Женщины
Шрифт:
Стояло жаркое утро второй половины августа. Через грязное лобовое стекло солнечные лучи проникали внутрь «шевроле нова», за рулем которого сидел Генри, радио было включено на полную громкость — «Ночи в белом атласе» [42] .
— Я все еще не уверена, — сказала Фрэнки, глядя на бесконечную вереницу легковых машин, фургонов и мотоциклов. В основном ветераны Вьетнама, но не только.
Поначалу в точке сбора в Южной Калифорнии три дня назад было около двадцати машин, но по мере следования караван отрастил
42
Nights in White Satin (1967) — песня британской рок-группы The Moody Blues.
Собрав больше сотни машин, колонна въехала в Майами — все сигналили, мигали фарами и высовывались из окон, чтобы помахать друг другу.
Генри выключил музыку.
— Мы обещали Барб.
— Ничего мы не обещали. Она попросила, а я вроде как ответила «нет».
Фрэнки скрестила руки, пытаясь не выглядеть упрямой. Прошло уже полтора месяца, но рядом с Генри она все еще была не в состоянии раскрыться и как могла сдерживала необъяснимые вспышки гнева и перепады настроения. Иначе он бы стал задавать вопросы, на которые ей совсем не хотелось отвечать. Он понятия не имел, что иногда она по-прежнему плачет, стоя под душем.
В парке собралось не меньше тысячи человек — не только ветераны. Здесь были самые разные протестные группы: студенты, хиппи, феминистки. Колонна «Ветеранов» продвигалась за головной машиной вглубь парка, там они разбили собственный лагерь, который патрулировали, вооружившись рациями. Фрэнки и Генри поставили палатку рядом со своей машиной.
К заходу солнца лагерь ветеранов превратился в одну большую вечеринку, где были рады всем: женам, подружкам, сочувствующим, бывшим медсестрам и членам Красного Креста.
Тон всему задавал мужчина в инвалидной коляске — Рон Ковик, которого после ранения во Вьетнаме парализовало ниже пояса, предстоящий марш он называл их «последней вылазкой».
Утром Барб встала посреди всего этого хаоса и прокричала:
— Фрэнки Макграт, где ты?
Увидев лучшую подругу, Фрэнки кинулась к ней, и обе чуть не упали, стиснув друг друга в объятиях.
— Поверить не могу, что ты здесь, — сказала Барб. — Где Генри? Он обещал тебя привезти, и вот пожалуйста. Видать, он волшебник.
— Так и есть, — неохотно признала Фрэнки.
Генри сидел у палатки и варил на костре кофе. Фрэнки заметила, что выставлены три кружки, и в ней шевельнулось нечто, напоминающее любовь, — по крайней мере, ее отголосок.
Он встал и улыбнулся.
— Привет, Барб! Наша девочка по тебе скучала.
Улыбнувшись в ответ, Барб прищурилась:
— Похоже, мы уже где-то встречались.
— В Вашингтоне. В баре отеля…
— «Хэй Адамс», — сказала Барб. — Коллега-революционер.
— Время пришло! — раздался голос, усиленный мегафоном. — И помните о тишине. Пусть эти ублюдки поймут, что говорить тут больше не о чем.
Держась за руки, они втроем присоединились к толпе. Во главе марша двигались ветераны-инвалиды — мужчины в колясках и на костылях, слепые, которых вели их
зрячие товарищи.Они шли по Коллинз-авеню в полной тишине — больше тысячи человек. Вдоль улицы выстроились зрители, они наблюдали и фотографировали.
Фрэнки почувствовала, как Генри отпустил ее руку.
Она непонимающе взглянула на него.
— Это марш ветеранов. Мне здесь не место, милая, — тихо сказал он. — Но ты иди. Тебе это нужно.
— А ты…
— Иди, Фрэнки. Будь рядом с лучшей подругой. А я подожду в машине.
У Фрэнки не было выбора, она молча согласилась, а сама продолжила идти — вместе с ветеранами, вместе с Барб. Они направлялись к зданию, где в самом разгаре был национальный съезд Республиканской партии.
Фрэнки ощущала силу их молчания, она вспомнила, как ее заставляли молчать о войне. Рядом шли мужчины и женщины, которые там были, и своим молчанием они говорили: «Хватит!»
Фрэнки с удивлением поняла, что ее переполняет гордость, — она гордилась тем, что находится здесь, что участвует в марше, что видит поднятые вверх кулаки, что все молчат и слышен лишь глухой топот — многие, как и Барб, были в армейских ботинках.
Колонна остановилась перед входом, инвалидные коляски замерли.
Полиция выстроилась в одну линию, перекрывая проход.
Руководители марша замахали, подавая сигнал протестующим, и ветераны в несколько секунд перекрыли все три полосы дороги.
Кто-то — наверное, это Рон Ковик, подумала Фрэнки — закричал в мегафон:
— Мы хотим войти!
Они ждали. Молча. Плечом к плечу.
Вокруг сновали фотографы с камерами, телевизионщики вели репортаж. Над головой пронесся вертолет Национальной гвардии.
Напряжение росло. Фрэнки стало страшно, она вспоминала о том, как уже поступали с протестующими. Но ведь полиция не станет стрелять в ветеранов, в инвалидов?
— Может, вы владеете нашим телом, но не нашим разумом! — выкрикнул кто-то.
Наконец под аплодисменты собравшихся к ним вышел конгрессмен.
Фрэнки приподнялась на цыпочках, пытаясь разглядеть, что происходит.
Конгрессмен проводил трех ветеранов на колясках внутрь здания.
Остальные протестующие могли пробиться внутрь здания, только вступив в потасовку с полицией.
Фрэнки не знала, сколько они там простояли, сбившись в кучу и перекрыв движение, но через какое-то время столь решительно начавшийся марш внезапно объявили завершенным и ветераны потянулись обратно в парк под крики — и насмешки — зрителей, так и стоявших вдоль дороги.
— Они нас не услышат, — сказала Барб. — Не помогут ни крики, ни молчание. О нас просто хотят забыть.
— Не знаю, — сказала Фрэнки. — Они выводят из Вьетнама войска. Может, что-то и получилось.
— Кстати, он классный. Твой Генри, — сказала Барб.
— Угу.
— Почему ты о нем не рассказывала? Я тебе писала о каждом парне, который только на меня посмотрел.
— Я даже составила список.
Барб толкнула ее бедром:
— Эй, ну серьезно.
— Что ж, он… веселый.
— Да, а ты у нас еще та веселушка.
— Он над этим работает.
— Любишь его?
— Мне это больше не нужно. Пережить такое снова я вряд ли смогу.
— Не всякая любовь — трагедия.
— Угу. Поэтому ты счастливая жена и мать троих ребятишек.