Классическая проза

Отель «Тихота» Послушайте, что я вам теперь скажу. Купил я фибровый, первый в жизни чемодан и уложил туда новый фрак, который сшили у того агента из Пардубице по моему манекену, за фраком я отправился сам. Представитель фирмы и вправду не врал, обмерил мне грудь, налепил на меня те самые полоски пергаментной бумаги, снял мерку, все записал, положил в пакет и взял аванс, а потом я отправился за этим фраком. И он сидел на мне как влитой, но мне не так нужен был сам фрак, как хотелось посмотреть,…

– Мама! Ведь правда, нашего папу повесят? – приставала девочка к матери. Мать схватила ее с моих колен и ударила по лицу. Потом прижала к груди и закутала своей шалью. Девочка долго плакала, уткнувшись матери в плечо. Жена сетха с детьми поднялась со своего места и отошла в сторону. Двое крестьян, сидевших на полу, тоже встали и отошли в противоположный угол купе, приговаривая: «О Рам, Рам». Вмиг пассажиры окружили семью Фироза стеной презрения. За этой стеной остались лишь Фироз, его…

— Говорите вразумительно! — резко оборвал его доктор Кин. Вид у него был раздраженный. — Родился ребенок? — пробормотал мистер Баттон с мольбой. Доктор Кин нахмурил брови. — М-да, пожалуй… я бы сказал… в некотором роде. — Он опять посмотрел на мистера Баттона странным взглядом. — Как жена? Благополучно? — Да. — А кто у нас — девочка или мальчик? — Оставьте меня! — закричал доктор Кин, окончательно потеряв самообладание. — Сделайте милость, разбирайтесь сами. Безобразие! Последнее…

Домик был обставлен с удивительным вкусом, но сами хозяева разочаровали меня. Моя милая хлопотливая хозяйка оказалась сморщенной подслеповатой старухой. Целыми днями она дремала в своем огромном кресле или грелась у камина, протягивая к огню высохшие руки. Мечты мои о девической прелести дочери рухнули перед лицом действительности: я увидел измученную женщину лет сорока или пятидесяти. Наверно, было время, когда эти равнодушные глаза сверкали шаловливым весельем, а сморщенные, плотно сжатые губы…

Ну что тут скажешь? Действительно, симпатичный вроде парень. Вызвал я его к себе в каюту для обстоятельного разговора. Входит парнишка в замызганной спецовке, смущается, переступает рваными ботинками и старается не смотреть мне в глаза. — Сколько у тебя, морской бродяга, классов? И какова твоя специальная подготовка? — Да я еще не морской бродяга. Хочу только. А классов чуть меньше пяти. — Что ж так мало? — Не удалось у меня с учебой, — говорит. И впервые мне…

Короче говоря, люди повидались с Нахменом, составили список, и появились деньги, и, как вы понимаете, порядочные деньги. Как же в самом деле прийти в такое время к барину и не позолотить ему ручку так, чтобы, как говорится, пальцы обожгло? Понятно, барин тотчас успокоил нас. Он твердо заявил, что мы можем спокойно спать, ничего не будет… Хорошо ведь, не так ли? Однако в Гайсине у нас имеется «источник», для которого тайное тайных открыто. Вот он и распустил, Нойах-тонконог, по всему городу слух,…

При этих словах, произнесенных на языке моряков и понятных только ушам, привычным к шуму волн, ритмичные взмахи весел участились; если сначала можно было сравнить согласные движения гребцов с рысью лошади, то теперь они напоминали ее галоп. Сидевшие на корме забавлялись, разглядывая жилистые руки, смуглые лица, горящие глаза, напряженные мускулы людей, соединивших свои усилия, чтобы за ничтожную плату перевезти их через пролив. Чуждые сострадания, высокородные пассажиры смеялись, показывая друг другу…

– Кто идет? – «Шутка». – Сегодня этот пароль, Паркер? – Так точно, сэр. – Это вы, Хенли? – Голос слышится уже совсем рядом. – Здравствуйте, Уильямс. А я думал, вы пошли в дальний ход сообщения. – Я уже оттуда. Решил проверить эти посты. Вон их как далеко вперед занесло. – Ничего не поделаешь. Вся наша оборона ни к черту не годится. Как на постах? – Все в порядке. Сержант Крэмп говорит, сегодня боши бросили штук сорок мин, но наших никого не задело. Когда я уходил, они нет-нет да потчевали…

Часом Алі пропускав зручний мент, і тоді хапався за бік баркаса, і піднімався разом з ним догори, мов краб, приліплений до кораблевого облавка. Татари сходились на берег. Навіть у селі, на пласких дахах осель, з’являлися, незважаючи на спеку, татарки і виглядали звідти, як купки квіток на грядках. Море дедалі втрачало спокій. Чайки знімались із одиноких берегових скель, припадали грудьми до хвилі і плакали над морем. Море потемніло, змінилось. Дрібні хвилі зливались докупи , мов брили зеленкуватого…

Але Савка не йшов з докладом. Аркадій Петрович одсунув шухляду комоди і вийняв звідти акуратно зложену блузу, вовняну, сіру, а Іа Толстой. Приємно тремтячи освіженим тілом, просуваючи руки в рукави, він почував себе демократом, другом народу, який не має чого боятись. За той час, як він покинув своє міністерство та осівсь на селі, мужики його полюбили. Аякже! Він хрестив і вінчав, дарував спаш, уділяв ради, його кликали «татком» Він з приємністю думав про се і разом думав, що на обід будуть сьогодні…

Йому не дали скінчити згадки, треба було виносити цебер,— і він став на роботу спокійний, байдужий, хоч в очах було щось скрите і щось запечатане. Дрючок лежав на плечах, великий цебер плавно гойдався, і хлюпали млявими хвилями сірі помиї; попереду стирчала чужа спина і жовта воскова шия, а обдертий, заморений кіт знов несподівано виплив, бився на мотузку, корчив хвіст, лапи і витріщав великі криваві очі. Що буде далі? Чи довго буде скакати? Чи скоро заплющить очі, опустить додолу лапки? Тріпалась…

…А потім зашумів дощ. Вона шукала світло - - шукала, найшла, полетіла. Влетіла. Було чудове блискуче світло і тихо, без дощу. То була кімната. Сіла на шафі - спокійно, сухо, тепло. Але хвилювалась. Її хвилювало звичайне світло - електрика. Тоді вона зірвалась і знову полетіла. І от - чотири оксамитових стіни. Ясно: вдарилась в оксамитову стіну і впала в фарфорову чашу. Назад! Назад! І - в клавіші! Пронісся мелодійний звук. А що вона? …Ще раз у стелю…

— Я… Я — Глория… Если бы мне только удалось разглядеть ее лицо. Если бы я мог яснее увидеть ее улыбку. Она, наверное, чувствует запах мертвеющей плоти, наверное, смотрит на эту ввалившуюся грудь, на серую щетину скул, на нескончаемую струйку из носа, на эти… Ее уводят от меня. Врач щупает мне пульс. — Надо созвать консилиум. Каталина поглаживает мою руку. Увы, ненужная ласка. Я вижу ее, как в тумане, но пытаюсь заглянуть в глаза. Останавливаю ее руку, пожимаю холодные пальцы. …

Иной раз у нее бывал такой вид, будто она чего-то стыдится, чувствует себя чем-то униженной; тогда глаза ее, казалось, кротко говорили людям: «Простите меня за то, что я существую на свете». Пока был жив старик отец, она не знала нужды и сознавала, что живет для него. Теперь же ее постоянно мучила назойливая мысль: «Зачем я живу? Кому я нужна?» Она часто недоедала, ходила в рваной обуви; мечтая порой о лишнем куске хлеба или о новых башмаках, она невольно думала при этом: «Ведь у бедного Мечика…

Дожив до сорока лет, Ральф Прескотт был более чем когда-либо холост. Причина? Ни одна девушка, которую он знал, не могла сравниться с его матерью, человеком такого нравственного совершенства, душевной гармонии и поразительной чуткости, что ради ее милого общества он был готов пожертвовать любым сердечным увлечением. Но вот уже два года, как она умерла, и если прежде, выманив его в полночь из-за письменного стола, она поболтала бы с ним за стаканом молока и, рассмешив остроумной шуткой, отправила…

Там в камышах живет что-то вроде жабы. На закате оно начинает вздыхать, как неупокоенная душа: «У-ху, у-ху!» Это, говорят, жалуется «водяной бык» [6] . Рыбаки, говорят, не раз ловили его в сети и сразу выпускали, потому что его, говорят, лучше не трогать, не то… Не то что? И как он выглядит? Этого никто не знает. По той стороне разлива, который поблескивает между серыми домишками и полем, коровы идут с выгона. Если первой бежит рыжая — завтра будет вёдро. А если черная, значит, завтра пойдет…

Мы с Муни жили в трудном и сложном мире, который мне сейчас уже не легко описать таким, каким он воспринимался тогда. В горячем, предгрозовом воздухе тех лет было трудно дышать, нам все представлялось двусмысленным и двузначащим, очертания предметов казались шаткими. Действительность, распыляясь в сознании, становилась сквозной. Мы жили в реальном мире — и в то же время в каком-то особом, туманном и сложном его отражении, где все было «то, да не то». Каждая вещь, каждый шаг, каждый жест как бы отражался…

— Я вполн уврена, что ты полюбишь его, продолжала мистриссъ Малдертонъ. — Онъ такой милый, любезный, благородный человкъ! — И какой умница! сказала миссъ Маріанна. — И какъ говоритъ очаровательно! прибавила миссъ Тереза. — Онъ очень уважаетъ тебя, мой другъ, сказала мистриссъ Малдертонъ своему супругу, самымъ откровеннымъ тономъ. Мистеръ Малдертонъ прокашлялся и посмотрлъ на огонь. — И мн кажется, что ему очень пріятно находиться въ обществ папа, сказала миссъ Маріанна. — Безъ…

   Это моя сестра. Встретиться, мне с ними было не суждено. Меж нами черной непреодолимой бездной лег страшный тридцать четвертый год. Именно в тридцать четвертом году в Лонгою , деревню, где жили мои прадеды и деды и где начали свою жизнь мои родители прикатилось не понятное . пугающее своей новизной слово ' коллективизация ' Прикатилось оно со стороны железной дороги вместе с шумом проносящихся мимо поездов . Прокатилось по притихшей деревенской улице до сельсовета и , распавшись на множество…

Опять возникло ее лицо. В этом сне он видел только ее усталое лицо и ничего больше. Изменчивые подробности сна, и изменчивость неба, и колья деревьев, и зубастые прутья – все это было механикой ее бреда. Печать недуга на ее лице не была следствием греха. Скорее недуг был в том, что она никогда не грешила и никогда не жила праведно. Он зажег свечу на столике из сосновых досок возле кровати. От пламени свечи по комнате заплясали тени, по углам извивались причудливые тела. Тогда он услышал стук часов.…