Русская классическая проза

Аркадий Иванович не жаловался никогда, это правда, но зато Никите все время приходилось держать ухо востро. За чаем матушка сказала, что ночью был большой мороз, в сенях замерзла вода в кадке и когда пойдут гулять, то Никите нужно надеть башлык. — Мама, честное слово, страшная жара, — сказал Никита. — Прошу тебя надеть башлык. — Щеки колет и душит, я, мама, хуже простужусь в башлыке. Матушка молча взглянула на Аркадия Ивановича, на Никиту, голос у нее дрогнул: — Я не знаю, в кого…

Призрак Где б ни был я, везде, как тень, со мной – Мой милый брат, отшедший в жизнь иную, Тоскующий, как ангел неземной, В своей душе таящий скорбь немую, – Так явственно стоит он предо мной. И я, как он, и плачу, и тоскую; Но плачу ли, смеюсь ли, – дух родной, – Он никогда меня не покидает, Со мной живет он жизнию одной. Лишь иногда в тревожный час ночной Невольно ум в тоске изнемогает, И я его спрошу: «В стране иной, За темною загадочной могилой, Увидимся…

Его вороное тело попирало уставшую землю, обмахиваясь хвостом. Глубоким лирным голосом кентавр кричал мне, что с холма увидел розовое небо… …Что оттуда виден рассвет… Так кричал мне кентавр Буцентавр лирным голосом, промчавшись, как вихрь, мимо меня. …И понесся вдаль безумный кентавр, крича, что он с холма видел розовое небо… …Что оттуда виден рассвет… Первая часть Весеннею ночью умирал старый король. Молодой сын склонился над старым. Нехорошим огнем блистала корона на старых…

Певучие ленты серебра налетали – пролетали, обволакивали. Сталкивались, дробясь снегом. И снег рассыпался горстями бриллиантов. Сотнями брызнувших мошек, танцуя, метался, ложился у ног. И мошки гасли. Но, брызнувши светом, они опять возносились. Снова гигантские лилии, занесясь, закачавшись над городом, облетали с пургою. Это была первая зимняя метель. На улице казались прохожие бледными, странными, когда сталкивались, хватаясь за шляпы. Знакомая тайна в душе пролетала нежданно. Знакомые…

Кайруан в это время – единственный центр правоверия; лишь в плоскогорьях Марокко ответные отклики слышит суннизм. Все же прочие местности гложутся ересью; вот как гласит Ибн-Кальдун [7] ; «Салех говорил, что он будто Медхи, долженствующий встать перед нами в конце мировой эпопеи; воистину: он утверждал – по арабски звучит его имя «святой», по сирийски… «король», по персидски «мудрец», по еврейски «владыко», по берберски… «тот, который отменил пророков». Процарствовав сорок семь лет, он ушел на…

. . . . . Этот брыжжущий просвистень – присвистень мира, в который опущено – тело; я – вышел из тела, которое оттолкнул от меня еще в «Лондоне» – сёр ! Это тело теперь, разлагаясь, качается в зыби томсоновых вихрей; в неизъяснимость иных измерений растает оно: я блуждаю по телу, которое, разлагаясь, качается в зыби томсоновых вихрей; в неизъяснимость иных измерений растает оно: – «В необъятном…» – «Один…» – «Навсегда…» – «Ничего!..» – «Никого!» – «Не осилить!» – «Ничто!» …

От волнения на высоком лбу Цандера выступили мелкие капли пота. – И что же вы им ответили? Цандер пожал плечами: – Если бы я сказал им «нет», нетрудно представить последствия. Если бы я сказал «подумаю», в лучшем случае я оказался бы сейчас под арестом… – И вы сказали «да»? – Чтобы иметь возможность бежать немедленно. Сегодня же я улетаю в Швейцарию. Прошу вас, Винклер, собрать мои бумаги, чертежи. Папка номер два – «Ракета „Пикколо“», номер семь, номер девять… – А с этим как? – спросил…

Тогда мне пришлось начать постройку большой поэмы под названием «Возмездие». Ее план представлялся мне в виде концентрических кругов, которые становились всё yже и yже, и самый маленький круг, съежившись до предела, начинал опять жить своею самостоятельной жизнью, распирать и раздвигать окружающую среду и, в свою очередь, действовать на периферию. Такова была жизнь чертежа, который мне рисовался, — в сознание и на слова я это стараюсь перевести лишь сейчас; тогда это присутствовало преимущественно…

С этого дня началось мое рабство. Я почти не отходил от Антонины. Я старался предупредить ее мимолетные желания: достать ей цветов, принести веер, кресло… Когда Антонина уходила куда-нибудь, я всегда следил за ней глазами: я знал, что она обернется и, торжествуя, поймает мой взгляд. Когда она бывала у себя в комнате, я садился в саду под платаном и смотрел на ее задернутое шторой окно. Когда мы оставались наедине, я вымаливал у нее позволения поцеловать ее руку. И как я ненавидел Антонину за…

Несмотря на то, между нами постепенно возникла особого рода близость, которая позволяла нам говорить более откровенно. И вот, видя, что уже близок час, когда надо будет разойтись, я, наконец, решился. Меня словно толкало сознание, что подобный случай более не повторится. «Если ты не воспользуешься сегодняшним днем,-говорил я сам себе, – тебе останется винить самого себя». Сделав усилие над своей волей, я вдруг прервал разговор на полуслове и сразу, как-то бессвязно и нелепо, высказал все, что таилось…

— Голову бы я ей размозжил, будь поближе, — сказал Козимо из своего темного угла, — она из тех, кто одевается в шелк, когда мы голодаем! Мария-болящая, которая давно была почти одним скелетом и у которой прежний тюремщик каждый день спрашивал, скоро ли она помрет, пожалела Джулию: — Ох, трудно ей придется, с пуховых подушек да на голую землю, от княжеских яств да на хлеб, на воду! А пророк Филиппе, беглый монах, сидевший в тюрьме более двадцати лет и весь обросший волосами, угрожал страшным…

— Погоди, — подал свой голос с печки Анисим Мосеич, — скоро, может, бог даст, дождутся, сволочи, петли. Начнут окаянную силу вешать. За дело! Так и надо! До всего добрались. Теперь храмы господни грабить начали. Ризы с икон обдирать. На голодных, ишь! Тьфу! — Они ризы обдирают, — сейчас же подхватила в тон ему жена, — а она, владычица, обозначилась, явилась. Нате вот вам! Вьявь чудеса! — Кто явился? Где? — хмурясь и дожидаясь с нетерпением, когда мать нальет в чашку щей и даст ему, спросил сын.…

— Вот я иду туда, — отвечал старик. — Ах, как хорошо, не будете ли добры проводить и меня? Я не знаю дороги, а мне очень нужно поклониться Младенцу Христу. — Пойдем, я тебя проведу. Говоря так, старик взял девочку за руку и повел ее быстро. Катя старалась поспевать за ним, но ей это было трудно. — Когда мы торопимся, — решилась она наконец сказать, — мама берет извозчика. — Видишь ли, девочка, — отвечал старик, — у меня нет денег. У меня все отняли книжники и фарисеи. Но давай я понесу…

Другой отец церкви, Лактанций 5 , еще законченнее выражает то же настроение: «Мир подходит к концу. Зло царит в мире. А между тем то, что теперь, это еще золотой век, сравнительно с тем, что будет: исчезнет всякий закон, всякая вера, всякий мир, всякий стыд, всякая правда. Меч пройдет по миру и пожнет жатву. Имя Рима будет стерто с лица земли. Ужас меня охватывает, когда я говорю это, но я говорю, потому что так будет; снова власть вернется на Восток, Азия снова будет править, а Европа…

И, наконец, могу ли я не ненавидеть, не презирать, хотя я сама презираемое и презренное существо, когда я вижу среди них таких людей, как некоторый молодой немчик с вытравленным на руке, повыше локтя, вензелем? Он сам объяснил мне, что это – имя его невесты. «Jetzt aber bi t du, meine Hebe, allerlieb te Liebchen» [3] , – сказал он, смотря на меня масляными глазками, и вдобавок прочел стишки Гейне. И даже с гордостью объяснил мне, что Гейне – великий немецкий поэт, но что у них, у немцев, есть еще…

Слабый, робкий голос откуда-то из далекого уголка его души сказал ему: – Полно, не было ли? Он не расслышал этого голоса – или, по крайней мере, сделал перед самим собою вид, что не расслышал его, и продолжал терзать себя. – Все перебрал я в своей памяти, и кажется мне, что я прав, что остановиться не на чем, некуда поставить ногу, чтобы сделать первый шаг вперед. Куда вперед? Не знаю, но только вон из этого заколдованного круга. В прошлом нет опоры, потому что все ложь, все обман. И лгал и…

Только пусть эта повесть не будет похожа на утомительное повествование миссис Гей. Звонок! Наконец-то! Это она; она придет, внесет в мою темную и душную комнату запах свежести, нарушит ее молчание тихою, ласковою речью и осветит ее своею красотою. II Я не помню своей матери, а отец умер, когда мне было четырнадцать лет. Мой опекун, дальний родственник, перевел меня в одну из петербургских гимназий; через четыре года я кончил в ней курс. Я был совершенно свободен; опекун, человек, занятый…

Ольга Павловна смотрела на эту пестроту в бинокль и восхищалась. – Ах, как это интересно! Какой большой! Посмотрите, Леонид, какой большой медведь, там, направо. И рядом с ним молодой цыган – совершенный Адонис. Она передала бинокль молодому человеку, и он увидел фигуру стройного и очень грязного юноши, который стоял около зверя, переваливавшегося с лапы на лапу, и ласкал его. – Позвольте и мне, – сказал толстый бритый господин в парусине и соломенной шляпе. Он внимательно смотрел несколько…

Господин, в легком костюме из шелковой сырцовой материи и в соломенной шляпе, с навернутым на тулью кисейным полотенцем (летний костюм местных щеголей), встал со скамейки, мимо которой проходил Василий Петрович, и сказал: – Позвольте закурить. – Сделайте одолжение, – ответил Василий Петрович. Красный отблеск озарил знакомое ему лицо. – Николай, друг мой! Ты ли это? – Василий Петрович? – Он самый… Ах, как я рад! Вот не думал, не гадал, – говорил Василий Петрович, заключая друга в объятия…

Обхождение с такими товарищами, однако же, ничуть не уменьшило робости Ивана Федоровича. И так как он не пил выморозок, предпочитая им рюмку водки пред обедом и ужином, не танцевал мазурки и не играл в банк, то, натурально, должен был всегда оставаться один. Таким образом, когда другие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он, сидя на своей квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам…