губами моего лба.

Меня словно огнем обожгло, и захотелось взлететь.

— А теперь — за мной! — сказал дедушка.

Он провел нас через луг на гранитную площадку над обрывом. Перед нами лежали знакомые поля и пастбища, виднелся наш дом, а за ним — амбары и птичники.

— Хорошо здесь, — сказал Ронни хрипло. — Стоишь надо всем миром. Да, теперь я верю — это место волшебное.

У дедушки был свой ритуал. Он достал из нагрудного кармана свистульку и сыграл нам «Земную благодать», песню, которой когда-то его научил его дедушка.

Мелодия, нежная и тягучая, лилась над горами, и ветер нес ее дальше, в долину. У меня мурашки по спине побежали. «Блуждал во тьме, но дом обрел, был слеп я, но прозрел...» У Ронни сияли глаза, лицо светилось изумлением и восторгом.

Тогда, на вершине горы, он узнал волшебство, приобщился к традиции, которой ему так не хватало. С тех пор Даншинног стала нашим — его и моим — заветным местом.

Рождественским утром я всегда вставала первой и в пушистых розовых шлепанцах и ночной рубашке мчалась вниз. В доме стояла торжественная тишина — тишина ожидания. Я тихонько открывала дверь в гостиную и одна входила в рождественское царство.

Но на этот раз, спустившись вниз, я сначала отправилась к двери Ронни и стучала в нее, пока он наконец не открыл.

— Что случилось? — спросил он спросонья.

— Ничего. Рождество наступило. Пошли!

— Подожди, я оденусь.

— Нет-нет, в Рождество никто сразу не одевается. — Я смотрела на него в дверную щелку — мне было ужасно любопытно узнать, в какой пижаме он спит. На нем была серая фуфайка с растянутым горлом и застиранные серые кальсоны с дыркой на колене. — Ты замечательно выглядишь, — заверила я Ронни.— Ну, скорее, пока все не проснулись.

Он вышел в коридор, и я повела его в гостиную.

— А теперь — смотри! — Я потянула за медную ручку и распахнула дверь.

Мы ступили в Страну чудес.

У камина, в котором потрескивали поленья, стояла сверкающая огнями и блеском мишуры ель. Подарки в ярких обертках, положенные под елку простыми смертными, за ночь превратились в дары гномов. Из приемника лилась чудесная рождественская музыка.

Услышав за спиной взволнованное дыхание Ронни, я обернулась к нему. Лицо его светилось радостью.

— Никогда не думал, что когда-нибудь такое увижу. Разве что по телеку.

— Все-все настоящее, — сказала я гордо. — За то, что я проснулась первой, мне разрешается открыть один подарок до того, как все встали. Значит, и ты можешь открыть один из своих.

Он изумленно и недоверчиво посмотрел на меня:

— Мне тоже есть подарки?

— Ну конечно! — Я бросилась к елке и вытащила из груды подарков коробку, перевязанную золотой лентой. — Это от меня, — сказала я, протягивая ему коробку.

Он замер на мгновение, а потом присел на корточки и достал из-под елки маленькую зеленую коробочку.