Внезапный выброс

По улицам и переулкам, по тропкам, протоптанным на задворках поселка, напрямую степью или через парк на «Первомайскую» хлынули шахтеры, работавшие в первой смене, вызванный по аварии надзор, наспех одетые домохозяйки. На подходе к административно-бытовому комбинату они сливались в один поток, врывавшийся в широкие стеклянные двери. Миновав вестибюль, этот поток делился на два рукава. Более мощный из них устремлялся в ярко освещенный зал, где разделялся на ручейки, исчезавшие за дверьми нарядных многочисленных участков и служб. Второй, — преодолевая за ступенькой ступеньку, — перемещался по серой с черными перилами лестнице вверх, туда, где находились кабинеты директора и главного инженера шахты, их заместителей, диспетчерская, счетно-вычислительный пункт, радиоузел. Административно-бытовой комбинат все больше и больше заполнялся людьми. Оставался свободным лишь закоулок, ограниченный внушительной лестницей, перегородкой первой от нее нарядной и наружной, ко двору, стеной. Этот, названный «тупичком» закоулок напоминал необитаемый полуостровок, омываемый раздвоившейся живой рекой.

Торопливое течение людей внесло Хомуткову в вестибюль.

— Товарищ, — глотая слова и слезы, заступала она дорогу каждому, кого удавалось остановить, — прошу вас. Скажите… Что случилось?.. Я мать… У меня там сын, Марком зовут.

Но ей отвечали одно и тоже: «Не знаю», «Не слышал», «Еще ничего не известно», «Простите, тороплюсь…»

Обессиленную, людской поток вытолкнул ее в «тупичок», который начали заполнять родные и близкие шахтеров.

— Твой на каком? — слышался приглушенный шепот.

— На «Антоньевском». А твой?

— На «Гарном».

— И мой.

— Мой — тоже.

Глубокий грудной голос показался Хомутковой знакомым. Она обернулась. Неподалеку от нее, окруженная женщинами, стояла Комарникова, первая учительница Марка. Полина Дмитриевна не раз, бывало, хвалила ее сына. «У Марка, Христина Владимировна, — говорила она, — способности сочетаются с прилежанием». «Да, тяжко вздохнула Хомуткова, — был отец — были и способности, и прилежание, а не стало…»

Личная жизнь у Хомутковой не сложилась. Замуж она вышла поздно. То добивалась высшего образования, то не находилось подходящего человека. Когда нашелся — ей уже подкатывало к тридцати. Девять лет жили, как говорится, душа в душу. А потом — как отрезало: разлюбил.

Сын остался единственным звеном, связывающим ее с жизнью. И она обрушила на него неисчерпаемый запас материнской нежности. Потом началось непостижимое для нее: чем большей заботой она окружала сына, тем он больше отбивался от рук… Но в эти минуты, когда Христиной Владимировной все неумолимее овладевал страх за него, ей хотелось думать о сыне только хорошо и она снова повторяла про себя слова, которые когда-то говорила о нем Полина Дмитриевна, а повторяя их, чувствовала: боль за грудиной уменьшалась, становилось легче дышать. Хомуткова подошла к учительнице. Полина Дмитриевна узнала ее.

— Марк на каком участке?

— Говорил… — Хомуткова запнулась, смутилась: лгать не умела, а сын ей ничего не говорил.

Месяца три назад Христина Владимировна побывала на шахте и узнала, что работает Марк люковым-насыпщиком на участке «Гарный». Заведующая личным столом, добрая пожилая женщина, еще пошутила: «Направили мы вашего сына не на абы какой участок, а на «Гарный»!

— Говорил, — все же решилась солгать Хомуткова, — на «Гарном».

— Тогда прибивайтесь к нашей компании.

Сначала «тупичок» был забит до отказа. Но, постояв пять — десять минут, многие из тех, кто толпился здесь, ушли на шахтный двор, поближе к стволу, по которому поднимались из шахты и опускались в нее люди, и больше не возвратились.

— Машенька, — попросила Полина Дмитриевна свою бывшую ученицу, а теперь жену проходчика Чепеля, — сбегай-ка узнай, может, наши уже выехали?

Маша была на «Первомайке» бухгалтером, где и у кого выяснить — знала.

— Твой в шахте, — сказала ей ламповщица.

— А Комарников?

— Тоже.

— Выедут Матвей и Егор Филиппович — скажи: мы здесь, ждем.

У ламповой Маша встретила знакомого крепильщика с «Гарного».

— На участке все в порядке? — спросила она, неотрывно следя за каждым его жестом.

— Порядок… — буркнул тот.

— А чего же тогда наши задержались?

Крепильщик сделал вид, что не расслышал ее.

* * *

В «тупичке» оставалось человек пятнадцать-шестнадцать: Полина Дмитриевна, Хомуткова, Маша Чепель, Мотря Ляскун, жена проходчика Тихоничкина — Бриллиантова, Мануков, девять-десять женщин, мужья которых работали на других участках. Что произошло и где — никто из них не знал, а неизбежные в таких случаях слухи носили самый разноречивый характер. Бриллиантова, заходившая в медсанчасть шахты, где она работала, утверждала:

— Завал на «Гарном». Врач сказал, а ему, — разъясняла она непосвященным, — о всех таких случаях звонят раньше, чем директору.

— Ни, такого буты не може, — возразила Мотря, женщина дородная и решительная, — мий чоловик мэни казав, що завалы бувають, колы кэпсько крепя ставлять, а на «Гарному» вси выбийныки, як мий Пантелей Макарович, и завалов воны николы не робылы.

— Кажусь, нэ на «Гарному», а на «Антоньеському…»

— Не верьте, бабоньки, я слыхала…

И тут затрещал динамик, все другие звуки исчезли, словно впитались в бетонные стены. «Внимание, внимание! Слушайте сообщение заместителя главного инженера по технике безопасности товарища Глоткова».

«Дорогие товарищи! — заговорил он после продолжительного молчания. — Сегодня, в конце третьей смены, в «Восточной» лаве участка «Гарный» произошел внезапный выброс угля и газа. На восточном крыле участка работали…»

Динамик поперхнулся и затих, словно тот, кто должен был назвать работавших там, этого сделать не осмеливался. Наконец, решился. Откашлялся:

«Комарников Егор Филиппович, бригадир проходчиков».

Хрустнули переплетенные пальцы. Полина Дмитриевна выпрямилась, все в ней было подчинено одной мысли: не расслабиться. «Расслабишься — сломаешься, — про себя твердила Полина Дмитриевна. — А ты не должна, не имеешь права…»

Если бы не выдержала жена коммуниста, партгрупорга, учительница, воспитывавшая у детей шахтеров, многие из которых сами стали шахтерами, стойкость и мужество, если бы сломилась она — как бы могли устоять остальные? И Полина Дмитриевна повторяла и повторяла: «Ты не должна, не имеешь права…» Эти несколько раз, как заклинание, мысленно произнесенные ею слова помогли ей осилить слабость, чуть не подкосившую ее.

«Чепель Матвей Артемович, проходчик», — донеслось из динамика.

— Матюшенька! — встрепенулась Маша Чепель и зашлась беззвучным плачем.

О том, что с Матвеем и Егором Филипповичем случилась беда, она заподозрила после встречи с крепильщиком, но ей хотелось верить, что, говоря: «Порядок», тот не солгал, Маша почти поверила в это и вот ее надежда пропала…

«Тихоничкин Максим Мартынович, проходчик».

Бриллиантова — высокая, все еще статная, красивая — не дрогнула, бровью не повела. В «тупичок» привела ее не тревога за судьбу мужа — не хотела давать лишнего повода для пересудов. Где-то в глубине души, в самых темных ее закоулках, сразу, как только Агния услышала об аварии на «Гарном», шевельнулось желание, в котором она не хотела себе признаваться. Но родившись, желание росло, нашептывало: «Так было бы лучше для всех…» Бриллиантова понимала: то, о чем она думает, бесчеловечно. Хотела хотя бы выдавить слезу, и не смогла. Правда, ей удалось заглушить мстительную радость, она перестала повторять про себя: «Это тебе за вчерашнее!..»