Проза

Дипломатический курьер. Много лет ездил из Москвы в европейские города, возил почту. Привычным жестом, перед отъездом, совал в задний карман заряженный револьвер, на предохранителе. Он знал наизусть все остановки, свистки, гудки встречных поездов, лица начальников станций, кондукторов, многих пассажиров. Знал все порядки, различал все шумы. Вот этот звук — это уключина под вагоном, а вот этот — хлопнули дверью. Различал шаги в коридоре. Легко взбирался на верхнюю полку и так же легко соскальзывал…

«Дал». «Дало». «Дали». Этот глагол самый частый в его устах. Но в подавляющем количестве случаев с прибавлением отрицания: «не дал», «не дало», «не дали». И губы, плотоядные и неприятные, когда он произносит эти слова, еще более неприятны. В них преобладает выражение бездушной требовательности, самодовольства, равнодушия и неблагодарности. — Работал я полгода, но это мне ничего не дало. Чувствовал, что не расту. — ? — Он занимался со мной. Приходил, правда, аккуратно, все такое, но, понимаете,…

Ночью начальника большой узловой станции вызвали к телефону: немедленно приехать в Москву. Вызывают по делу. Обомлел. Застучало сердце. Вот так приходит несчастье. Сразу. Неожиданно. Несколько минут тому назад он лежал в постели — благополучный. А теперь — конечно. Начинается что-то другое. По пустякам в Москву в наркомат [1] не вызовут. Да и какие пустяки: авария в прошлом месяце. Правда, без жертв и без больших потерь, но все-таки авария. Затем — за тот же злосчастный месяц — несколько заметных…

Был вывесочником. В девятнадцатом году — безработным. Правда, можно было писать лозунги на полотнах, но у него были сбережения, что-то не работалось, он ходил по Москве, голодный и грязный, и вглядывался в улицы, дома. Происходило что-то величественное. «Да, это без шуток, — думал он. — По-настоящему переделывается жизнь». И он скорбел, что не принимает в этом участия. Почему? Он не так стар, ему только тридцать пять лет, он рабочий и по происхождению и по труду, он всей душой за коммунизм. Он изо…

У него большая квартира, хорошо обставленная. Много вещей, одежды, белья, книг. У него хорошее положение. Его уважают, ценят на работе. Работает он охотно. Есть много знакомых, товарищей, друзей. Он с ними и беседует и веселится. Жаловаться на жизнь ему никак не приходится. В ее благополучии нет никакой пресности. Ему приходится бороться, ибо нет настоящей советской работы без борьбы с остатками старого — со всякого рода препятствиями, с косностью. Поэтому он и занят очень, и испытывает сладость…

Он всегда прав. Это его специальность. — Что? Новый проект? Расширение цеха? Постройка еще двух корпусов? Двух корпусов? Ну, знаете ли, это так легко не пройдет. И он предсказывает: будут большие трудности. Очень большие. В частности, надо начинать не с достройки, а с постройки, и Дегтяреву это поручать нельзя, это надо поручить Синичкину. Правда, Синичкин приедет только через полгода, но лучше подождать полгода, чем… Не послушались. Постановили сначала достроить, потом строить и поручить Дегтяреву.…

— Очень жаль, — сказал Сергей Иванович и, глядя на ее влажное лицо, предложил:- Не хотите ли пить? Она не отказалась. Пошли в буфет, уже как знакомые, но в буфете ничего не было. Буфетчик убирал со стойки пустую посуду. Сергей Иванович осмелел и предложил девушке выйти на улицу: если она одна, то он проводит ее домой. — Ладно, — сказала девушка, — идти так идти. — И добавила, точно размышляя вслух, но в то же время и обращаясь к нему: — Чем я рискую, не правда ли? Его довольно сильно покоробила…

«Женя». «Где вы учились? Вы так хорошо пишете». «В приюте для глухонемых, я окончила». «А что сейчас делаете? Где живете?» «Одна живу. Мать умерла в прошлом году. Вышиваю. Ну, я уйду, всего хорошего». «Нет, вы не уйдете. Я вас не отпущу». Тут ровный тон переписки кончается. Очевидно, знакомство продолжалось иным путем, но нервный взволнованный почерк записки говорит о том, что ухаживатель за глухонемой держал себя грубо. «Я ухожу, — писала дрожащей рукой девушка, — вы не имеете права…

Но выражение лица было все то же: любознательное. Как раз к этому времени я был командирован заведующим нашим отделом в типографию с отчетом, который надо было отпечатать в виде отдельной брошюры. Типография находилась в противоположном конце города, и мой заведующий, кутаясь в чудовищную шубу, полученную по ордеру, за гигантским столом в своем кабинете милостиво сказал мне: — Скажите, чтобы запрягли для вас экипаж. И вот Кузьма вывел Лимонаду из конюшни, а она осмотрела меня и, с усилиями…

Пот широкой струей лился со лба на глаза, нанос, попадал в рот. Никогда так не катился пот по его лицу… Нога гнулись. Непроизвольно гнулись. Часто глаза застилал неприятный горячий туман. И все же принес муку домой! Принес! И даже не свалил у двери, как мечтал в пути, а позвонил, ему открыли, он внес в свою комнату и бережно поставил муку на стол. Вот! Потом, в полном изнеможении, упал на кровать и лежал в тягостном и сладком забытьи. Прошло не меньше часа, прежде чем он отдышался и отдохнул.…

Она сказала: — Не может быть, чтобы советская власть обманывала рабочих. Ясно, что это дело жуликов. Настоящий суд раскрыл это до корня и доказал. Она уходит из суда, спокойная, гордая. Гордо поправляет косынку на голове — хозяйка Страны Советов. 1935

Отправляясь на работу, он, старый, опытный фоторепортер, проверяет себя: — Запасные кассеты взял? Взял. Магний взял? Взял. — И, похлопав себя по карманам, спрашивает сам себя: — А карандаш? Где карандаш? Есть карандаш? Есть. Ну, все в порядке. Для него же ему карандаш? Для записей. Примерно с 1934 года записи стали первостепенным делом. Какие неприятности были у него недавно — редакцией не были приняты снимки — и очень хорошие — только потому, что не было точно написано на обороте, кто…

— Куда там!.. — не унималась Ульяна. — А ты не той... Не думай только о себе, — сказал Карпова, посерьезнев. — Думаешь, для чего я это городил? — Он нагнулся к жене, зашептал: — Дети уже большие, спать с ними в одной комнате... — Карпов замялся, подыскивая подходящее слово, но, так и не найдя его, спросил: — Как ты об этом, думала? — Во! Обиделся! — удивилась Ульяна. — Пошутковать нельзя! Да кто ж не знает, для чего спальня? Если б не знала да не думала, так разрешила б я тебе эту грязь в хате…

Несмотря  на  тяжелое положение на всем советско-германском фронте, Ставка приняла решение о переброске под Одессу полнокровной дивизии для усиления обороняющихся войск и приказала Военному совету Черноморского флота произвести высадку морского десанта в районе Григорьевки. Полк морской пехоты, составлявший тактический десант, получил задачу обеспечить наступление частей Одесского оборонительного района на участке между Аджалыкским и Куяльницким лиманами. Разгром врага в этом районе имел целью отнять…

Но, может быть, эта жалкая черта в характере героев – особенность повестей г. Тургенева? Быть может, характер именно его таланта склоняет его к изображению подобных лиц? Вовсе нет; характер таланта, нам кажется, тут ничего не значит. Вспомните любой хороший, верный жизни рассказ какого угодно из нынешних наших поэтов, и если в рассказе есть идеальная сторона, будьте уверены, что представитель этой идеальной стороны поступает точно так же, как лица г. Тургенева. Например, характер таланта г. Некрасова…

— Вон и сам майор налицо, — указал мне рукой смотритель, едва мы поравнялись с высоким заостренным частоколом острога, выкрашенным казенною желтой краской. В самом деле, на невысоком крыльце продолговатого, в виде ящика, и такого желтого деревянного здания стояла коренастая фигура в расстегнутом до рубашки военном сюртуке, без шапки, заслонившая широкой ладонью глаза — должно быть, от отблеска мокрой дороги. В этой фигуре я бы не сразу узнал прежнего товарища: слишком уж он «заматерел», как выражаются…

— Теньер, батенька, в своем роде. — Художник? — Во, во, во… vou avai rai on [1] . Позвольте уж отрекомендоваться в полной комплекции: Иван Петров Толстопяткин. Можно сказать, ношу аристократическую фамилию — двойную: предполагается, что мои славные предки ознаменовали себя толстыми пятками, то есть, надо полагать, частенько удирали на них от голода и холода… Сопровождая почти каждое слово своей речи все той же чарующей наивной улыбкой, художник вдруг остановился и опять тревожно взглянул…

   – И отлично, так и сделайте.    – Ужо-ко я вам огонька вынесу, посвечу,– спохватился старик,– а то неравно еще убьетесь впотьмах-то; ишь ведь, у нас деревенское заведение-то!    Старик поспешил вынести фонарь и оказался совершенно прав в этой предосторожности: лестница, по которой мне пришлось взбираться, была крута и плоха.    Мы вошли. Большая опрятная изба; стены оклеены зелеными обоями, на стенах какие-то затейливые картинки; в переднем углу множество образов, есть и в серебряных ризах;…

Молчание. — Курочку ли, чего ли снести?.. — Ну, курицу неси. — Опять же, чтоб замечания не было от нее какого… — Ни почместерша — не побрезгует. Каки таки твои доходы-то? Много у нас с тобой доходов-то! Молчание. — Тоже не нищие какие, поди… — Толкуй с тобой! Супруг надевает шапку и рукавицы. — Не то снесу уж ей курочку да петушка? — Да неси ты, леший тебя дери, что хошь! Мне-то како дело. Как банный лист пристала! Супруг хлопает дверью и удаляется, все еще ворча себе поднос:…

— Уж подведу, говорит, я эвтова мужичонку под тысячонку! А сам это ничего — смеется: добрая ведь душа был, шутник такой! Вот это раз, в Иркутском, гулял он, исправник-от наш, с заседателем, с нашим же, по Большой улице, значит. Слово за слово, разговорились они, примерно сказать, о своей пастве, которая-де овца больше шерсти дает. А заседатель-то, знаете, вдруг и брякни исправнику: — Вы-де, говорит, все еще со Степана взять ничего не можете?.. А Степаном-то, знаете, звали эвтова самого мужичка…