Русская классическая проза

<1> 1842 Москва изменилась. Прежде в мыслящей ее половине жили немцы; теперь мыслящие люди православны в высшей степени. Изучение памятников, возбужденное скептицизмом школы Каченовского {1} , произвело род православного фанатизма, который дошел до того, что умные люди почитают нужным давать разумный смысл всему нелепому, застывшему в Москве. Молодежь donne en plein l'o dedan [1] ; Хомяков {2} , диалектический ратоборец, очень рад, что нашел поприще бесконечное для своего игривого…

Некоторые остроумные люди объясняют это странное явление особенным образом, они видят в нем не уклонение от исправности, прикрытое пустою формальностию, но глубоко обдуманное намерение. Они утверждают, что для утешения скользящей публики выписывается из Петербурга Англичанин конькобежец, удивляющий на Неве Петербургскую публику. Но как в Москве Невы нет, то он будет бегать на коньках по бульварам и обежит весь город кругом, чем Московская публика, вероятно, будет вполне удовлетворена. Вот, говорят…

…Злодей торжествовал. Но в эту минуту я увидел человека, который пристально устремил глаза свои на счастливца. В сих неподвижных глазах я видел благородную злобу и ненасытное, неумолимое, но высокое мщение; его взоры до костей проникали счастливца; они поняли все, всю глубину его низости, исчислили все беззаконные трепетания его сердца, угадали все нечистые расчеты ума… грозная улыбка была на устах незнакомца… он не оставит счастливца, нигде преступный не укроется от ядовитого острия, образ нравственного…

ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА ВИКТОРА К ВЯЧЕСЛАВУ …Душевно радуюсь, любезный мой Вячеслав, что ты упорствуешь в твоем намерении служить. Такая решительность – чудо, оно в первый раз с тобою случается. Сердись на меня, как хочешь, но я тебе повторю то же, что несколько раз говорил: я так же, как и ты, постигаю пользу и необходимость служить, и, если бы не мои больные глаза, то, верно, променял теперешние мои занятия на какое-либо место, где бы я деятельнее мог быть полезным государю и Отечеству. Но ты – совсем…

На стене моей висит рисунок, снимок с славной картины Гвидо [1] , изображающей любовь, человеческий череп и розы. Меня всегда поражала эта картина: соединение предметов, по-видимому столь несовместных, возбуждало во мне бесконечные ряды размышлений. День уже клонился к вечеру; умолкал городской шум, сливаясь с последним, протяжным гулом коло-кола, темнота разлилася по моей уединенной келье; глаза невольно устремились на картину Гвидову; сумрак претворял ее в различные, переменяющиеся призраки,…

И я подал ей одиннадцать рублей... Она взяла и дрожащими пальчиками сунула их в карман. – Merci, – прошептала она. Я вскочил и заходил по комнате. Меня охватила злость. – За что же merci? – спросил я. – За деньги... – Но ведь я же вас обобрал, черт возьми, ограбил! Ведь я украл у вас! За что же merci? – В других местах мне и вовсе не давали... – Не давали? И не мудрено! Я пошутил над вами, жестокий урок дал вам... Я отдам вам все ваши восемьдесят! Вон они в конверте для вас приготовлены!…

Но маленькая женщина с сеткой улыбается. Она все-таки победу над стариком одержала. И не малую. Он не дает пришлым людям молока… Если даже остается, – когда цинковые кадочки наполнены и готовы к отправке, – не дает, и конец. Не то что хозяйка, сам дьявол не заставит его, если он упрется… А вот художнице, с которой он даже и здороваться не хочет, оставляет каждый день литр. Она покорно садится рядом с хозяйкой на эвкалиптовый пень и ждет. И вдруг видит, в первый раз видит: старик смачивает свои…

Свежий ветер. Моторная красного дерева лодка. На корме, хрупко облокотясь о стеганую пеструю подушку, сидит какая-нибудь мисс Кис, романтическая спаржа со светло-сиреневыми глазами… Пузатый штофик с джином, граненая рюмка столбиком. Девятая рюмка. Темно-фиолетовые глаза… Девятый вал… Толчок! Мисс Кис летит от двух бортов в середину в объятья коренастого механика, подушка – в море… До подушки ли ей и ему, да хранит их Господь на море и на суше… Мы встаем. Как дотащить бесценный груз до нашего холма?…

«Отчего ты такой симпатичный и такой несправедливый? Я ведь один из дому в виноградник не бегаю. Только с тобой. Ты идешь за водой, а я пасусь. Почему сороки клюют виноград? И осы его едят? Почему вчерашняя гостья, от которой пахнет желтыми папиросами, отщипнула самую толстую виноградину, а ты видел и промолчал? И коза сегодня натянула веревку и слопала целую кисть вместе с листьями и букашками?.. У ферм я никогда не трогаю, прохожу мимо, даже стараюсь не смотреть… А здесь на холме виноград общий.…

Одна из фигур – тощая коза, отдаленно похожая на вымоченную в уксусе старую деву, – подошла к морю. Зачерпнула ладонью воды, полила себе на затылок. Изогнула коричневую кисть вбок, повернула ее египетским жестом вокруг оси и отошла в дюны. Это она купалась. Выцветший дылдообразный блондин, весь состоящий из ключиц, лопаток и сухожилий, торжественно распростер девушку на песке, склонился над нею. Усыплять он ее будет, что ли, или скальпировать? Вытянул ей руку, промассировал мелкими щипками, потом…

— Фу-ты, гадость какая! — произнес барин, брезгливо выпячивая нижнюю губу, однако же стал записывать песню. А то вот, еще насчет ополченцев есть песня, — ска зал ямщик, приходя все в более и более веселое настроение. Барин снова перевернул страничку и приготовился записывать. — Ну, ополченцы… — вымолвил он в ожидании. Ямщик откашлянулся и начал: Ох, мамаша, ополченцы! Ох, мамаша, запри сенцы! Они — ребята молодые, На них кольцы золотые… Через эти полсапожки Перебили все окошки……

Смутилась мысль моя… Души моей холодный камень спугнул чужой и дивный образ чужой души… Крылом гигантской птицы взметнулся к серым тучам чужой ладьи желанный, белый парус и исчез… Упал как камень… II Я видел, как она спала… Склонила русую головку к челу холодного гранита и спала, а может быть грустила, а, может быть, с мечтой иль с грёзою шепталась… Склонила русую головку и обняла прикрытый мхом холодный камень… Как будто он ей близок как жених иль друг… Плескалось море, а…

Замер берег и стал безлюдным и скучным. Прислушиваюсь к печальному крику чаек, и иду одиноко по отмели, и всматриваюсь вдаль моря, и точно ищу что-то или поджидаю кого-то… Белый парус несётся над серым морем белым крылом. Куда несётся этот парус?.. Кто там летит на одном белом крыле? Ни говора человеческого, ни слёз, ни смеха… Один я… Скучен безлюдный берег. Уныла северная страна, а я благословляю её как мою вторую родину, и люблю как мать… И ничто не кажется мне здесь чужим. Всё как будто…

Ида любит Карло за его голубые глаза, красивый цвет лица. И он всегда так крепко обнимает Иду и так плотно и крепко целует её в губы. Тёмные круги ходят в глазах от его поцелуев, голова кружится, по телу пробегает дрожь. II У крыльца дома Ида ещё раз взглянула на большую звезду и вошла в сени. В хате светло и тепло. Замужняя сестра Маестина что-то шьёт на машинке, а муж её, мрачный и неразговорчивый Соломон, сидит над духовной книгой и читает о Боге. Мрачный человек всегда думает о Боге, а…

А Гаврила?.. У него тоже была своя мечта. Отец его имел большие огороды, — и он мечтал сделаться купцом. А Епифан?.. Он родился в безземельной семье крестьян деревни Письмянки и всю жизнь мечтал о собственной «земельке». Мирно живут в мрачном кладбищенском доме здоровые, крупные, рослые мужчины и в одиночестве лелеют свои мечты… Отец мой уже не мечтает об академии, Епифан тоже говорит: — Теперь мне земли-то надо три аршина… Гаврила, впрочем, давно перестал мечтать об огороде и свёл свою жизнь…

Он ещё раз пожал руку Анны Александровны и тихим голосом добавил: — Эх, если бы мне с плеч долой лет 10–15, не отстал бы я от вас, вспомянул бы старину… Ведь я в Русско-турецкую войну был в санитарном отряде… Поезжайте, Анна Александровна! Главное, только спешите записаться, а то желающих будет много… У себя в одиннадцатой палате Анна Александровна нашла всё в порядке. Больные женщины сидели на своих койках и пили чай, им прислуживала сиделка. Здесь также говорили о войне. Сиделка передавала…

— Здсь такихъ глухихъ мстъ нтъ, возразилъ молодой человкъ. — Какъ нтъ? А за ркой? Тутъ какъ-то кривулинскія бабы за брусникой пошли… Днемъ пошли. Пошли, да и сказали про него нехорошее слово, такъ онъ ихъ водилъ-водилъ — и заставилъ-таки ночевать въ лсу. Бабы столько страху натерплись, что безъ брусники домой прибжали. Ягоды, кузовья — все побросали. Прибгаютъ домой — и давай ихъ трясти лихорадка. — Заблудились? — Въ томъ-то и дло, что въ своемъ знакомомъ лсу заблудились. Обошелъ. А и лсъ-то…

III Но теперь всё чаще и чаще снится мне земля — это огромное живое ядро, которое, вращаясь, летит стремительно в какую-то чёрную, бесконечную, безвестную бездну, летит, повинуясь точным и таинственным законам. И кругом земли — тьма, густая, красная тьма, насыщенная испарениями крови и запахом трупов. Это навис и сгустился над нею страшный, липкий кошмар, и она стонет и мечется во сне и не может проснуться. Вижу я свою бедную, прекрасную, удивительную, непонятную родину. Вижу её, точно возлюбленную…