Проза

Я знал, что должен идти. Они хотели сказать мне об этом… но почему-то промолчали. Я помню их серьезный взгляд, их слова. Они знали многое, но унесли с собой свои тайны. В конце коридора была лестница. Поднявшись по ней, я оказался на маленькой открытой площадке. В глаза бил ослепительный свет, какое-то движение воздуха волной ударило в грудь. Я стоял там, Наверху. Огромное, яркое солнце пылало высоко в небе. Я почувствовал, как тепло впитывается в мою кожу. Когда глаза немного привыкли к свету,…

В старые довоенные годы жили тут две или три семьи и славились на всю округу мастерством своим корзины плесть, а то еще веники из сорго вязать. Низкие места речки-безымянки богаты ивой-брединой да болотной кугой-чаканом — сырье, можно сказать, дармовое и впрок его было. Чего ж не заняться промыслом, коли спрос на товар есть? На базаре в Петровске хоть и завозно бывало, а все же поделки починковских мастеров — нарасхват. Отличался их товар в выгодную сторону и красотой, и удобством, и, главное,…

Прохладный ветерок дышал вокруг, обгоняя яхту, а ослепительно-белый диск дельты Скорпиона рассыпал по поверхности океана золотистые искры. Охане неподвижно смотрел на воду и не шевельнулся даже тогда, когда первая спина, покрытая радужными чешуйками, разрезала волну. Стая хахаффов окружила яхту. Опущенный в воду транслятор запищал, защелкал. Наташа склонилась к микрофону и пискнула в ответ. Охане поморщился, чувствуя, как беззвучной вспышкой в мозгу начался инсайт языка хахаффов, выученного в гипноиндукторе…

- Не передергивай, папа,- морщился Сергей.- Ты же не можешь не понимать, что это все пена, которая со временем осядет без следа, и кто из нашего поколения, что будет стоить, станет видно лишь с расстояния будущих десятилетий. Я же совсем о другом говорю. Вот ты говоришь Высоцкий… Ну не нравится он мне, и многим моим друзьям тоже. Не могу понять, почему чуть не все ваше поколение  от его песен в таком поросячем восторге. И фильмы Шукшина мне не очень нравятся, хоть он и наш земляк. Ну, извини. Ничего…

Что касается до другой монеты, о которой г. Успенский упоминает, она имеет более вероятности, но только вероятности, а не правдоподобия. Не знаю, назывались ли когда в России деньги лептами; название сие упоминается в Священном Писании по переводу с Греческого; но монета Гр. А. И. Мусина-Пушкина имеет явственную надпись; Ярославле сребро…. Вот мои сомнения. Может быть я и ошибаюсь; скажу более: даже желал бы я, чтобы в сем случае ошибался; но тем не менее надеюсь, что г. Успенский не оскорбится…

Руссы, как победители, заставили принять свое имя; но будучи малочисленнее народов, ими покоренных, вместо того, чтобы Славян преобразить в Руссов, преобразились сами в Славян и в течение века исчезли совершенно. Нашествие Руссов был малый стремительный поток, ввергнувшийся с крутизны в обширный сонм вод, который, по причинам совершенно побочным, сообщил оному свое имя; но сам, смесив исток свой с сими водами, потерял свою силу и не сделав никакой ощутительной перемены в направлении сего сонма, принужден…

– Этот ребенок никогда не плачет и не двигается, – жаловались родители. Медики ставили диагноз: «патологическая апатия», не задумываясь о противоречии, которое таилось в сочетании этих двух слов. – Ваш ребенок – овощ. И это очень тревожный симптом, – говорили они. Но родители восприняли это как хорошую новость и вздохнули с облегчением. Овощ – это все-таки что-то живое. – Вашего ребенка следует госпитализировать, – настаивали врачи. Родители не послушались этого совета. У них уже было двое…

Но вот началась Великая Отечественная война. Ушли на фронт отцы и старшие братья, и тринадцатилетний подросток, как и его сверстники, стал кормильцем не только семьи — матери и трех младших сестренок, — но и всего стойбища. Теперь уже ему было не до школы. К этому времени Николай, не по годам рослый парень, был уже настоящим охотником: без промаха бил он белку так, чтобы не испортить шкурку, месяцами живал в лесных зимовьях, добывая соболей, коз, лосей и медведей. Привык терпеливо переносить и вес…

Только что он, поторапливаемый матерью, покинул их тесное жилище, и вот уже трехмерное тело коммунальной квартиры схлопнулось в плоскость входной двери, а сам он, скользнув на лифте по оси ординат до нулевой отметки, двигается по асфальтированной дуге гигантской окружности до тех пор, пока его дом не превратится в точку А, а точка Б не станет школой. Там он, доверившись взрослым на слово и подгоняемый, словно подопытный зверек оглашенными звонками, мечется по лабиринту педагогического процесса, набивая…

Зимой засыпанный метелями город засыпал под толстым слоем одеял, одно за другим помеченных мелкой копотью печных труб, питавшихся углем, за которым с одиннадцати лет надо было ходить в сарай. Рассеченный, словно сливочный торт, сугроб обнажал свою бисквитную начинку, которую весеннее солнце с аппетитом поедало слой за слоем. Люди освобождали от снежных тромбов артерии улиц, вены тротуаров, капилляры тропинок и тем поддерживали жизнедеятельность города. Когда сугробы на широком дворе, подобно воде…

Кровь его, утомленная ездой, снова заволновалась. Он вдыхал спящий город и, вместе с ним, вдыхал весну, флорентийскую весну, в тысячу раз более прекрасную, чем все римские вёсны, — флорентийскую весну, в которой всегда есть музыка, всегда что-то благоуханное и металлическое, всегда великолепие и кровь, пока из этого не возникнет флорентийская роза, из музыки, металла, красоты, крови и благоухания, прячущаяся в сумрак и молчаливая, трепещущая в голубом сне вечера. Третий безмолвствовал. Он не приветствовал…

Третьим в лодке был Адам Жора, которому было тогда лет семнадцать или восемнадцать. Борода у него еще не росла. Это был здоровенный детина, на голову выше своих старших товарищей. Когда он сердился, его серые глаза мутнели и темнели, а был он вспыльчив, упрям и строптив. Все трое молчали. Адам с Трофимом, сидя на веслах, которые в Даниловке называют бабайками, табанили, и мягко скользившая по волнам лодка потихоньку пятилась. Вода хлюпала под ее просмоленным, проконопаченным днищем; сквозь легкую…

От недели к неделе мой чемодан становился все благовоспитаннее. «У меня для вас кое-что есть, — говорил я какому-нибудь подростку. — Так, мелочь, презент по доброте душевной». Ребята из приличных школ театрально закатывали глаза. «Я их могу взять в медкабинете», — говорили они мне. А я голосом человека, воспитанного в совершенно другом мире, — считайте, меня пастухи вырастили, — восклицал: «Серьезно? Без денег?» В отличие от большинства моих знакомых писателей, я охотно езжу в рекламные туры…

Выпив кофе он входил в комнату бодрый, поднимал маленькую принцессу Ели в школу, готовил ей завтрак и собирал вещи. Иногда Ели не хотела вставать, тогда папа заходил к ней в комнату гладил её по головке и нежно говорил: – Вставай моё солнышко, вставай папина принцесса… Ели открывала глаза и видела улыбающегося, жизнерадостного папу и отвечала: – Папочка, ну ещё пять минут… Папа садился рядом с ней и нежно гладил её по головке, пока она не просыпалась. Каждое утро папа готовил блины или…

Ощутив эту вселенскую перенасыщенность, я стала думать, где бы найти место, чтобы побыть там одной. Довольно странное было желание. Монастырь? Но во мне было слишком много плотского. К тому же там нужно вставать в четыре утра… Позже – почти что сейчас! – я поняла, что могу жить и наслаждаться только в… своей голове, то есть – в воображении. По крайней мере, туда не проберутся люди с бокалами шампанского в руках. Конечно, если я сама их туда не впущу! Все мои действия и участие в активной общественной…

Иногда на меня накатывает мощная волна благотворительности. Тогда я раздумываю над тем, не собрать ли с улиц бездомных собак или не пойти ли работать в детский дом. Предложение (одной знакомой) поработать в доме скорби застало меня врасплох именно в такой момент. «У тебя будет свой кабинет, – говорила знакомая. – Работа спокойная. Будешь вызывать к себе пациентов. Часок-другой поговоришь – и свободна! Все равно их вылечить невозможно! А единица такая в больнице есть. Пусть это будешь ты». Я привыкла…

– Ну что ж, – с иронией в голосе сказала Ирма, – мы видим, что мужчина ты состоятельный, так что наша сделка действительно будет иметь место. Тань, тащи коробку, а я пока деньги пересчитаю. Продавщица направилась к стеллажу с игрушками, и Витя почувствовал, как у него учащенно забилось сердце. Он, конечно, не совсем понимал эти взрослые слова про состоятельность и сделку, для которой где-то было место, но то, что долгожданная железная дорога наконец-то достанется ему – стало в эту минуту главным…

Гриша в «Кукуше» Майи Кучерской – тоже почти сын; в любом случае, не муж точно. Муж, правда, у героини есть – но он в буквальном смысле убегает. Не смог перенести ожидания – жена застряла в лифте, и пришлось полчаса ее ждать. Разве это возможно? Сбежал. Женщина рожает у Букши в рассказе «Ночи нет» – муж не сбежал и даже, что удивительно, не спит, но всё равно где-то далеко, и в своей дали он тоже какой-то перепуганный и суетливый. Кричит жене, страдающей в родовых схватках: «Ну, ты давай!» «Даю», –…

– Да, да… А вы, верно, вспомнили, что я прежде в Германии изучал философию? Химия удобнее, как я рассудил. Что до философии – довольно мне и своей. Ну, да это скучный разговор. Химия так химия – не все ли вам равно? Уж я знаю, что для меня лучше. – И едете в Россию? – Да. Надо с Петербургским университетом развязаться. И хочется пожить в Петербурге. Вы здесь одна, Наташа? А Михаил? А… Кто там еще? Где они? Наташа помолчала. – Не знаю… – промолвила она неопределенно. – Не хотите говорить?…

Вместе их отпевали и хоронили. Ольга была очень религиозный человек и – язычница. Любовь ее была ее религией. Остался сын Сергей, шестнадцатилетний. Впоследствии – недурной поэт, издавший несколько книг (немножко классик). Перед войной он сделался священником. 2 В тот яркий осенний день, с которого начинается мой рассказ, из письма Ольги Соловьевой выпало несколько отдельных листков. Стихи. Но прочтем сначала письмо. В нем, po t criptum: «…а вы ничего не знаете о новоявленном, вашем же,…