Проза

Она выпрямилась, но все равно была на две головы ниже него. Когда Лоуренс был маленьким, все взрослые, на которых он смотрел снизу вверх, представлялись ему страшными людьми. А сейчас все женщины, на которых он смотрел сверху вниз, выглядели слабыми и хрупкими. Однако эта девушка, несмотря на малый рост, казалась стойкой и сильной – и едва ли только казалась. – И все же я была немножко рада это услышать. – …Рада? – Мм. Я потеряла нечто, но, поскольку меня там не было, я все равно ничего не…

Ни много, ни мало… Скорее всего, очередная попытка найти редкую группу крови. Я со своим цыплячьим телосложением вообще никогда кровь не сдаю. На фигуру грех жаловаться, а пышных форм Бог не дал. Не дал, да и ладно, не в них счастье. Открываю мейл, потому что удалить его не читая как-то совесть не позволяет, стереть всегда успею. …Девочка Дана лет пяти обнимает огромного пуделя на лужайке, копна черных волос сливается с густой шерстью, оба внимательно смотрят в объектив, оба старательно высунули…

Белый морок рассеялся. Сон ушел вместе с вьюгой. Полуобморочный испуг сменился необычайной чистотой и ясностью мысли, странным ощущением парения и бестелесной легкостью, точно я, плутая снежными всхолмьями, растворился в ландшафте. Во рту был мерзкий привкус мела, от которого сводило скулы. От пережитого ужаса остался только ритм, глухой и невнятный, и как-то совпадающий не только с ритмом сердца, но и со всем, что я делал и думал; этот ритм породил чувство жуткой, пьянящей свободы, какую испытывает…

И все же Данаил Кордановский не сдавался, не отступал. Разве можно допустить, чтобы крот остался безнаказанным? Данаил устраивал облавы, придумывал западни. Он делал это каждый год, но все без толку. Строил преграды, рыл глубокие ямы. Засыпал в кротовые ходы древесный уголь, лил вонючую отраву. Крота ничто не брало. Смрад выветривался, и крот вновь начинал шевелиться то там, то сям. Вернее, шевелилась земля, приподнимаемая кротом. И никакие ядовитые испарения не могли одурманить крота, заставить…

— Да, — сказал Штирлиц, немного успокоившись. Он выпил кружку шнапса, рыжий эсэсовец с готовностью налил вторую, Штирлиц выпил еще. Лейтенант стал ему неинтересен. — Ну как же можно, — шепнул один из фронтовиков рыдающему лейтенанту, — при самом Штирлице говорить такое о русских, да еще и в таких выражениях! Я бы вас на его месте убил. — Штирлиц — добрая душа, — вздохнул второй фронтовик, — я помню три дня назад тут били японского шпиона, так все били ногами, а Штирлиц — нет. — Добрейший…

Я заезжий гость в этом небольшом и родном уголке. Здесь на этих, некогда больших для меня, улицах прошло то, что мы именуем детством. Вместе с выпускным звонком оно взмахнуло мне рукой и ушло в темноту такой же июньской ночи. В памяти и сознании оно исчезало еще долго, и маленькие следы его босых стоп успел полить октябрьский дождь и даже покрыть снегом зимний вечер. Я так и не понял, когда же оно исчезло, такое короткое математически и такое длинное по ощущениям. * * * — Зазнался ты, пацанов…

Он же взял сумку и незаметно проскользнул в туалет, где и заперся в единственной кабинке. Затем в туалет вошел кто-то еще и начал дергать за дверь. Он решил было, что это официант пришел проверить, но из-за двери раздался мальчишеский голос: — Да откройте же, вы тут не один хотите зайцем покататься! А не откроете, официанта позову! Он открыл. В кабинку нырнул мальчишка с огромным рюкзаком за спиной и быстро закрыл за собою дверь на задвижку. — Спасибо, — сказал он, бросая рюкзак на унитаз, —…

Алешка куда-то ушел и вскоре вернулся с деревянным автоматом на плече. — Здравствуй, дочка Зоя! — сказал он басом. — Здравствуй, папа. С приездом! — Спасибо. — На здоровье. — Ну, как ты здесь в тылу жила? — А я не в тылу, я дома жила. — Это хорошо, — сказал Алешка, сворачивая козью ножку и начиняя ее песком. — Ну, а вообще как живешь? — Хорошо. Я маме помогаю, Алешка. Я сама сплю. — Он не Алешка. Он теперь твой папа, — напомнил Светик. — Светик, не мешай, — сказала Наташа…

ГЛАВА I НАДО ЛИ СЛЕДОВАТЬ ЗАБЛУЖДЕНИЯМ РАСИНА ИЛИ ЗАБЛУЖДЕНИЯМ ШЕКСПИРА, ЧТОБЫ ПИСАТЬ ТРАГЕДИИ, КОТОРЫЕ МОГЛИ БЫ ЗАИНТЕРЕСОВАТЬ ПУБЛИКУ 1823 ГОДА? Во Франции этот вопрос кажется избитым, однако мы до сих пор слышали доводы только одной стороны; журналы самых противоположных политических взглядов — «Quotidienne», так же как и «Con titutionnel» [7] , — согласны друг с другом лишь в одном: они объявляют Французский театр не только первым театром в мире, но и единственно разумным. Если бы бедный…

— Тише! А то палату разбудим. Как жалко. Да и как их не жалеть. Что они видели в жизни?. Мы хоть успели родить да воспитать, а эти уже не родят и не воспитают. Попридержи его так-то, мне ловчее с этой стороны ему капельницу ставить. Готово! Пускай спит и дышит, ему теперь отсыпаться нужно. А она — капает себе. Минут сорок — не меньше — будет капать, а там сдавать дежурство. Поспать бы хоть с полчасика. Ты на вечер-то пойдёшь? — Чего это я там не видала?. Опять Ольга Валерьевна в своей короткой…

Пройдя столовую и кухню, я нащупываю дверь, распахиваю ее и только тогда открываю глаза — в предрассветной осенней дымке белеют лишь далекие горы. Подбегает черная собака и начинает ластиться ко мне. Но сразу же, уловив мой запрет, так и не залаяв, съеживается и смотрит на меня, выставив из темноты мордочку, похожую на гриб. Я подхватываю ее под мышку и медленно иду вперед. От собаки пахнет. Она прерывисто дышит. Под мышкой становится жарко. Может быть, собака больна? Босой палец натыкается на доску,…

 — С наступающим, Марина Дмитревна! — весело сказал благополучный, мордатый Павел Судаков, бывший школьный друг Евгения Лукашина. Павел явно намеревался войти, но Марина Дмитриевна решительно преградила ему дорогу:  — Тише, что ты кричишь?!  — А что случилось?  — Кто там пришел? — донесся из комнаты голос Лукашина.  — Соседка зашла за луковицей! — отозвалась мать, а Павел оторопел и, невольно включаясь в игру, перешел на шепот:  — Что у вас происходит?  — Павлик, зайди, пожалуйста, завтра! —…

«Я бы не ушел из дома, если бы дед был жив, – подумал Мануэл. – Насколько мир обеднел без него, настолько же богаче стали воспоминания о нем и обо всем, что он создал, рассказывая». Но что произошло с той, рассказанной только до середины историей, единственной, не доведенной до конца, загадочной и подобной незаживающей ране? Еще и еще раз прокручивал он в голове эту историю и не мог отделаться от нее. Дед отправился в Порту, чтобы там заключить сделки с виноторговцами. В этом не было…

Тогда я принялся напевать и громко насвистывать, чтобы не думать об этом, пока отец, барабаня в дверь, не приказал мне замолкнуть и идти есть. Я сел завтракать. На столе были желтая коробка с хлопьями, прохладно-белое молоко в кувшине, сверкающие ложки и ножи, яичница с беконом на деревянном блюде; папа читал газету, мама крутилась на кухне. Я вдохнул запахи. И почувствовал, как у меня жалобно заныло в желудке. — Что случилось, сынок? — мельком взглянул на меня папа. — Ты не голоден? — Нет,…

И тем не менее… ты любил его? Да, как любят друг друга мальчишки, когда им по восемь, по десять, по двенадцать лет, весь мир невинен, а мальчишки — это зло по ту сторону зла, ибо они не ведают, что творят, и все равно творят. Так что где-то в глубине души я нуждался в том, чтобы меня били. Мы были прекрасными друзьями, которые нуждались друг в друге. Я — чтобы меня били. Он — чтобы бить. Мои шрамы были эмблемой и символом нашей любви. Что еще заставляет тебя желать смерти Ральфа через столько…

В то время мне жилось очень трудно, – так трудно, что иной раз, проходя мимо нищего, я завидовала нищему. Его деревянной чашке с медяками. Одна, в чужом городе. Помощи ждать было неоткуда. Вначале у меня были уроки музыки. Потом я их растеряла. Почти все. Пришлось продавать вещи. Но и вещей-то у меня было небогато. Сперва недоедание, потом голод. Самый обыкновенный голод, когда во рту ничего, кроме слюны, сердце вдруг падает в пустоту, головокружение и чувство какой-то странной безалкогольной пьяности.…

– Я, знаете, работаю в колхозе. Но счастье вам подмогло. Сегодня я выходной. Только я вам скажу, теперь работать в парикмахерских, так это горе. Вот, например, я кончу вас брить и вы, вероятно, мне заплотите. Так как вы мне будуте платить, вы влезете себе в карман, расстегнёте портману, дадите два рубля, а я вам тридцать копеек сдачи. Всё ясно и понятно. А вот пойдите куда-нибудь под вывеску – и что у вас получится. Сперва у нас было так: клиент даёт деньги, мастер опускает их в жилетный карман и…

– Начало. – По-моему, – улыбнулся я, – скорее уж конец. Человек зажал жало бородки в кулаке и вдруг заговорил неожиданно быстро и скомканно: – Я говорю о начале страха. Я давно наблюдаю страх и не согласен с приёмами Поссо в его «La Paura»: тут нужны не плетизмографы [Аппарат для измерения объёма различных частей тела в зависимости от кровенаполнения, зависящего, в свою очередь, от нервно-психического состояния. (Примечание автора.)], а пушки. И пропустить войну исследователю депрессии, как…

Своими внутренними качествами Николай Андреевич Стуриков, родившийся в семье крестьянина, всегда оставался солдатом — сотрудничал ли в редакциях газет «Советская Чувашия», «Красный воин», «Комсомольская правда», служил ли в армии. Об этом говорят и его награды — ордена Красной Звезды, Отечественной войны второй степени, медали… Особенность его творчества заключается в том, что он всегда пишет о конкретных людях. Новая его книга — «Сотый шанс» — это также взволнованный рассказ о суровой и драматичной…

— Какие вы умные, — сказал Бинг. — Откуда вы знаете? Сестры опять засмеялись. — Капитан Люмис велел двум солдатам перенести кровать графини в свою комнату. А эта кровать с пологом, такой большой, зеленый полог. И пылищи в нем! Вы бы слышали, как солдаты чихали и чертыхались! А майор Уиллоуби велел зарезать к завтрему двух гусей, и он послал сержанта Дондоло в Изиньи за сыром. — Уж этот Дондоло! — подхватила Полина. — Умеет жить! Меняет ваши сигареты на кальвадос, а потом продает кальвадос солдатам.…