Советская классическая проза

Валерий сражен. — Клева сегодня нет, — уныло оправдывается он. — Может, к вечеру начнется… — А ну тебя! — машет рукой Нинка. — Пойду лучше цветы собирать, а ты сиди, колдуй, если не надоело, авось лягушка клюнет! Напевая, Нинка бежит от берега по нескошенному лугу. О ее спину бьются две светлые прядки, похожие на древесную стружку. На бегу трепещет подол красного в горошек платья. Проводив ее взглядом, Валерий поднимает с земли складной нож, кладет в карман. Потом, повертев в руках неумело…

Вечером Жора сидел неподвижно в углу барака, смотрел, как люди варили картошку, рубились в домино, жарили до красноты печку, писали письма. Писать ему было некуда и некому. Но вот однажды в бараке появился новый парень, а может, и мужичок — возраст его определить было трудно. Из видавшего виды солдатского вещмешка он вынул домашние калачи, лук, горбыль сала и рядом со всем этим добром с пристуком поставил пол-литра, приговаривая: — Живем не скудно, получаем хлеб попудно. Душу не морим, — ничего…

— Дитя, — ответил он, — не тратьте пороху. Полтинник за очки, это — единственный полтинник, который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме. Зачем мне веснушки на лице фрекен Кирсти, когда я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то, что я хочу угадать? Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я вижу мечущийся океан над моей головой? Зачем мне линии — когда у меня есть цвета? Весь…

Костя уже совсем было решил связать свою жизнь с освоением космического пространства, он уже запросил проспект института, получил его, даже написал обстоятельное заявление, где убедительно доказывал, что не может без авиации жить, и до поры до времени положил заявление в стол, как в школе, где учился Минаков, разразился «пищевой бум» и увлек с космической орбиты будущего космонавта. Заразил десятый «А» плакат на мелованной бумаге, привезенный кем-то из одного приморского города: реклама пищевого…

И он неизменно отвечал: «Ти все вриошь, бабушка (он величал бабушками одинаково: мужчин и женщин, старых и молодых). Ти вриошь. Я бил два раза жената». И как же мне не называть этих двух милых итальянцев русскими, если они и до сих пор спрашивают меня в письмах или при встречах: – Синьор Алессандро, когда же ми вернуль домой, на наша Россия? Ах, было, было в душе нашей варварской, нашей отсталой, нашей некультурной, нашей старорежимной родины какое-то могучее очарование, которое пленяло и акклиматизировало…

– Чего ты говоришь-то? – Доброе утро… Алексей Федорович смотрит пристально на небо. Потом опять на меня. – Куда ж еще лучше… Вот ведь я в одной рубахе – и тепло. На крыльцо выбегает хозяйка Ирина Васильевна и заводит нараспев, речитативом: – Ляксей, идол… леший… лодырь окаянный, чего же ты делаешь?… – Как – чего? – удивляется Алексей Федорович. С человеком разговариваю. Ирина Васильевна делает вид, что ищет палку. – Я тебе сейчас поразговариваю, облень несчастная. Видишь, корова капусту топчет.…

– И не страшно вам? – не опуская глаз, спросила Симочка и, помолчав, пояснила, почему это страшно. – Вы засудите человека, его посадят в тюрьму. А потом он отсидит там свой срок, вернется домой и убьет вас. Я смолчал. Ну что я мог ответить на ее доводы? Она же, приняв мое молчание за полное согласие с ней, стала меня наставительно поучать: – Вы не очень строго судите людей. Конечно, больших преступников можно и построже. А простых надо жалеть. Потому что преступление они делают не по желанию, а…

Правда, с погодой мне не повезло — редкий день не выпадали дожди. Но я не унывал. У меня нашлось еще одно занятие — хозяйский дом. Ах, какой это был дом! Одних только жилых помещений в нем было четыре: изба-зимовка, изба-лестница, вышка с резным балкончиком, горница боковая. А кроме них были еще сени светлые с лестницей на крыльцо, да клеть, да поветь саженей семь в длину — на нее, бывало, заезжали на паре, — да внизу, под поветью, двор с разными станками и хлевами. И вот, когда не было дома хозяев…

Может, случилось что-то недоброе… Не позвонить ли немедленно?.. И рука Елизаветы Васильевны потянулась было к кольцу проволоки, — можно ведь тронуть слегка, чтобы в передней колокольчик звякнул чуть слышно… Нет, нельзя… Мария Александровна все равно вздрогнет от неожиданности. А в ее возрасте волнения опасны. Мать с дочерью заслушались. И им уже не хотелось торопить время. Три долгих года они не слышали ничего похожего. Тихие звуки фортепьяно будили раздумье. И Надя представила себе лесные дали…

– Да что ты все их массируешь, – не утерпел Ашот и тут же кольнул: – Длиннее не станут. – У Нижинского тоже были короткие ноги, – парировал за Сашку Роман, он знал все обо всех. – Кстати, знаете, как он объяснял, почему у него такой феноменальный прыжок? Очень просто, говорит, подпрыгиваю и на минуту задерживаюсь в воздухе, вот и все… – Ладно, – перебил Сашка, – надо двигать. Натягиваем портки. Стали одеваться. – Вам сколько валюты дали? – спросил Роман. – Нисколько. На месте, сказали, дадут.…

С возрастом моим тетка, человек строгих правил, все больше и больше осуждала племянника. «Подумайте, этот самовлюбленный эгоист едет во Владивосток, в какой-то идиотский театр, не думая совсем о маме, которая без него жить не может». Мама, то есть моя бабушка, действительно, души не чаяла в своем внуке. Умирая в оккупированном Киеве, все мечтала, чтоб Викочку взяли в плен: «Говорят, они кого-то отпускают, вот и пришел бы он к нам…» Мое вступление в партию, хотя оно и произошло в Сталинграде, в…

Через три дня несколько страниц плотного печатного текста были у нас в руках. – Ну вот, – шутили болгарские друзья, – то, что Ламар сумел увидеть за шестьдесят лет, вы теперь должны будете объехать за две недели. В ламаровской разработке имелись даже и примечания. Так, например, в пункте о городе Казанлыке значилось: «Тука сидит Чудомир». В спешке мы не успели тогда заехать в Казанлык, и Чудомир остался для меня загадкой, прямо-таки таинственной личностью. Лет пять спустя около гостиницы «Украина»…

– Хорошо живете, граждане! – сказал он громко и весело. На него оглянулись. – У нас, например, такими бумажками не швыряются. Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет. «Наверно, тот, в шляпе», – догадался Чудик. Решили положить бумажку на видное место на прилавке. – Сейчас прибежит кто-нибудь, – сказала продавщица. Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко,…

– Ну? – Не скажу. – Нет, скажите. А то так… – А что «так»? – Так опасно. – Да ничего не опасно! – Нет, докажите просто так, без американки. – Только на американку. Хмыря уже ненавидели в автобусе. Один какой-то старенький интеллигентный ревматик сказал себе и соседу рядом, огромному мужчине с юбилейной медалью: – Прямо максималист какой-то: все или ничего. – А? – Да вон… максималист сидит. – Он не максималист, какой максималист. Он прохвост, – огромный мужчина не оглянулся на заднее сиденье. –…

Василий Шукшин Крыша над головой Вечером, в субботу, в клубе села Нового собрались обсуждать только что полученную пьесу. Собралось человек двенадцать – участники художественной самодеятельности. Речь держит Ваня Татусь, невысокий крепыш, честолюбивый, обидчивый и вредный. Он в этом году окончил областную культпросветшколу и неумеренно форсит. Он – руководитель художественной самодеятельности. – Я собрал вас, чтобы сообщить важную новость… – К нам едет ревизор? – это Володька Маров. Володька…

Василий Шукшин Племянник главбуха Совещание было коротким. – Хватит миндальничать! – сказал дядя. – Дальше еще хуже будет. Завтра он поедет ко мне и будет учиться на счетовода. Специальность не хуже всякой. Мать всплакнула было, но скоро успокоилась и, поглядывая на закрытую дверь горницы, стала негромко и жалко просить брата: – Помоги, Егорушка! Я больше не могу ничего сделать. Учиться не хочет, хулиганит… На днях соседской свинье глаз выбил. Я уж просила доктора – доктор сосед-то, – чтобы…

Василий Шукшин «Раскас» От Ивана Петина ушла жена. Да как ушла!.. Прямо как в старых добрых романах – сбежала с офицером. Иван приехал из дальнего рейса, загнал машину в ограду, отомкнул избу… И нашел на столе записку: «Иван, извини, но больше с таким пеньком я жить не могу. Не ищи меня. Людмила». Огромный Иван, не оглянувшись, грузно сел на табуретку – как от удара в лоб. Он почему-то сразу понял, что никакая это не шутка, это – правда. Даже с его способностью все в жизни переносить терпеливо…

Василий Шукшин Сельские жители "А что, мама? Тряхни стариной – приезжай. Москву поглядишь и вообще. Денег на дорогу вышлю. Только добирайся лучше самолетом – это дешевле станет. И пошли сразу телеграмму, чтобы я знал, когда встречать. Главное, не трусь". Бабка Маланья прочитала это, сложила сухие губы трубочкой, задумалась. – Зовет Павел-то к себе, – сказала она Шурке и поглядела на него поверх очков. (Шурка – внук бабки Маланьи, сын ее дочери. У дочери не клеилась личная жизнь (третий…

"Ну да, а я сейчас, выходит, иду человека топить, – думал Ефим. – На кой бы она мне черт сдалась, если так-то, по-доброму-то?" И вспоминал, как гладкая Алла Кузьминична, когда толковала про самовозгорание, то на Ефима даже не глядела, а глядела на страхового агента; мол, Ефим Валиков все равно не поймет, что это такое – самовозгорание. Протез Ефим не надел, шел на костылях – чтоб заметней было, что он без ноги. Ордена, правда, не надел: хватит того, что нашумел с ними тогда, после демобилизации.…

Василий Шукшин Свояк Сергей Сергеевич К Андрею Кочуганову приехали гости: женина сестра с мужем. Сестру жены зовут Роза, мужа ее – Сергеем; Сергей Сергеич, так он представился, смуглый, курносый, с круглыми, бутылочного цвета глазами. Сестры всплакнули на радостях и поскорей ушли в горницу и унесли туда чемоданы. – Ну, теперь полдня будут тряпки разглядывать, – сказал Сергей Сергеич снисходительно, но не без гордости – тряпок было много. С таким видом вытаскивают, будучи в отпуске дома, молодые…