Проза

Редактор сел картофель, взял из комода чистый платочек и ушел из дому. — Что вам угодно? — спросили его в передней губернаторского дома. — Его превосходительство, г. губернатора можно видеть? Вызывали меня. Пошли. Справились. Оказалось — видеть можно. — А, это вы! — сказал губернатор. — Я вызвал вас за тем, чтобы сказать, что вы играете в плохую игру. Вы знаете о чем я говорю? То-то же… Я понимаю, что означает фраза: «культурные начинания мыслимы лишь в атмосфере настоящего успокоения»! Понимаю-с.…

— Держи карман шире, — пробормотал незнакомец. Кадет отвернул борт сюртука, оттопырил двумя пальцами карман и доверчиво сказал: — Держу. — Те-те-те… Что это у тебя там? Бумажник? А позвольте… — Мне непонятно, — после некоторого раздумья сказал кадет, — зачем вы взяли мой бумажник с деньгами? Как и в первом случае, я не усматриваю здесь признаков дарения, а тем более купли-продажи, ибо денежные знаки, как имеющие абсолютную ценность, не могут служить продажным товаром. Если же рассматривать…

— А вдруг бы все-таки догадались, что это о Толмачеве? Влетело бы тогда нам по первое число. А так — нука — пусть догадаются! Ха-ха! На мои глаза навернулись слезы. — Бедные мы с вами… — прошептал я и заплакал, нежно обняв хитрого молодого человека. И он обнял меня. И так долго мы с ним плакали. И вошли наши сотрудники и, узнав в чем дело, сказали: — Бедный редактор! Бедный автор! Бедные мы! И тоже плакали над своей горькой участью. И артельщик пришел, и кассир, и мальчик, обязанности…

— Каких карловингов? — Ну, каких?! будто не знаешь — каких. Обыкновенных. Ну? — В этом… в тысячу восемьсот… — Господа! — сказал экзаменатор, с отвращением глядя на ученика. — Сей муж не знает об основании династии карловингов!.. Как это вам понравится? — Да, да… — покачал головой старичок со звездой. — Хороши они, все хороши! Сегодня о карловингах не знает, завтра пошел-мать зарезал… — Да-с, ваше превосходительство… золотые слова изволили сказать! Завтра — мать, послезавтра — отца, там…

— Посейте зонтики! — сказал Октябрист, отдавая свой зонтик на семя. — Уйдите от ликующих, праздно болтающих. Труд, это — благодеяние. Сейте зонтики! — Землицы больше нетути, — признались мужики. — Последнюю пуговицами засеяли. Нет землицы. Октябрист поморщился. — Ну, вот, — уже сейчас и революция!.. Сколько у вас, у каждого, земли? — По две десятины. Стал думать Октябрист, искренно желая и в этом помочь мужикам. — Вы говорите по две десятины? Это сколько же пудов земли будет? Мужики…

— Попрошу вас, господин, не выражаться. — Не выражаться? К вам ежедневно ходит тысяча человек, и если все они попробуют ваш крестьянский суп — что они скажут? Что в России все обстоит благополучно, никаких недородов нет и крестьяне благоденствуют… Да? Попросите полицию. Протокол! Я вам покажу… Ты у меня в тюрьме насидишься! * * * — Помилуйте, господин судья, — пришли тихо, смирно, а потом раскричались. Суп, видишь ты, им слишком хорош показался! — То-есть, плох! — Нет-с, хорош! Почему,…

Увлечённое этими невесёлыми мыслями, его пр-во не заметило, как толкнуло какого-то прохожего и наступило ему на ногу. — Ой, послушайте, нельзя ли поосторожней! — Извини, голубчик, я не заметил твоей ноги. — Прошу вас, — раздражённо крикнул незнакомец, — называть меня на «вы»! — Ш-што-с? Предъявление требований! Политических! Забастовка, баррикады! Его превосходительство выхватило револьвер и скомандовало: пли! Потом, сжалившись над упавшим от ужаса незнакомцем, его превосходительство…

— На Рождество тоже месяц гуляли… — А мы две недели. — На Пасху нас дней на сорок распустят… Даже в темноте было видно, как Андрюшины глазенки засверкали завистью. — Господи! Вот лафа! А летом вас когда распускают? — В июне. — Одинаково, значит. А когда обратно, в училище? — В Думу, а не в училище! В октябре. — Да ну?! Значит, почти ни черта не делаете?! А мы-то, несчастные… Чуть не с августа… А как у вас с экзаменами-то? — Никаких экзаменов! Ни-ни. Просто так. — А мы-то!…

— Ну, этого… знаете? Как его… — Какие у них голоса? — Ну, да и голоса, конечно… Это, конечно, тоже интересно… Ну, а как они, вообще… этого, как его?… — Вы хотите знать их фамилии, ваше пр-во? — Ну, да, конечно, и фамилии… это тоже любопытно… Да нет, не фамилии! Как они, одним словом… Ну как это называется? Градоправитель сделал рукой около своего лица округлый жест. — Вы хотите спросить, гримируются-ли? Да, конечно, перед спектаклем гримируются. Это уж такое правило — кто участвует в…

Он с дурацким удивлением взглянул на меня. — О каком Антоне Палыче, государь мой? Я рассказываю о гусарского полка штабс-ротмистре Василии Дорофеиче Чехове — Чеховиче! Рубаха парень был!.. — Тьфу!! — Вы не плюйтесь… За это ответите. * * * Я встретился с другим господином и завел с ним разговор о Чехове. — Вы знаете что нибудь о Чехове? Именно об Антоне Павловиче Чехове, а не о ком другом. — Я? О Чехове? Сколько угодно. Мы ведь с ним вместе писали в «Стрекозе». Его, надо признаться,…

Однажды на обеде в память Чехова несколько критиков говорили речи. Один сказал: — Чехов был поэтом сумерек, изобразителем безвольной интеллигенции… — Браво! — зааплодировали присутствующие. Другой критик заявил, что и он тоже хочет сказать речь… Подумав немного, он сказал: — Изобразитель российских сумерек, Чехов в то же время был певцом интеллигентского безволия. Третий критик объявил, что если присутствующие ничего не имеют против, то и он готов возложить скромный словесный венок на могилу…

— «Почему же они не убегают от меня?»— подумал Федя, начиная внутренне сомневаться в правильности занятой им позиции. — «Может быть, я недостаточно быстро болтаю ногами? А ну, попробуем так»… — Ах, какая дрянь, мальчишка! — Форменная свинья! — Такой огромадный мальчишка, а дурак! — Осел какой-то упрямый. — Да чего там на него смотреть: тащите за уши, да на пол! …И вдруг Федя Зубрякин почувствовал себя висящим в воздухе. Кто-то дал ему подзатыльник, кто-то энергично дернул за ухо. …

— Черт возьми!— рассердился журналист,— если у вас не мания величия — расскажите, в чем дело. Занзивеев взял его за руку, отвел в угол, огляделся и пронзительным шепотом сказал: — Кто я? Вы знаете, что у нас большинства нет? Вы знаете, что все последние голосования по важнейшим вопросам в Думе решаются большинством одного голоса... — Ну, да знаю. Занзивеев наклонился к самому лицу журналиста и, дрожа от внутреннего восторга, прошипел: — Так вот этот один голос — именно я! Захочу-будут у…

Однажды, когда он, печальный, брел по вымершей улице — на него налетели несколько джигитов и — пристав впервые узнал всю простоту их приемов, лишенных завязывания в узел и привязывания веревкой за ногу. Узнал также пристав адрес тех гор, которые служили джигитам местом для заселения уведенными гражданами и увидел он, в глухой котловине целый город, шумный, многолюдный, пополненный теми тысячами народа, которых в свое время лишился Тифлис. — Да это тот же Тифлис! — воскликнул удивленный и обрадованный…

— Да?! Вы будто не знаете? Младенец невинный! Вы можете в душе быть несогласным с последним распоряжением по почтово-телеграфному ведомству об отказе в приеме телеграмм, имеющих тайный смысл, но зачем же над этим распоряжением глумиться? — Я глумился? Да когда же я глумился? — А это… Что такое тут написано: «У тети Ани горе Миша впал тихий идиотизм»… Я понимаю, что вы хотели этим сказать… Знаю, на кого вы намекаете… — Помилуйте! Я вам докажу! Миша! Бедный Миша приблизился. — Миша!…

— Престранный человек, — подумал Меньшиков, оставшись позади. — Теперь собачку скотиной назвал. Такие, право, странные поступки! А меня, я уверен, он не узнал. Близорукие нынче какие-то пошли. А почему? Секли в детстве мало! Вон в Германии… Он задумался о Германии и, входя в сквер, сказал про себя: — Отдать бы и сквер Германии! Вон теперь мы должны на него деньги тратить, садовника содержать и прочее, а тогда немцы бы это делали! Ведь вот, кажется, просто, а пойди-ка додумайся до этого… …

И почувствовал я, что шагаю через границу. — Баста, — равнодушно прошептал я. — Труп. Ну, и труп. Ну, и наплевать. Вот как я сделался трупом. Я одевался, когда пришел Тихоходов. — Здравствуй, — сказал я. — А знаешь, маленького еврейчика из Москвы высылают. От матери отнимают. — Да, ответил Тихоходов. — Акушерка. Администрация высылает. — Что ты на это скажешь? — Да что… Придется ему уехать. — А какого ты мнения на этот счет? — спросил я, подозрительно глядя на него. — Да какого…

Гостья встала. — Пойду я. А только, — если хочешь благодать заслужить, — пожертвовала бы что-нибудь Божьим угодникам от щедрот вдовьих. — Это можно. Так бы и сказала. Вот тебе — помолись — за здравие рабы Божьей Лизаветы. — Да ты что ж, мать моя, гривенник-то мне в руку суешь? Шутки шутишь? Да я на одного извозчика, к тебе едучи, семь гривен истратила. Хозяйка развела руками. — Убыток, значит. Что делать… не знаешь, где потеряешь — где найдешь. И когда гостья вышла, хлопнув дверью, хозяйка…

— Послушайте, — смиренно возразил я. — За что же? Я никого не убивал и не буду убивать. Я никому в своей жизни не давал даже хорошей затрещины, хотя некоторые очень ее и заслуживали. Буду я себе каждый день гулять тут по бережку, смирненько смотреть на птичек, собирать цветные камушки… Плюньте на вашу охрану, разрешите жить, а? — Нельзя, — сказал губернаторский чиновник. Я зачесал затылок, забегал из угла в угол и забормотал: — Ну, разрешите, ну пожалуйста. Я не такой, как другие писатели,…

Однажды женщина обняла журналиста и сказала ему: — У тебя есть усы, и ты брюнет… Я люблю брюнетов с усами! Ты мне нравишься — я тебя съем! Вырвался журналист из объятий, побежал… Бежит, а на встречу ему Брешко-Брешковский идет. — Какой приятный журналист бежит, — облизнулся Брешко. — Ты мчишься искрометными прыжками, словно сын знойного Туниса, под которым развернулась могучая пружина. Переплетемся с тобой — как гном Тюрингенских гор с золотистым леопардом загадочной Берберии, как стремительный…