Проза

Тем не менее я уже прибыл на место: передо мной стоял хлипкий послевоенный домик с надстроенным чердаком. Фостеры наверняка воспользовались предложением местного мебельного магазина и купили комплект мебели для трех комнат за 199,99 доллара (включая пепельницу, ящик для сигар и картины). Черт, ну и влип я! Но раз уж приехал, почему бы не взглянуть на жалкие бумажонки этого Герберта… — Какой у вас милый домик, мистер Фостер, — сказал я. — А эта красавица — ваша супруга? Тощая и сварливая на вид…

Я не трус и готов пожертвовать комфортом ради светлого будущего. И за сыновей я не трясусь. На войне я пережил немало боли и страданий, но всегда понимал: чтобы радоваться, сперва нужно погоревать. Но когда я думал о страданиях, которые человек испытает в космосе, мне было трудно увидеть за ними повод для радости. Это было еще задолго до того, как Степан полетел на орбиту. Я пошел в библиотеку и стал читать там о Луне и других планетах: неужели там настолько хорошо? Я не стал спрашивать о них Алексея,…

— Мистер Нетман, — наконец-то вернулась сестра, — у вас мальчик, и жена прекрасно себя чувствует. Она сейчас отдыхает. Вы увидитесь утром. Ребеночка вы сможете увидеть через двадцать минут. Хайнц ошалело уставился на нее. — Пять фунтов девять унций, — сообщила она и ушла, унеся свою деланную улыбку и противно скрипя каблуками. — Кнехтман, — тихонько произнес Хайнц, поднимаясь и сутуло кланяясь стене, — моя фамилия Кнехтман. Он поклонился еще раз и улыбнулся — учтиво и в то же время ликующе.…

Я не застенчив. Проблема вовсе не в этом. Я знал, чего хочу, и созрел, чтобы этого просить. Да что там, я предлагал ей по нескольку раз в месяц. — Пэт, кончай ломаться, выходи за меня замуж! Как-то раз вечером, после очередного предложения она даже глаз на меня не подняла. — Ах, какой ты романтик, какой поэт! — задумчиво пробормотала девушка, обращаясь скорее к панели управления, нежели ко мне. — Вот такие они, математики. Подходят к тебе с сердечками да цветочками… — Она замкнула рубильник. —…

— Да ладно, — сказал он, — я его и не замечаю вовсе. Он давно стал частью меня. — Ты последнее время ужасно усталый… как выжатый лимон, — заметила Хейзел. — Вот бы проделать в мешке маленькую дырочку и вынуть несколько дробинок. Самую малость. — Два года тюремного заключения и две тысячи долларов штрафа за каждую извлеченную дробинку, — напомнил ей Джордж. — По-моему, игра не стоит свеч. — Ну, мы бы незаметно их вытаскивали, пока ты дома… ты ведь ни с кем тут не соперничаешь, просто отдыхаешь,…

В этой гонке есть над чем посмеяться. Правительства обхаживают лучших игроков в кости наравне с физиками-атомщиками. Возможно, на Земле, включая меня, найдется несколько сотен человек с психодинамическими способностями, но, не владея техникой профессора, они добьются успеха разве что в игре в кости. И даже зная секрет, им понадобится лет десять, чтобы превратиться в опасное оружие. Столько времени понадобилось и самому профессору. Так что «Эффектом Барнхауза» пока что владеет — и в ближайшее время…

Так наука и мораль наконец пошли рука об руку. Девушек-администраторов в Хайаннисе звали Нэнси Маклюэн и Мэри Крафт. Нэнси была рыжеватой блондинкой. Мэри — ослепительной брюнеткой. Обе носили форменную одежду: фиолетовые гимнастические костюмы на голое тело, черные кожаные сапоги, толстый слой туши на ресницах и белая помада. Салон у них был небольшой: всего шесть кабинок. В хорошую неделю, например перед Рождеством, они усыпляли до шестидесяти человек. Делалось это с помощью специальной подкожной…

— Выражаем Дженкинсам наше «фи», — сказал я. Грейс меня не расслышала. Она продолжала курсировать между столовой и гостиной: всякий раз, входя в гостиную или выходя из нее, она словно огибала некий невидимый предмет — строго в одном и том же месте. Заинтригованный, я встал на это самое место и немного попрыгал: может, половица расшаталась? Тут в гостиную снова вошла Грейс. Она изумленно посмотрела на меня и охнула. — Я сделал что-то не то? — спросил я. — Нет-нет, я просто не ожидала увидеть…

Пи-Ин вызвал полковника Келли на допрос, в ходе которого сообщил ему, какая судьба постигнет шестнадцать американских пленников. Шестнадцать — число вновь и вновь отдавалось в мыслях Келли. Он потряс головой. Охранник пихнул его пистолетом в бок и загремел ключом в замке. Дверь отворилась. Келли молча замер на пороге. Солдаты передавали по кругу сигарету. Огонек ее, на секунду освещавший нетерпеливые лица, сначала выхватил из темноты румяные щеки болтливого младшего сержанта из Миннеаполиса,…

— Простите, сэр, не понял? — Ну, — пояснил он, — так сейчас называют береговую охрану. Ведь ее главная задача — оберегать Кеннеди, покуда тот катается по морю на своей вонючей посудине. — Так вы не служите в береговой охране? — Я ничего не понимал: в самом деле, какие же еще бывают коммодоры? — В сорок шестом году, — гордо сообщил мне Рэмфорд, — я был начальником яхт-клуба в Хайаннис-Порте. Он не шутил. Поэтому я не улыбнулся. Миссис Рэмфорд тоже не улыбнулась, а лишь тихо, почти неслышно…

— Этот мальчишка, — сказал Гельмгольц. — Я его встречаю в школе, а как зовут, не знаю. Куинн мрачно хохотнул. — Билли Кид? Рудольфо Валентино? Флэш Гордон? — Он окликнул мальчишку: — Эй, Джим, подойди-ка на минутку! Гельмгольца поразили глаза мальчишки — равнодушные и холодные, как у устрицы. — Сынок сестриного мужа, от первой жены — до того, как он женился на моей сестре, — сообщил Куинн. — Зовут его Джим Доннини, он из южного Чикаго, и он очень крут. Пальцы Джима Доннини сжали ручку швабры.…

— А разыщу-ка я эти самые архивы, пока вы будете заняты делами, — решила Сильвия. — И посчитаю точно, которым из Ременцелей станет Илай. Не для того чтобы он хвастался, конечно, — просто из интереса. — Как тебе будет угодно, — согласился доктор. — Так и будет! Я люблю подобные вещи, хоть ты и ворчишь. Сильвия ожидала, что муж, по своему обыкновению, вскипит, но этого не случилось. Ей нравилось поддразнивать его, намекая на разницу в происхождении, и она частенько заканчивала споры словами:…

...Можа, усё ж не бязвольная рэч, а істота, якая ня толькі плыве па плыні, а нешта ў ста­не зьмя­ніць? Ну, калі ня рыбіна, дык хоць бы лодка з ло­дач­нікам, які ёсьць душа і воля, які можа плыць па плыні хутчэй, а можа, скіраваць лодку і супраць плыні... Не, таксама няўдала... Хай лепей так: “Жыць­цё – рака, а чалавек у ёй – чалавек. Можа, плыць па плыні, можа, супраць, можа пераплыць раку, а можа – стаяць на беразе і назіраць за плыньню”. Часу? Жыцьця... Стаяць і назіраць,…

Если бы я был Ельцин, я бы распатронил всю бюрократическую машину и создал бы новую, а потом… Если бы я был цар, то я жил бы п луче, чем цар, потому что я п еще немножко п шил. Если бы я шил, то я бы жил бы лучше. Если бы я был Иоганн Себастьянович Бах, то я взял бы фамилию Бахман, просто на зло им, блядям. Если бы я был, м-м-м, скажем так, путаной… нет уж лучше быть все-таки Путиным. Если бы я был Путин, я присвоил…

В бешенстве закрыли мы подушкой устье фонографа, набросали сверху одеяла и плотные покрывала, дабы заглушить этот гнусный голос. Все было тщетно! Сквозь кляп, сквозь толстую шерсть, голос глухо, но сентенциозно хрипел: –  Кого не восхитят успехи нашего века? Любезные дамы по фамилии Гоувейас в смятения и отчаянии обмотали головы шалью. Мы удрали на кухню, но и там был слышен удушенный, харкающий голос: –  Кого не восхитят успехи нашего века? Мы в ужасе выбежали на улицу. Было раннее…

— Если хочешь, пожалуйста. «Вещи в предельном своем воплощении невыразимы, — подумал он, когда разговор был закончен. — Голос истинно влюбленных тоже не имеет выражения; выражение есть нечто искусственное, это лишь видимость вещи, а не сама вещь». Она вошла, не глядя на него, и только минуту спустя посмотрела ему в глаза. Она почти ничего не говорила, казалась слабой, безвольной. А потом была горячей, нежной, влюбленной. Настоящую глубокую правду чувства отражает тело, только тело, и пусть возможности…

—  Должен?! Кто должен? Никто не должен . Никто не приходит. Единственное существо, которое сюда заглядывает, — это соседка, пожилая женщина. Но, Каплан, — он пристально посмотрел мне в глаза, — это ведь чужой человек, ты понимаешь меня? А раз это чужой человек… Ведь я — кактус! Да! Ты тоже, но больной кактус и здоровый кактус — это вещи разные! — Конечно! Ты болен, Калишер, и поэтому так подозрителен. — Значит, мне не следует быть подозрительным, Каплан? А, быть может, больной человек убежден,…

Дачный сезон в Юзефуве окончен. Наступил октябрь, обычный октябрь. Впрочем, это пустые слова. Более тяжелой поры не бывает. Солнце в октябре чем-то напоминает стон. В Юзефуве лиственных деревьев мало, лишь около станции растут каштаны и клены, кое-где встречается и орешник. Именно в октябре красота этих деревьев достигает зрелости. Но вот что делает природа со своим детищем: обессилев в своем стремлении к совершенству, она в досаде срывает ветку за веткой, устилая живой красотой рвы и дороги. …

Если оставить в стороне персону автора и перенести внимание на его сочинение [2] , то нельзя не поразиться богатству исторических, культурных и литературных перекличек, подтекстов и заимствований, заключенных в этом воистину бесценном тексте. Название книги отсылает нас к Радищеву, но пусть «радищевский контекст» не закроет от нашего проницательного взора иных, быть может, более важных влияний и скрытых (а иногда и вполне открытых) цитат! Одним из источников вдохновения автора «Фердинанда…», безусловно,…

Был я тогда несмышленым отроком. Весна приняла меня в свои объятия. Все казалось огромным, непостижимым и даже страшным. Красота Трехсвятительского храма подавляла меня. По моим летам я не мог постичь его неповторимого совершенства. «Как можно было оживить холодный камень, — думая я, глядя на узорочье соборных стен, — и навести на него лепоту невыразимую, несказанную». Я обошел собор со всех сторон, поминутно останавливаясь и задирая голову. Тени падали косо, как бы приоткрывая каменное…