Внезапный выброс

Хомутков трясся в беззвучных рыданиях. Его мучил голод, которого он ни разу в жизни не испытывал. Всегда, сколько помнил себя, достаточно было даже не слова — жеста, намека одного, как на столе, точно на скатерти-самобранке, появлялось и жареное, и пареное. А он еще и привередничал, жевал с таким видом, будто каждый его жевок — невесть какое одолжение всему человечеству, не то что матери.

Мать покупала для него самые лучшие продукты, упрашивала: «Сыночек, отведай ветчинки», «Сынуленька, скушай апельсинчик», «Марик, — так она его называла, — попей чайку с вареньем». Он копылил губы: «Убери, смотреть не могу…» Мать замирала: «Уж не заболел ли ты?» Марик молчал. Ему нравилось держать ее в постоянном страхе за себя. И еще ему нравилось делать все наперекор. «Учись, Марик», — умоляла мать, а он вместо школы уходил на каток. «Не попадешь в институт — будешь волтузить разнорабочим», — пугала она сына, а Марик, назло ей, в институт поступать не стал, пошел на шахту. И вот, похоже, наступило возмездие… Да, все, что произошло, Марк воспринял как суровое возмездие. «Ах, мама, мама, как же ты была права!» — повторял он слова популярной эстрадной песенки, вкладывая в них чувства, каких не знал в себе раньше, и не подозревал даже, что способен это почувствовать — нежность к матери. «Мамочка, — захлебываясь, шептал он, — если останусь живым — буду во всем, во всем тебя слушаться. Скажешь — в институт, в институт пойду. В любой. В техникум — в техникум. А с шахты — сразу, даже в контору не загляну — черт с ним, с расчетом!»

Вслушиваясь, как ворочается за его спиной, всхлипывает порой Хомутков, Комарников испытывал противоречивые чувства. Ему было по-отечески жаль Марка и в тоже время он, шахтер и бывший разведчик, который в неполные восемнадцать лет, ежеминутно рискуя жизнью, ходил в тылы гитлеровцев и на своем горбу притаскивал «языков», презирал Хомуткова. Эти противоборствующие чувства вызывали в нем тревожные мысли.

«Марку — девятнадцать, — думал Егор Филиппович, — Он учился в нашей школе, был пионером, читал книги советских писателей, смотрел наши фильмы, спектакли, телепередачи, комсомолец… А что за человек вышел? Откуда же он взялся, такой? Где-то мы маху даем, чего-то недобираем… Ох, еще как придется повозиться с тобой, Марк Орестович! Но повозимся-таки… Если, конечно, с шахты не драпанешь».

Комарников незаметно забылся, а когда очнулся — услышал перешептывание Чепеля и Тихоничкина, протяжные, похожие на стон, вздохи Хомуткова. Впервые после выброса вспомнил о часах. Включил свет, посмотрел на них. Стекло было разбито, циферблат слегка вдавлен. В окошечке, в котором появились числа месяца, стояла цифра 21. Стрелки замерли на 5,37.

— Сколько сейчас времени? — как бы самого себя спросил Комарников.

— Наверно, около двенадцати, — ответил Тихоничкин.

— У тебя часы? — удивился Чепель.

— Биологические.

— Что за марка?

— Особого устройства. Если после ночной до двенадцати не волью в себя сто пятьдесят кубиков, то конудит — места не нахожу, а уж если и до начала первого не приму зелья — тут утробу так начинает печь — похуже антонова огня.

— Сейчас-то жжет или конудит?

— Одно затихло, другое еще не началось. Так что аккурат двенадцать часиков и есть.

— В таком случае не «тормознуть» ли нам? — весело — ой, как не легко ему давалась эта веселость! — спросил Комарников.

— Идея! — одобрил Чепель.

— Дельный разговор, — поспешил согласиться и Тихоничкин.

Хомутков, затаив дыхание, ждал: Комарников расскажет, как схватил его за руку, и все они, трое, не дадут ему после этого и крошки, сами будут есть, а ему — ни-ни. Челюсти его свела судорога. Говорить Хомутков не мог. Лишь глотал слюну.

Егор Филиппович взял сверток. Тот самый, вытянутый у него из-под головы Хомутковым. Это как раз был его, Комарникова, «тормозок». Он еще не знал, что в полиэтиленовом мешочке, но чувствовал на ощупь: Поля, как всегда, не поскупилась. И правда, в нем оказался довольно объемистый, граммов на четыреста, бутерброд с бужениной и сыром, соленый огурец, два яйца, два яблока. Радуясь щедрости жены, Егор Филиппович все же пожалел, впервые за их долгую совместную жизнь, что она не положила вдвое больше.

— Договоримся о норме, — тоном, не допускающим возражений, сказал он. — На сутки — полтормозка.

— Питание трехразовое? — сострил Тихоничкин.

— Двух, — вполне серьезно ответил Комарников.

Пододвинул к себе конец горбыля, смахнул рукавом с него и с лезвия топора пыль, разрезал бутерброд надвое, положил на каждую его половину пол-огурца, яйцо, яблоко. Одну из них завернул в бумагу и положил на прежнее место, вторую разрезал на две части, одну из которых также возвратил в полиэтиленовый мешочек. Оставшуюся, четвертую, долю «тормозка», долго примериваясь и прицеливаясь, разделил на четыре пайки.

— Ешьте медленнее, — наставлял Комарников, вручая каждому его порцию. — Жуйте, не глотая, до тех пор, пока во рту ничего не останется.

— У нас мало пищи, но много времени на ее пережевывание, — копируя манеру Комарникова, неторопливо и наставительно начал Тихоничкин. — Давайте же полнее используем этот важнейший фактор сохранения жизненных сил при остром недостатке продуктов питания и даже в случае их полного отсутствия.

Чепель толкнул Максима коленом:

— Выключи рупор, Филиппычу вроде не того…

Комарникову и в самом деле становилось все хуже и хуже. Сказывалось нервное перенапряжение, потеря крови, усиливавшаяся боль, все возраставшая температура. Егора Филипповича то бросало в холодный пот, знобило, то охватывало нестерпимым жаром. «Если хорошенько выспаться, — уверял он себя, — все будет в норме». Но сон не приходил. У самого уха нудно чавкал Хомутков, оказавшийся самым ревностным последователем его совета о тщательном разжевывании пищи. Чтобы заснуть, Комарников стал считать. Дойдя до пятисот, сбился и начал медленно погружаться в узкую, словно бы забитую черной ватой яму. Сон был мучительным, беспокойным, но и его прервала болтовня Тихоничкина, не находившего себе места от «жжения в утробе».

— Где, я спрашиваю, забота об удовлетворении наших самых, самых насущных потребностей? Где? Нам было обещано двухразовое питание, но обещание осталось пустым звуком. Мой биологический хронометр показывает, что прошло уже более двенадцати часов после того, как начальник продпункта закрыл свое заведение и, в буквальном смысле слова, спит на продовольственных запасах, обрекая нас на истязание голодом.

Комарников откашлялся, почти нечеловеческим усилием воли придал своему голосу шутливую интонацию.

— Если ты, безумец, собираешься призвать голодающих к бунту и разграблению продовольственных складов — остановись! Я раздам провизию добровольно. — И Егор Филиппович вручил Максиму вмещающийся в щепотке паек.

Хрумкая доставшуюся дольку огурца, Комарников приложил ухо к воздухопроводу, и ему почудилось: там, на другом его конце, бьют по нему, вызывают на связь. Схватил топор, и обух заплясал по певучей стали. Выбив звонкую дробь, снова припал к трубе. Она по-прежнему доносила невнятный гул. Он то усиливался, то затихал, но определенной закономерности звуковые всплески не имели. «Наверное, убирают со штрека уголь, — предположил Егор Филиппович, — цепляют за трубу инструментом».

Тихоничкин вел отсчет проведенного в заточении времени, подавал сигналы о приеме пищи. Когда съели последние четыре пайки первого «тормозка», заявил:

— Отсидели мы в этом тереме двое суток. Тютелька в тютельку. А дальше сигналы точного времени пусть подаёт кто другой. Я в эту игру больше не играю.

— Биологические часы отказали? — поддел Чепель.

— Точно. Завод вышел.

— Уточни, — подключился к разговору и Комарников, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, снова начавшей досаждать ему.