Женщины

— Обычный день в Семьдесят первом. — Она попыталась улыбнуться.

— Хватит, Фрэнки. Я заберу тебя, отвезу в безопасное место.

— Безопасного места нет, — устало сказала она.

Он взял ее за руку, и они вышли на улицу.

Лагерь превратился в тлеющее, вонючее месиво. Около Парка что-то яростно пылало, освещая небо, которое скоро снова погрузится во тьму.

— Такой ночки я еще не видел, — сказал Рай.

Фрэнки уставилась на… Она сама не поняла на что, пока не услышала стон. Какой-то солдат выл от боли. Она позвала санитара и побежала к моргу, вокруг лежали мертвые тела, накрытые брезентом. С этим хаосом пытались справиться два измученных санитара, они записывали имена, проверяли жетоны и упаковывали тела в мешки.

Слева лежали носилки. Она заметила, что сбоку и через тканевое дно капает кровь, а затем снова услышала стон.

— Уэстли, этому солдату вводили морфин? — спросила она одного из санитаров.

— Да, мэм. Доктор Морзе осмотрел его. Сказал, что больше ничего не может сделать.

Фрэнки кивнула и подошла к носилкам. Она почувствовала, что за спиной стоит Рай.

От солдата почти ничего не осталось. Лицо было изуродовано до неузнаваемости, сплошь кровавое месиво. Ног не было совсем, от одной руки остался кровавый обрубок.

Фрэнки потянулась к жетону, чтобы посмотреть имя.

— Привет, рядовой… — Ее голос дрогнул.

Рядовой Альберт Браун.

— Привет, Альберт, — мягко сказала она. — Снова решил похвастаться своим задом?

Она наклонилась к умирающему парню, еще совсем мальчику, положила руку на изуродованную грудь.

Он повернул голову. Посмотрел на Фрэнки одним глазом, и из этого чудом уцелевшего глаза потекли слезы. Фрэнки поняла, что он узнал ее.

— Я здесь, Альберт. Ты не один.

Она взяла его за руку. Сейчас все, что она могла, — это быть той самой девушкой по соседству, которой он никогда не увидит.

— Ты наверняка думаешь о своей семье, Альберт. Кентукки, верно? Родина бурбона и симпатичных парней. Я напишу твоей маме…

Фрэнки не могла вспомнить имя. Она ведь знала его, но никак не могла вспомнить. Память — еще одна вещь, которую она здесь потеряет. Альберт попытался что-то сказать. Что бы это ни было, задача оказалась непосильной. Он закрыл единственный глаз, дыхание стало прерывистым, оно тарахтело, как старый мотор. Фрэнки почувствовала, как воздух в последний раз покинул его легкие.

Умер.

Фрэнки тяжело вздохнула и повернулась к Раю:

— Боже, как я устала от этого.

Рай подхватил ее на руки и понес сквозь дым и огонь, мимо сбившихся в кучки людей, где каждый скорбел о том, что потерял этой ночью. Половина столовой была разрушена, то же случилось со штабом Красного Креста. Из гигантских дымящихся ям в темное небо поднимались языки пламени.

Дверь ее барака разнесло в щепки.

Рай занес Фрэнки внутрь и опустил на узкую койку.

— Здесь слишком много новичков… Сегодня нам бы пригодились Барб, Этель, Гэп и Джейми…

Рай сел на край кровати.

— Поспи, Фрэнки. — Он погладил ее по спине.

Она прижалась к нему.

— Его маму зовут Ширли, — вспомнила она, но слишком поздно. — Я напишу ей…

Фрэнки смертельно устала, она не ощущала ничего, кроме усталости и одиночества. Рай сидел рядом, дотянуться до него было так просто, он легко мог обнять ее и успокоить. Вместе с этой мыслью пришло желание. Она закрыла глаза и почти прошептала: «Останься, пока я не усну». Но какой в этом смысл?

Она проснулась через несколько часов, его рядом не было.

В «Звездах и полосах» эту масштабную, скоординированную атаку северовьетнамской армии назвали Тетским наступлением. Тридцать первое января 1968 года стало самым кровавым днем за всю Вьетнамскую войну. Наступление обнажило ее тайные стороны. Даже Уолтер Кронкайт, докладывая о бойне Тет, в прямом эфире сказал: «Какого черта там происходит? Я думал, мы побеждаем».

И вдруг все в новостях стали задаваться одним и тем же вопросом.

Какого черта творится во Вьетнаме?

Второго февраля Джонсон выступил с заявлением, где назвал Тет успешно отбитой атакой — двести сорок девять погибших американцев против десяти тысяч убитых северян. «Я умею считать», — сказал президент. И хотя умение считать было его главным козырем, количество погибших в Южном Вьетнаме он почему-то не подсчитал.

Двести сорок девять погибших американцев.

Ложь. В этом Фрэнки была уверена, она слишком хорошо помнила, сколько смертей видела в одном только Семьдесят первом. Но кто знал эту правду?

Следующим утром Фрэнки стояла у койки молодой вьетнамки, ее привезли поздно ночью. Ожоги и тяжелые роды. Врачи сделали все, чтобы спасти ребенка, но их усилий оказалось недостаточно.

Женщина сидела на кровати и забинтованными руками держала мертвого малыша. Под белыми марлевыми повязками кожа обуглилась до черноты, но вьетнамка даже не вскрикнула, когда Фрэнки убирала омертвевшую плоть. Один-единственный всхлип она издала, только когда Фрэнки попыталась взять ребенка.

Невыносимое горе.

Так много мертвых, изувеченных, пропавших и умирающих.

Подошла новая соседка, Марджи, протянула Фрэнки чашку с дымящимся кофе. Чашка подрагивала в ее руке.

— Ты в порядке?

— Разве здесь можно быть в порядке? — устало отозвалась Фрэнки.

— Осталось немного. Только подумай. Ты скоро вернешься домой.

Фрэнки кивнула. Она очень ждала своего возвращения, мечтала о нем, но вдруг представила, как это будет.

Остров Коронадо.

Мама, папа, загородный клуб.

Каково будет снова оказаться дома, жить с родителями?

Как оставить операции под вой сирены и вернуться к серебряным приборам и бокалам шампанского?

— Не представляю, как мы будем тут без тебя, — сказала Марджи.

Фрэнки посмотрела на Марджи. Глаза у той покраснели от слез, молодая медсестра была совсем не готова к тому, что ждет ее впереди. Когда-нибудь она освоится — наверное, — но сейчас ей было очень страшно.

Медсестер с опытом Фрэнки здесь больше не было.