Внезапный выброс
Шрифт:
— Согласны?
— Целиком и полностью, — подтвердил Тригунов. — Но завал все же разбирать придется.
— Для поисков насыпщика Хомуткова?
— Да. И еще для того, чтобы подойти к «течке», восстановить люк и создать за ним тупичок для порожняка. Без этого забрать из лавы уголь не удастся.
— Пожалуй…
— Тогда давайте-ка весь этот наш разговор нарисуем на бумаге, — как бы подвел итог Тригунов и размашисто вывел:
спасения помощника начальника участка вентиляции Мануковой М. М., забойщиков Ляскуна П. М., Жура Е. Т., проходчиков Комарникова Е. Ф., Чепеля М. А., Тихоничкина М. М. и насыпщика
— Время выброса не установлено? — спросил Тригунов.
— Машинист электровоза сообщил о нем без десяти шесть. Минут пять ему потребовалось, чтобы добежать до телефона и дозвониться. Хомутков требовал у диспетчера порожняка в пять двадцать. Значит, бросило не раньше пяти двадцати и не позже пяти сорока пяти. Остановимся на пяти тридцати. Уточним — исправим.
Тригунов дописал:
«…5.30 в верхней части «Восточной» лавы».
Ниже, с красной строки, вывел:
«Составлен 22.01. в 8 ч. 30 м.».
Глава XI.
ТАКОГО НЕ ПРОЩАЮТ
Когда план был подписан и Колыбенко вызвал машинистку, чтобы размножить его, та доложила:
— В приемной Осыка с бригадой.
— Почему не заходят?
— Пост не пропускает.
— Передайте: разрешаю.
Первым вошел бригадир Мурцало, за ним — семь его проходчиков и начальник участка «Лисичка» Осыка.
— Вы приказали скомплектовать бригаду для разборки завала? — не скрывая недовольства, с вызовом спросил он.
— Приказал, — неуверенно ответил Колыбенко, удивленный тоном Осыки.
Девять лет назад, после того, как портрет Колыбенко появился на аллее трудовой славы, оказавшись в той самой рамке из дюралевого уголка, в которой прежде красовалось крупноформатное фото Осыки, Никанор Фомич сделал вид, что душевно рад его успеху и предпринял попытку сблизиться. Но воображение Колыбенко еще в юности создало идеал друга, которому он остался верен и в зрелые годы. Осыка был слишком далек от этого идеала, и сближение не состоялось. Прославленный начальник участка вроде бы не заметил, что мальчишка, которого, считай, вчера никто всерьез не принимал, пренебрег его расположением, и держался с ним как с равным. Став заместителем главного инженера, Колыбенко почувствовал навязчивую почтительность Осыки, а заняв должность главного инженера, — открытое заискивание. Он собирался откровенно объясниться, но так и не собрался: то настроения не было, то недоставало времени, а то и духу не хватало. Порядком забыв за минувшие годы того Осыку, каким он был в зените славы, Колыбенко привык к иному: с убаюкивающим говорком, с выжидательной полуухмылочкой, с готовностью выполнить распоряжение старшего прежде, чем оно отдано. И потому нынешний тон Никанора Фомича здорово озадачил Колыбенко. «Какой шершень ужалил его? Может, обидело вынужденное сидение в приемной? Нет, не то. Причина в другом… А в чем же?»
— Я выполнил ваше приказание, — вызывающе напомнил Осыка.
— Можете идти, — налился краской Колыбенко. — Вы мне больше не потребуетесь. — Повторил: — Не потребуетесь! — И повернулся к стоявшим полукругом проходчикам.
Бригадир был худощав, жилист, подтянут. Он счастливо сочетал в себе быстроту реакции с хладнокровием и выдержкой, что дается годами работы в особо опасных условиях. Другие проходчики тоже дело свое знали. Колыбенко усадил их вокруг большого — для совещаний — стола, разостлал на нем эскиз «Гарного».
— Сопряжение откаточного и лавы накрылось. Требуется пройти по завалу пятнадцать метров штрека, уложить стрелку, восстановить люк, выгрузить лаву. Срок — трое суток.
—
Пять метров в сутки? — крякнул Мурцало.— Пять, — подтвердил Колыбенко.
— Метр с четвертью в смену?
— Метр с четвертью.
Бригадир заерзал.
— Ясно? — спросил Колыбенко.
— Понятно, — ответил проходчик Хлобнев.
— На месте разберемся, — поддержали его товарищи.
Бригадир молчал.
— Вам, наверно, хотелось бы познакомиться с паспортом на проходку? — поинтересовался Колыбенко.
— Оно, конешно, — запетлял Мурцало, — треба и на пашпорт подывыться, але ж и без него бачу, що работенка ця дуже смаленым тягне. Малы б хлопци за що, тоди булы б заохочены, а колы интэрес…
Колыбенко не столько понимал смысл его слов, сколько догадывался о нем, но не хотел верить своим ушам. Хлобнев закусил нижнюю губу.
— Говорите ясней, Савелий Никитич.
— Он хочет знать, — разгадал Тригунов косноязычье и недомолвки бригадира, — сколько вы заплатите? Хорошо ли дадите заработать?
— Шкура! — ударил кулаком по столу Хлобнев. — Иуда! За тридцать сребреников готов отца родного продать.
— Мы не пойдем с ним! — наотрез отказались проходчики.
— Хлопци, да вы що? Сказылысь, цы що? Чы у мене грошей нэма? Та я ж об вас, дурни, турбуюсь, — засуетился Мурцало, увещевая всегда таких покладистых ребят, безотказных работников, мастеров своего дела.
— Назначьте старшим Хлобнева! — потребовала бригада.
— Идите на свой участок, — приказал Колыбенко Мурцало.
Мурцало съежился, зашаркал подошвами, утратив вдруг легкость походки. Он медленно пересек по диагонали командный пункт и так же медленно, осторожно, надеясь, что окликнут, остановят, завернут, закрыл за собой тяжелую дверь.
Шахтером Мурцало стал не сразу. Сперва он был сельским механизатором. И неплохим. В колхозе его ценили, на заработки не обижался.
Сам по себе парень видный, веселый, Савелий нравился девчатам. И ему приглянулась пригожая Леська. «Гарненька дивчинка», — одобрили родители выбор. И Леська дала согласие. После уборки свадьбу решили сыграть, но состоялась она почти четыре года спустя и была не такой, какой задумали ее Савелий и Леська, засиживаясь августовскими ночами на берегу Псёла.
Шепнул как-то жених невесте:
— Думаю с полтонны пшенички прихватить, деньги нужны. На свадьбу их — ого! — сколько потребуется.
Промолчала Леська, и Савелий утвердился в своем намерении.
Но надо же было такому случиться, чтобы под руку подвернулась не обычная, а семенная, и не просто семенная — только что выведенная известным селекционером, засухоустойчивая, высокоурожайная пшеница, переданная их колхозу для внедрения. Известный академик якобы десять лет жизни на это положил. Те полтонны, что Мурцало украл из колхозного зернохранилища, ученый на своем опытном участке вырастил. При уборке и на минуту с делянки не отлучался, каждым зернышком дорожил. Увидит на земле колосок — поднимет, в носовой платочек завернет, отдельное зернышко найдет — и его в платочек положит.
Как узнал председатель колхоза, что Степную-ядреную украли, — весь район на ноги поднял. И Мурцало взяли с поличным, не успел и килограмма сбыть.
Дорого обошелся чудо-сорт и тому, кто вывел его, и тому, кто на него позарился: ученый инфаркт получил, а похититель — пять лет заключения.
Освободили Мурцало досрочно: «За прилежный труд и примерное поведение…» В колхоз он не вернулся: стыдно было. Уехал в Донбасс. С дружком. Спаровался с ним в лагере, тот и шахтерскому делу его научил. Поступили на «Первомайскую». Крепильщиками по ремонту. Недельки через две, подгадав, когда начальник участка один в кабинете остался, Мурцало прошмыгнул к нему…