Внезапный выброс

— Видишь, Филиппыч, мои биологические лишь на двое суток протарированы.

— Как это?

— Приварили мне прошлым летом пятнадцать суток за попытку Бриллиант-Аметист мало-мало пополировать. Пришлось поститься. Первые сорок восемь часов в рот ее, милую, не брал и вел наблюдения: какие при этом коники мой организм выкидывает? И все запоминал. В течение двух суток по своим ощущениям могу с точностью до десяти минут сказать, сколько прошло времени с момента последнего приема водки. А на третьи сутки начала она, голубушка, ко мне поступать, — нашел такой канальчик, — и эксперимент сорвался.

— Теперь у тебя есть шанс продлить его суток до двенадцати, — сказал Чепель в тон Тихоничкину.

— Нет, Матюша, такой срок не для меня, не выдюжу, — жалобно протянул Максим. И было видно: не шутит.

— Довольно петь панихиду, — сразу посуровел Комарников.

Глава XIII. «ОНА!..»

Как медленно тянулось время! Слова «час — год» для многих первомайцев, и для директора шахты в их числе, перестали быть лишь фигуральным выражением настроения, состояния души. Долгие часы, отсчет которых Богаткин начал с того мгновения, когда телефонистка выкрикнула ему: «Выброс!..», состарили его на десять лет. И ростом он сделался ниже, и осунулся, усох, и голос подменили будто: осип, сел, чужим стал голос Богаткина. И жест не тот. И походка иная. А ухватку сберег, энергия удесятерилась. Не успеет Колыбенко поручение дать — уже закрутилось все, завертелось! Потребовались железные вентиляционные трубы. На шахте — ни метра не оказалось, а уже за смену до того, как в дело их пустить, — на месте они были, полностью. И со всех концов Донбасса запросы шли: «Может, еще подбросить?» Распорядился Колыбенко: «Кроме бригады Хлобнева, три новые бригады скомплектовать». Богаткин лишь спросил: «Первой из них когда выходить на смену?» И, как солдат: «Есть, обеспечу». На командный пункт являлся только за тем, чтобы уточнить задачу или отчитаться. Потом его видели то на стволе, то у вентилятора, то в мехмастерских. Но где бы он ни появился — сразу к телефону: «Я — на стволе», «Я — у вентилятора», «Я — в мехмастерских». Когда Колыбенко вызвал его, чтобы дать очередное задание, Богаткин положил на стол желтый бланк с наклеенной на нем телетайпной лентой:

«Срочно. Директору «Первомайской» БОГАТКИНУ А. С.

Назначена правительственная комиссия по расследованию причин аварии. Председатель — Стеблюк Опанас Юрьевич, заместитель председателя Совета Министров Украины; члены: Окатов Дмитрий Дмитриевич, председатель Комитета Госгортехнадзора…»

— Главное — вот… — указал Богаткин.

«Товарищи Стеблюк, Окатов вылетают из Киева рейсом № 96. Обеспечьте встречу, размещение гостинице.

Заместитель министра С. Козюренко».

Колыбенко прочитал конец телетайпограммы, вернулся к ее началу и стал переписывать состав комиссии в блокнот.

— Надо бы на аэродром мне поехать, — ненавязчиво напомнил о себе Богаткин. — Разрешишь?

— Надо, — согласился Колыбенко.

— Советую на всякий случай хорошенько познакомиться… — Богаткин передал Колыбенко личные карточки пострадавших. — Комиссия непременно поинтересуется…

Колыбенко положил карточки перед собой, собираясь заняться ими, как только уйдет Богаткин, но сразу после Богаткина вошел начальник «Гарного».

Колыбенко и Авилин были однокашниками и неразлучными друзьями. Потом оба влюбились в Ксению и стали избегать друг друга. А Ксеня растерялась, никак не могла решить: кого из них предпочесть? Если бы подруга, с которой Ксеня жила в одной комнате в общежитии, не оказалась более решительной, чем она, — видимо, остановилась бы на Авилине: его и Ксеню роднила любовь к музыке. Он играл на рояле и скрипке, хорошо пел.

После женитьбы Авилина Колыбенко, как-то незаметно для себя, помирился с ним. При распределении они добились, чтобы их направили в один комбинат, а в комбинате — попросили послать на одну шахту. Но им отказали, мест не было. Работали на соседних шахтах. Колыбенко хотя и не так часто, но бывал у Авилиных, а когда к нему приехала Ксеня — стали дружить и семьями. На семейных вечеринках Ксеня и Авилин играли в четыре руки. Она находила, что пальцы Авилина стали виртуознее, чем в студенческие годы. А вот с работой у него не заладилось — без конца перебрасывали с шахты на шахту: то ставили начальником участка, то снова переводили в помощники. Потом понизили до горного мастера, и он окончательно опустил крылья.

— Поддержать бы его, — однажды обронила Ксеня, — разуверился в себе, пить начинает.

Колыбенко, переговорив с Богаткиным, пригласил Авилина на «Первомайку» начальником участка. Стал чаще заглядывать на «Гарный», помогать советами, но вскоре заметил, что друга тяготят его заботы, что Авилин расценивает его опеку как стремление продемонстрировать свое служебное превосходство. И Колыбенко перестал бывать у него на участке и дома. Последний месяц, кажется, вообще не встречались. И вот Авилин стоял перед ним, растерянный, беспомощный, нервно перебирая тонкими длинными пальцами. «И его, такого, любила Ксеня?!» — обожгла неожиданная мысль Колыбенко. Вспомнил, что и сюда, на «Первомайку», Валерий попал не без ее участия, и ревность, от которой он, думалось, избавился тогда, на студенческой свадьбе Авилина, больно царапнула его своими острыми, с зазубринами, когтями. Но Авилин был так беззащитен, что это внезапно пронизавшее Колыбенко чувство уступило место другому — чувству жалости, щемящей человеческой жалости, сменившейся горькой, как полынь, досадой, обидой за человека, которого знал больше половины своей сознательной жизни, с которым дружил.

— Возьмите себя в руки, — впервые на «вы» обратился Колыбенко к Авилину.

— Докладываю, — откашлялся тот, — все люди с западного крыла выведены.

— Когда вы были в «Восточной?»

— Точно не помню. Где-то в середине смены.

— Что делали забойщики?

— Ожидали меня.

— Зачем?

— Получил сообщение, что забой отклонился от оси, и приказал до моего прихода к работе не приступать.

— Какое указание дали?

— Выравнять разрез.

— Почему послали крепить опережение штрека? Зачем рисковали проходчиками?

Авилин опустил голову.

— Вы знакомы с порядком отработки выбросоопасных пластов и с распоряжением по этому вопросу технического директора производственного объединения?

Авилин не шелохнулся.

«Чего ты добиваешься от него? — осадил себя Колыбенко. — Разве ты не видишь, в каком он состоянии?» — И отпустил.

— Отдыхайте, Валерий Исаич. Потребуетесь — вызову.

Нажал на кнопку громкоговорящей связи:

— Глоткова ко мне.

Тот, как обычно, зашел с эскизом аварийного участка. Колыбенко придирчиво проверил его и обнаружил, что некоторые, уже выполненные, спасательные работы на эскизе Глоткова не показаны.

— Какую вы можете дать информацию другим, если сами недостаточно осведомлены? — строго спросил Колыбенко.

Глотков стушевался.

— Перенесите на свой эскиз состояние спасательных работ, зафиксированное на моем, — взглянув на Тригунова, поправился, — на нашем эскизе. Ознакомьтесь с записями в журналах. Возьмите экземпляр оперативного плана и доложите обстановку всем, кому положено. За сведениями на командный пункт обращайтесь каждые два часа.

Вслушиваясь в краткие, четкие распоряжения Колыбенко, Тригунов с удовольствием отметил его самообладание, командирскую струнку, умение сразу схватить существо дела, безотлагательно принять решение. «Славный командир может получиться», — сделал для себя вывод, зная, что с этой минуты желание перетянуть Колыбенко в горноспасательные части будет преследовать до тех пор, пока оно не исполнится.

Репьев тоже не сводил глаз с Колыбенко: биографические данные пострадавших могли потребоваться командиру отряда как для доклада начальнику горноспасательных частей области, который должен вот-вот подъехать, так и для докладной записки о ходе горноспасательных работ, представляемой в правительственную комиссию, и Репьев выжидал, когда освободятся нужные документы. Но у Колыбенко снова и снова находились дела более неотложные. И тогда Репьев попросил у него личные карточки. Вывел в оперативном журнале: «Сведения о пострадавших» — и начал переписывать те из них, которыми почти все интересуются: возраст, профессия, семейное положение, состав семьи, количество иждивенцев…

Пять карточек он уже возвратил Колыбенко, а когда взял шестую — от нее отлепилась фотография. Репьев хотел приклеить ее, взял в руки и… отшатнулся. «Это мне померещилось…» — беззвучно пробормотал он. А кто-то другой, дерзкий, беспощадный, как бы глумясь над ним, медленно, жестко твердил: «Нет, не померещилось. Так и есть. Ведь Марина пошла в ночную смену. Она это, она!»

Когда Тригунов и Колыбенко составляли оперативный план, они, перечисляя в общей его части пострадавших, безусловно, назвали и Манукову. Но бессонная ночь, тревога, до отказа забитый людьми кабинет, пропитанный табачным дымом воздух, телефонные звонки, громкие, с внезапными срывами разговоры, напряженная сосредоточенность, которой требовала оперативная документация, — вся эта непривычная обстановка, в какой оказался он впервые, так оглушила Репьева, что все, к прямым его обязанностям неотносящееся, как бы отталкивалось от него, не достигло его сознания. Не насторожился Репьев еще и потому, что работала Марина на участке вентиляции, а не на «Гарном». И откуда было знать ему, что на смену не выйдет горный мастер и начальнику вентиляции придется вместо него послать на «Гарный» свою помощницу?! Репьев еще раз взглянул на фотографию Марины и словно бы впал в оцепенение. Потом ощутил: нечем дышать, задыхается. Встал: