Вторая половина книги

Но ведь мы, повторяю, имеем дело с фантастическим романом…^[246]

Перечитывая «Двадцать тысяч лье» уже совсем недавно, я вдруг подумал: а вот ошибка (1866 год вместо 1836-го, в начале романа) – что, если она не случайна? Что, если эта ошибка – та самая писательская «фига в кармане»? Которую читатель рано или поздно заметит и поймет, кем должен был быть герой Жюля Верна – согласно первоначальному замыслу? Что, если именно поэтому французский писатель не стал исправлять эту ошибку – единственную, в данном случае? Что, если и начало действия романа «Таинственный остров» не случайно совпало с годом смерти «графического прототипа» Немо – Шарраса?..

Вот какая история, на самом деле, положила начало практике, которую через сто лет с переменным успехом массово использовали советские писатели-фантасты – коллеги великого француза и которую вполне можно было бы назвать «Метод Верна – Этцеля» или «Два – Жюля – Два». Подобно тому, как под нажимом издателя Жюля Этцеля Жюль Верн превратил польского революционера в индийского принца, а польское восстание 1830 года – в восстание сипаев 1857-го, советские писатели, играя с цензурой, меняли страны, меняли планеты, меняли… Ну да, и этническое происхождение персонажей тоже. Но, подобно тому, как шило из жюль-верновского мешка все равно вылезло – пусть сто лет спустя, – так и многочисленные шила (или фиги) вылезали из мешков и карманов советских писателей. Причем зачастую являли нам поистине удивительные открытия, поскольку цензура все-таки отслеживала именно идеологическую, политическую крамолу, оставляя прочее на периферии внимания. А ведь запрещалась не только идеология, но и эротика, предосудительны были некоторые аспекты криминальной обстановки (отсутствие мафии, отсутствие наркомании, отсутствие маньяков-убийц и пр.), библейские и вообще религиозные аллюзии; наконец, нежелательным считалось появление на страницах советских книг представителей некоторых национальностей. Но главное – не пропустить антисоветчину. Критику власти и «органов». Отыскивая с пристрастием «крамолу» в советской фантастике, цензура порой могла не заметить «фиги в кармане», относящиеся к другим запретным темам.

Китайский язык, господин Мозес и неправедный Иов

Вот как раз о других темах и захотелось мне поговорить. Поскольку политическая и социальная злободневность, скрывавшаяся за соответствующими намеками и маскировкой, рассматривалась неоднократно и подробно. Да и злободневность эта по большей части ушла в прошлое. Куда интереснее, скажем, реминисценции другого рода, возникающие при внимательном чтении.

Например, повесть А. и Б. Стругацких «Отель “У погибшего альпиниста”» (1970). Детектив, написанный, как признавались авторы, под впечатлением от повести Ф. Дюрренматта «Обещание». Дюрренматт своему произведению дал подзаголовок «Отходная детективному жанру». Тут скрыто изрядное лукавство, потому что повесть швейцарского писателя ничуть не стала отходной детективу, напротив: породила целый ряд необычных, странных, но все-таки детективов.

Напомню сюжет повести Стругацких. Она начинается как классический детектив. Маленькая гостиница в горном ущелье, ограниченный круг действующих лиц. Сход лавины, полностью перекрывший единственный выезд из ущелья и изолировавший место действия (оммаж «Чисто английскому убийству» Сирила Хейра). Главный герой Петер Глебски – полицейский инспектор в отпуске. После появления странного человека по имени Луарвик, ищущего одного из гостей, некоего Олафа Андварафорса, хозяин отеля обнаруживает, что Олаф Андварофорс мертв, причем, по мнению Глебски, не просто мертв, а убит. Инспектор Глебски начинает расследование. Результат расследования – неожиданный.

Одного из постояльцев, некоего Хинкуса, главарь гангстерской банды по кличке Чемпион послал следить за другим постояльцем – господином Мозесом, который, по уверениям Хинкуса, член той же банды Вельзевул, главное действующее лицо нескольких громких ограблений банков. Хинкус утверждает, что Мозес-Вельзевул не просто гангстер, а колдун и оборотень, использовавший для ограблений какую-то невероятную магию, но разочаровавшийся в главаре банды и решивший сбежать.

Дальнейшие события приводят к тому, что господин Мозес раскрывает инспектору Глебски свою тайну: разумеется, он не оборотень и не колдун. Господин Мозес с супругой, убитый Олаф, странный Луарвик – вообще не люди, то есть, не земляне, а инопланетяне. Вернее, Мозес и Луарвик инопланетяне, а жена

господина Мозеса Ольга и Олаф – инопланетные роботы. Соответственно, Олаф не убит, просто у него сел аккумулятор. Наивный инопланетянин Мозес (в фантастике инопланетяне обычно наивнее детей, и повесть Стругацких тут не исключение) попался на удочку гангстеров и оказался соучастником весьма тяжелых преступлений, с использованием инопланетных технологий, а вовсе не магии и колдовства. Но теперь господин Мозес во всем разобрался и решил бежать с Земли. За ним и его роботами гонятся гангстеры, а Луарвик – пилот. Сход лавины повредил энергетическую станцию, в результате роботы вышли из строя, и восстановить их может подключение к резервному источнику питания. Ольгу «оживить» удалось, а Олафа необходимо подключить к устройству, которым ранее завладел инспектор Глебски.

Но для Глебски, образцового полицейского, Мозес и его компания – такие же преступники, как преследующие их гангстеры, к тому же – куда более опасные, из-за тех самых фантастических технологий. Поэтому он предпочитает не возвращать прибор Мозесу, а дождаться полиции – и пусть суд решает, кто есть кто и что есть что. Уговоры на него не действуют, хотя он готов допустить, что Мозес – инопланетянин:

«…Господин Мозес, которого вы слышите, это трансляционное устройство. Но может быть, мне придется рискнуть – я оставляю это на самый крайний случай. Если окажется, что убедить вас совершенно невозможно, я рискну. Для меня это почти верная гибель, но тогда вы, может быть, отпустите хотя бы Луарвика. Он-то здесь совсем ни при чем…

И тут я, наконец, рассвирепел.

– Куда отпущу? – заорал я. – Разве я вас держу? Что вы мне все врете? Если бы вам нужно было уйти, вы бы давно ушли!..»^[247]

И вот тут у читателя, знающего библейскую историю, щелкает в голове какой-то переключатель, а из памяти извлекается цитата:

«1. После сего Моисей и Аарон пришли к фараону и сказали: так говорит Господь, Бог Израилев: отпусти народ Мой, чтоб он совершил Мне праздник в пустыне.

2. Но фараон сказал: кто такой Господь, чтоб я послушался голоса Его и отпустил Израиля?»^[248]

Стоп-стоп-стоп! Мозес – это, вообще-то, английская (или немецкая, что встречается реже) форма библейского имени Моисей. В повести, правда, Мозес – не имя, а фамилия. Забавная деталь: сам себя (вернее, свой внешний, «человеческий» образ, свою форму) «господин Мозес» определяет как «трансляционное устройство». Но ведь на языке науки именно так можно определить пророка, то есть человека, вещающего от имени Бога, «уста Божьи». Моисей в Библии – пророк, то есть, «трансляционное устройство» Всевышнего, через него вещает Господь.

Эта параллель бросается в глаза при первом же прочтении – читателю, который, повторяю, знаком с библейской историей. Но советская цензура не была знакома с библейской историей. Или же ее интересовало другое.

Вот как описывает ситуацию с публикацией «Отеля» Б. Н. Стругацкий:

«…Главным редакторам не хватает в повести борьбы – борьбы классов, борьбы за мир, борьбы идей, вообще хоть какой-нибудь борьбы. Борения инспектора Глебски с самим собой борьбой не считались... Повесть лежала в «Неве», в «Авроре», в «Строительном рабочем», повесть была переработана в сценарий и в этом виде лежала на «Ленфильме» – и везде начальство ныло по поводу аполитичности-асоциальности и просило (на редкость дружно!) ввести в повесть ну хотя бы неонацистов вместо вульгарных гангстеров. Нам очень не хотелось этого делать.

<…>

В конце концов, уже имея дело с журналом «Юность», мы все-таки сдались и с отвращением переделали гангстеров на неонацистов…

<…>

В дальнейшем, выпуская повесть в «Детгизе», мы сумели вернуть в текст гангстеров, но зато попали под яростную антиалкогольную кампанию…»^[249]

Вот и ответ: поиск политической крамолы привел к тому, что издатели пропустили крамолу религиозную. А «религиозное мракобесие» в те времена тоже не приветствовалось, тем более – в форме откровенной аллюзии на исход евреев из Египта. Правда, древних евреев, но все равно – как же такое можно было пропустить?! Но вот – пропустили. Пропустили Мозеса-Моисея, умоляющего фараона Глебски: отпусти народ мой! Ну хоть Луарвика…