Тень за правым плечом

Если бы я не знала совершенно твердо, как происходит отделение души от тела, я бы заподозрила, что ее смятенная сущность, вернувшись в свою миловидную оболочку, не смогла в нее втиснуться целиком — так странно выглядел ее побег. Хотя прошло уже более месяца, как она погрузилась в полную кататонию, вынырнув из нее, она вернула себе как минимум часть прежних способностей: то есть смогла одеться, обуться, найти выход из дома и им воспользоваться! Притом что еще вчера нам приходилось кормить ее с ложечки, как очень крупную новорожденную. Конечно, — думала я, спеша по набережной, — вряд ли умственные способности вернулись к ней полностью: в таком случае, даже если бы у нее вдруг обнаружились какие-то неотложные дела, она объявила бы об этом нам — но в любом случае по сравнению с предыдущими неделями это был очевидный прогресс. Чувствовала я себя словно какой-нибудь джеклондоновский персонаж, выслеживающий не в меру шуструю добычу: здесь она потопталась на углу, соображая, куда идти, здесь поскользнулась и чуть не упала. Рассуждая логически, мне, собственно, вообще не было нужды спешить за ней, тем более оставляя Стейси хоть и в надежных, но все-таки слишком человеческих руках Клавдии, — но, кажется, прожив столько времени среди людей, я стала постепенно проникаться их рефлексами. Кстати сказать, двигалась она, несмотря на многонедельную отвычку, чрезвычайно быстро, так что мне тоже приходилось спешить: пока на свежем снегу ее следы были видны очень хорошо, но если бы она повернула в центр, где другие люди, лошади, а главное, полозья саней быстро превращали снег в месиво, я могла бы ее потерять. Кроме того, я по-прежнему не имела никакого понятия о цели ее похода: не исключено, впрочем, что об этом не знала и она сама. Кроме естественной опасности свалиться где-нибудь в сугроб и замерзнуть, ее подстерегали и другие: например, она могла просто заблудиться, а городовых, один из которых заметил бы потерявшуюся дамочку из благородных и отвел бы ее в участок согреться, больше не было.

Еще одна опасность сгустилась прямо за следующим углом: там прямо на мостовой был разведен костер, у которого грелись несколько мужчин, негромко разговаривая между собой. Увидев меня, они замолчали. Следы, кажется, вели мимо, но из-за бликов костра (были еще утренние сумерки) я могла ошибиться. В любом случае, просто молча проследовать мимо было неправильно — вне зависимости от того, относились ли сидящие у огня к какому-нибудь революционному отряду или были простыми забулдыгами. Я поздоровалась и спросила, не видели ли они проходившую мимо женщину… тут я замялась, потому что не могла сразу сообразить, в какой одежде Мамарина выбежала из дома. Впрочем, вряд ли тут проходило в последнее время так много одиноких женщин. Один из сидевших у костра, крупный бородач в каком-то нелепом кафтане, явно с чужого плеча, переглянувшись со своими собеседниками, медленно стал подниматься.

— Да, что-то такое тут пробегало давеча, — проговорил он, в упор глядя на меня. — Мы с товарищами просили остаться с нами посидеть, а она даже не ответила. Обидно это было, госпожа хорошая.

Он медленно приблизился ко мне, обдавая меня запахом лука, алкоголя и своей отвратительной плоти.

— А обижать нас никому не след, потому что время нынче наше. Позвольте, как говорится, пригласить вас разделить с нами…

Тут он протянул ко мне свою грязную лапищу. Разведя два пальца на правой руке, я, не замахиваясь, ударила его в глаза — не чтобы выбить их, но чтобы ослепить на несколько часов, а левой сжала ему кадык, после чего отступила на шаг назад. Он, хрипя, упал на снег, стараясь свернуться калачиком и сделаться поменьше. Неплохая идея: к сожалению, лоно его матери не приняло бы обратно эмбриона такого размера, сколь бы она ни была в свое время любвеобильна. Его друзья сидели тихонько, как католики во время проповеди. Я наклонилась сгрести немного снега: хотелось вымыть руки после контакта с гнусной растительностью на его морде.

Настигла я беглянку только минут через сорок, уже в конце Леонтьевской набережной — и, кажется, вовремя: она явно прикидывала, как бы перебраться через реку в отсутствии моста. Лед встал буквально два-три дня назад, прямо перед нашим берегом виднелись большие зажоры, так что, скорее всего, эта попытка окончилась бы катастрофой. Уже потом я сообразила, что прямо напротив, за скудными рядами давно облетевших берез, находится кладбище, на котором мы похоронили Льва Львовича, — может быть, его одинокая могила, на которой, должно быть, довяли уже принесенные нами венки (Клавдия, ревнительница традиций, настояла, чтобы все цветы были непременно живыми: задача почти непосильная по тому времени), служила для нее точкой притяжения. Я подбежала к ней, окликая — но, между прочим, отметив про себя, что одета она вполне прилично: по апатии, снедавшей ее последние недели, я не удивилась бы, обнаружив у нее на одной ноге ботинок, а на другой сапожок. Она повернулась ко мне — и меня поразил ее совершенно живой разумный взгляд, сменивший ватную муть, кутавшую его все последнее время. «Да, Серафима Ильинична? — спро-сила она меня участливо, будто я попросила скостить мне месячную плату за комнату. — Кстати, должна предупредить, — продолжала она, не дав мне вставить и слова, — я вынуждена буду в ближайшее время расторгнуть наше соглашение — мы с дочерью переезжаем в Петербург».

У русских есть пословица про бабушку и трагика Юрьева из Александринского театра: не понимаю, в чем там соль, но произносится она в момент, когда одна докука сменяется другой, еще горшей. Не могу сказать, что Мамарина, пребывавшая в полной расслабленности, особенно была мне по душе, но, по крайней мере, до того самого утра трудностей с ней было немного. Но сейчас, внезапно излечившись — от прогулки по морозцу или от какого-то таинственного перебоя в ее кудлатой рыжей голове, — она перешла в новую стадию, которая нравилась мне куда меньше. Пока мы шли домой — причем она двигалась таким широким шагом, что мне приходилось чуть ли не семенить за ней, — я выяснила, что она прекрасно помнила все трагические события, за исключением последних недель — как будто она легла спать в день после похорон Льва Львовича и проснулась только сегодня. Единственный раз мне понадобилось потянуть ее за рукав, чтобы обойти угол, на котором, вероятно, еще лежал наказанный бродяга, — и то она упиралась, так что мне пришлось вкратце пересказать бывшую там сцену (причем она мне, кажется, еще и не поверила). Откуда взялась решимость относительно петербургской поездки и что она, собственно, собиралась там делать, я так и не смогла выяснить. Отвечала она отрывисто, как-то по-особенному хмурясь (этой манеры я у нее еще не видела) и явно раздражаясь: из отдельных реплик я поняла, что она хочет найти там некую управу на убийц Льва Львовича, чтобы непременно их наказать.

Мне эта мысль с самого начала представлялась совершенно химерической. Скорее всего, в Петербурге не имеют даже отдаленного представления о том, что происходит здесь, — не говоря уже о том, что все эти спонтанные казни явно не согласовывались ни с какими вышестоящими народными депутатами, или как они себя называют. Если уж действительно была охота вершить собственное ветхозаветное правосудие, проще было попробовать через Шленского выяснить имена тех, кто участвовал в пародии на суд и непосредственно входил в расстрельную команду. После этого оставалось ангажировать кого-нибудь из передового класса, вроде моего бородатого обидчика, чтобы тот прирезал их по одному или, если угодно, доставил нам связанными. Все это я, стараясь несколько смягчать краски, сообщила Мамариной, которая осталась к доводам разума совершенно равнодушна, а только дополнительно озлилась. Поскольку последние недели я следила за ее ребенком и кипятила воду, чтобы стирать ее исподнее, мне эта реакция показалась слегка неуместной, но, понятное дело, спорить с ней я не могла: если бы она отказала мне от дома и самостоятельно отправилась в Петербург вместе со Стейси, мне пришлось бы следовать за ними тайком, что сильно осложнило бы дело. Я даже не могла особенно расспрашивать о деталях предстоящей поездки: нужно было выбрать удобное время, чтобы сообщить о своем намерении их сопровождать (предлог для чего мне еще предстояло изобрести).

Кроме того, у всех этих дел и планов имелась и материальная сторона: еще в начале беспорядков мне удалось кое-что снять со своего счета в Волжско-Камском банке и даже перевести часть наличных в золото, но в ближайшее время никаких новых поступлений ждать мне было неоткуда. Насколько я могла судить о финансовом быте Рундальцовых, основу их благополучия составляло медленно проедаемое наследство Льва Львовича, которое при нынешней инфляции должно было если не полностью обратиться в пыль, то, по крайней мере, усохнуть до крайне скромных размеров. Конечно, если бы у Мамариной кончились деньги, мне пришлось бы принять их с дочерью на иждивение, но и моих средств, особенно учитывая ее привычки, хватило бы ненадолго. Все это весьма меня тревожило — и оставалась только надежда, что, вернувшись домой, Мамарина если не впадет в свое прежнее состояние, то, по крайней мере, ненадолго отложит поездку.

Увы, надежды эти оказались тщетными. Как бы в компенсацию за несколько недель полной расслабленности, Мамарина сделалась вдруг необыкновенно энергичной. С лихорадочным блеском в глазах, разрумянившаяся, она бегала по двум этажам, то и дело зовя то Клавдию, то меня, а то и давно уже отсутствующую кормилицу (которая, вероятно, с новообретенным революционным пылом уже потрошила перины какого-нибудь бедолаги-помещика, а то, может быть, и его самого). Самостоятельно и с помощью Клавдии стащив вниз груду чемоданов и дорожных сундуков, она стала набивать их вещами. Мне пришлось остановить ее и постараться объяснить, что железнодорожное сообщение с Петроградом нарушено, оставшиеся поезда ходят не по расписанию, а как в голову взбредет, и все они заполнены под завязку. Поэтому путешествие в привычной ей манере, когда извозчик передает сундуки носильщику, тот катит их на тележке в багажный вагон, покуда барыня в перчатках, пряча лицо от дурных запахов в букетик тубероз, шествует к вагону первого класса, — такое путешествие, закончила я, по нынешним условиям невозможно. Не говоря уже, что носильщики давно разбежались, начальник станции в качестве прислужника кровавого режима сидит в тюрьме, а вагоны первого класса загажены классом передовым (за этот каламбур мне стало немедленно стыдно), но даже само наше появление на вокзале с грудой чемоданов от Деринга (покойный Лев Львович знал толк в дорожной утвари) будет выглядеть как визит четырех овечек в резиденцию волчьей стаи.

— Четырех? — тупо переспросила Мамарина.

Это был тонкий момент. Почему я решила, что Клавдия соберется ехать с Мамариной, не понимаю, но особенных сомнений у меня в этом не было. Логически это выглядело, конечно, странновато — если в ее решении поселиться в семье мужа покойной любовницы какой-нибудь козлобородый доктор из Вены мог найти хотя и патологические, но твердые основания, то теперь, после гибели этого самого мужа, не оставалось даже и их. Между тем я была совершенно убеждена, что Клавдия их с дочерью не оставит. Но даже если бы я, ссылаясь, например, на феодальную верность или лучшие чувства, смогла бы растолковать это Мамариной, то совсем уже непросто было бы объяснить, отчего я, безработная жиличка, тоже собираюсь ехать вместе с ними. На секунду у меня появился соблазн объявить все прямо и посмотреть, что будет: дескать, я приставлена небесами присматривать за вашей дочерью, так что, уж извините, буду следовать за вами в горе и радости. Остановила меня непредсказуемость мамаринской натуры: она с одинаковой вероятностью могла юркнуть обратно в каталепсию, назначить мне жалованье, распахнуть объятия и прогнать меня вон. Поэтому я не слишком убедительно сообщила, что, не получая уже два месяца гонорара из редакции, хотела бы лично ее посетить, чтобы выяснить, как обстоят дела с публикацией моей повести.

Удивительно, что мои доводы (поддержанные и Клавдией) относительно количества багажа дошли до ее спутанного сознания: она настолько была нацелена на скорейший отъезд, что ради него была готова, кажется, отправиться хоть вовсе без вещей. Более того, она рвалась ехать на вокзал в тот же самый день, так что мне вновь пришлось пуститься на всякие дипломатические ухищрения, чтобы отложить поездку хотя бы на сутки. Помогая ей разбирать и перепаковывать чемоданы (в результате мы решили ограничиться четырьмя, плюс портплед и шляпная картонка), я обнаружила, что она засовывала в них вещи совершенно хаотически: так, например, один из сундуков оказался по большей части занят походной лабораторией Рундальцова и частью его коллекции. Пришлось аккуратно достать оттуда цилиндрические колбы с печально таращащимися вовне, плавающими в спирту гадами и водрузить их обратно на стеллажи. Я иногда думаю, что с ними случилось после нашего отъезда: скорее всего, конечно, спирт выпили, а гадов выкинули, но вдруг нет? И они до сих пор смотрят своими мертвыми глазами на каких-нибудь посетителей вологодского музея естественной истории.

Втайне я надеялась, что этот внезапный приступ энтузиазма Мамариной ограничится одним днем, но вотще: когда на следующее утро мы проснулись (Стейси так и осталась ночевать в моей комнате), она уже вновь металась по дому, бестолково стаскивая и перекладывая вещи. Растрепанная, с лихорадочным румянцем на щеках и запекшимися корками в уголках рта, она производила впечатление полубезумной, но при этом продолжала твердо держаться овладевшей ею идеи. На Стейси она практически не взглянула, да и та, кажется, почувствовала, что мать не в себе. Против обыкновения, Клавдия не вышла к завтраку, а когда я отправилась ее будить, на мой стук в дверь она пробормотала что-то невнятное. В комнате у нее окно было настежь открыто, но, несмотря на это, чувствовался кисловато-затхлый запах, а сама она лежала, свернувшись, под одеялом; была она такой маленькой, что казалось, будто на кровати расположилась кукла. С трудом разлепив глаза, она проговорила, что нехорошо себя чувствует и выйдет позже, — это само по себе должно было меня насторожить (я до этого никогда не видела ее больной), но больше всего меня поразили ее глаза: белки ее были совершенно красными. Мне показалось, что я где-то читала про подобные симптомы, но не могла вспомнить где. Слабым голосом Клавдия попросила пить; я принесла ей воды, и она жадно выпила полную чашку.