Классическая проза

Должно быть, в этот же день в дворцовом окне привиделась мне особа нашего государя; он никогда не появляется в парадных покоях, предпочитая укромные комнаты, выходящие в сад; на сей же раз он стоял у окна – или так мне показалось – и, понуря голову, наблюдал это гульбище перед дворцом. Что же дальше? – спрашиваем мы себя. Долго ли нам еще терпеть эту тягость и муку? Дворец приманил к нам кочевников, но он не в силах их прогнать. Ворота за семью запорами; караул, что раньше на разводах проходил…

Н. сидел с открытыми, остекленевшими, выпученными, только на миг еще зрячими глазами, наклонившись вперед и дрожа, словно кто-то держал его или бил по затылку, нижняя губа, да и вся нижняя челюсть с широко обнажившейся десной, непослушно отвисла, все лицо как-то распалось; он еще дышал, хотя и тяжело, но потом, как бы освободившись, откинулся к спинке кресла, закрыл глаза, на лице его еще мелькнуло выражение какого-то большого усилия, и затем все кончилось. Я подскочил к нему, схватил безжизненно…

Много лет назад, так рассказывают, действительно попытались прогнать зверька. Служка будто бы помнит, что его дед, который тоже был служкой, любил об этом рассказывать. В детстве дед этот часто слышал, что от зверька невозможно избавиться, и с тех пор ему, отличному верхолазу, не давало покоя его честолюбие, в одно светлое утро, когда все углы и уголки синагоги заливал солнечный свет, он прокрался туда, вооружившись веревкой, пращой и посохом. 

– Сейчас выйду! – говорит торговец и, семеня короткими ножками, направляется к лестнице, но жена догоняет его и хватает за руку. – Не смей ходить. А не послушаешься – я сама пойду вместо тебя. Ты, видно, забыл, что кашлял всю ночь напролет. Конечно, тебе только где померещится дело, ты уже забыл и жену, и детей, и собственные легкие. Нет, пойду я сама. – Только не забудь, перечисли все сорта, какие у нас есть на складе; цены я тебе крикну вдогонку. – Не забуду, – соглашается жена, выходит из…

Бичевали солидную компанию распростертых крестьян — «дабы очистить их мерзкие грязные души», как извещали бичеватели, «в честь подготовки апокалиптической фантасмагории, которая покуда еще только грядет!» Старт, вишь ты, отложили малехо, чтобы хорошенько в доме прибраться, по-святому. Сцена прям из Иеронима Босха: бичеватели бичуют… органы завывают… святоши предают анафеме что ни попадя. «Хватит уже!» — орет Отто. — «Как ваш король приказываю вам прекратить! эту! херню! навсегда!» Во как! Попы-председатели…

Генерал возил мне цветы и конфеты. Maman не раз с очень прозрачной хитростью заводила разговор о том, какую хорошую он представляет партию для девушки с не особенно большим приданым. Когда же генерал в разговоре называл себя с раскатистым смехом стариком, она энергично и досадливо протестовала. Но мое сердце было переполнено демоническим артистом. «Если не он, то никто!» – решила я с той бесповоротностью, которая составляет преимущество семнадца­тилетних романтических героинь. И наверно, я осталась…

– Вы его близко знали, Антон Захарович? – На что же еще ближе! Я был в тот самый день в редакции, когда он принес свой первый рассказ. Он краснел, бедняга, как девочка, и заикался, объясняясь с секретарем. В его фигуре и словах было что-то виноватое, точно он совершил какой-то несерьезный, детский поступок, над которым мы, авгуры печатного слова, должны будем засмеяться. Когда он брал свой первый гонорар, на него было жалко смотреть. Мне кажется, что с таким видом человек совершает свое…

– Терешкович, Понура, – договорив Самійло. – Е! Себто той кривий на ногу? – спитала мати Хіврина. – Та він так, трошки, храма на одну ногу, – сказав перший староста. – Де-то храма? І не на одну, а він і обома не здужа ходити, – підправив підбрехач. – Та трохи чи не косий? – пита батько Хіврин. – Та так, косенький, на одно око, – каже староста. – Де-то вже на одно? І не косенький овсі, він і обома нічого не бачить, – доповнив підбрехач. – Та він щось горілку часто вжива? – питається…