Советская классическая проза

В те времена девочка и мечтать не могла, чтобы самой решать, кем ей быть в будущем, чем заниматься. А какие трусихи все её сверстницы! — Хотите, я ночью пойду на кладбище? — спрашивает их Надежда. Девочки бледнеют. «Ах, ах! И подумать страшно!» А Надежда уже ходила. И ничего страшного. «Какая несправедливость, что я родилась девочкой!» — Надежда глядит в окно: там простор и свобода. «Ну, вот! Опять все нитки перепутались!» Кружево безнадёжно испорчено. Опять её накажут и поставят в угол.…

Если его кто обижал из колхозного начальства или соседей, он никогда не находился, чтобы ответить на обиду сразу, и угрюмо замыкался, а обида, бывало, через много дней вырывалась, иногда в совершенно неожиданном месте. Так однажды на альпийских лугах, когда одна коза забралась на слишком отвесную скалу, откуда она могла сорваться и погибнуть, он не только не поленился вскарабкаться на эту скалу, но, поймав ее за ногу одной рукой, другой избил вырывающуюся и ничего не понимающую козу, что было опасно…

2. Мужчины в пальто с поднятыми воротниками Емельян Емельянович Разин, русский кандидат филологических наук, секретарь уотнаробраза. Пять лет русской революции, в России, он прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме, — каменном особняке о пяти комнатах. Этот дом простоял сто лет, холуйствовал без нужника столетье и еще до революции у него полысела охра и покосились три несуразные колоннки, подпирающие классицизм, фронтон и терраску в палисаде. Переулочек в акации и сиренях, — в воробьях, —…

— А чего же ты домой-то не бежишь? — спросил Мишуков. — Что тебе здесь делать, раз выгнали?.. — Я еще не могу уйти, — ответил мальчик. — После уроков мы будем составлять литературно-музыкальную викторину. Это очень способствует умственному и эстетическому развитию учащихся. «Ну и профессор!.. — покачал головой Мишуков. — Я думал, мой Борька — говорун, а этот десятерых забьет…» И ему стало чуть-чуть жалко самого себя: не пришлось как следует поучиться. В мальчишьи годы — работа, завод; молодость…

Вокзал кишел полицейскими. В случае тревоги отсюда не выбраться. — С тех пор как Мкизе стал командиром вооруженной группы «Копья народа», отдел безопасности неотступно идет по его следу. Генри подумал, что не следовало бы Джиму Твале рисковать и ехать сегодня с ним и Аплани. Но исполком африканского общества решил, что именно Мкизе должен доставить Твалу — представителя эмигрантского бюро общества — на эту встречу. Толпа, ожидавшая электропоезд, росла. Твала не появлялся. Генри и Аплани напрасно…

— Молодцы кронштадтцы! — Это моряки, черт возьми! Белин сдвинул назад по ремню неудобный палаш, к которому до сих пор не мог привыкнуть (на что он ему, уютному семейственному человеку, гадающему каждое утро, какую погодку пошлет господь?), отирая платком тяжелый пот. — Да… а если снаряд сюда попадет, снесут все к сукиному сыну. — Эх, трус! Там наводчики — камендоры — народ опытный. — Они по дачам будут бить, где пулеметный полк. — А еще, братцы, часовню… ту… у вокзала — разбили, лавчонки…

В такие дни на мелкие осколки разлеталась посуда, в щепу превращались стулья и столы. Потом дядя «отходил» и начинал ругаться; он ругал всех: жену, начальство, царя, царицу, царских дочерей. И ворчливая Аннушка сидела на лавке, беспомощно сложив на коленях больные от вечных стирок руки, сидела молча, только иногда просила шепотом: — Тише ты, родненький… Тише про царя-то. Запой у дяди проходил — и все начиналось сызнова. Единственной радостью были для Яшки друзья. Здесь, на Духовской, жили такие…

— Знімай торбу. Не пытаючы навошта, ездавы зняў з-за плячэй свой рэчмяшок, развязаў лямкі, і наводчык укінуў туды паўпудовы клін і прыцэл. — Ого, цяжкі які, — зазначыў Здабудзька. — Не твой клопат. Сам панясу, — няласкава аб’явіў Шчарбак. Ён паставіў тарбіну ля сашніка і паскроб патыліцу. — Ну, а далей як? — Давай кукурузай закідаем, — прапанаваў Цімошкін. — Усё схоўней будзе. Можа ж, вернемся. Пастаяўшы трохі, Шчарбак выцягнуў з похвы разведчыцкі нож і пайшоў у кукурузу. Здабудзька,…

Писал он много, даже удивительно, как находил для этого время, но надо учесть и то, что в течение девятисот дней Ленинградский фронт вел в основном оборонительные бои. Порой обе стороны настолько изматывались в боях, что на отдельных участках неделями длилось затишье. Суровая ленинградская погода часто сковывала действия вражеской авиации. По зенитчикам не положено отходить от орудий. С рассвета до темноты батарейцы стояли на своих местах… А человек создан для труда, он не может без него жить,…

Магическая сила вырывает Мориса Потье из купе международного вагона и бросает в пространство, где он «взлетает и ныряет без карт» — пока не попадает в революционные годы в Москву, а оттуда в Сибирь. Сражаясь против колчаковцев, он погибает с криком: «Еn avant, camarade !» Главная улица сибирского городка названа именем Мориса Потье, «жители зовут ее Ипатьевской». Казалось бы, нет ни малейшего сходства в судьбах этих людей. Но общее есть: они выбирают. В грохоте разъятой, внезапно рухнувшей жизни,…

Пазней, калі прынёс у хату абярэмак дроў, убачыў: Марысі няма дома. Раней, калі яна выходзіла ў вёску, быў спакойны, а вось цяпер — не, у сэрца нібы кальнула стрэмка. — Заседзелася недзе ваша маладая… — быццам вінавата сказала маці, гадамі яшчэ не старая (ёй было соракпяць гадоў, ён, Сцяпан, яе старэйшы сын), але на выгляд зусім пажылая ўжо жанчына: знясільваючая праца, чацвёра дзяцей, смерць мужа ў раннім веку, блакада і прымусовы вываз на нямецкія землі паклалі свой цяжкі адбітак. Ён нічога…

В газетных очерках Лапина сомкнулись искусство и репортаж. Из поэзии он принес в журналистику взыскательное отношение к слову. Газета влила в него дух политической страстности, научила его точности, конкретности, оперативности. Так родился жанр его книг. Он был настолько своеобразен, что его можно обозначать только словом: книга. В одном произведении — и новеллы, и стихи, и документы, и публицистика, и научный трактат, и лирика, и политический памфлет, и сочиненное и подлинное. Все это сгущено…

Я сижу на низенькой неудобной скамейке и бинтую свои отяжелевшие, непослушные руки. Привычно, тщательно (каждое движение отработано до автоматизма) обматываю суставы плотной эластичной тканью и напрасно пытаюсь сосредоточиться, забыть об окружающем. Узкая длинная комната с зеркальной стеной, низкими скамейками и черным пианино в углу (в обычные дни здесь занимаются ребятишки балетной студии) наполнена чужими суетливыми людьми, резкими нервными голосами. Сквозь открытую дверь, ведущую в коридор…

Николай Андреевич Новиков (сын Андрюши), высокий сухопарый старик, не слышал разговора на бревнышке, хотя — ворота распахни — и увидишь посиделку… У Николая Андреевича своя забота немалая — тут поленницу сложить приглядно, там, у гаража, побелить — подновить… Баба Клава, его жена, невысокая полноватая старушка, хлопотала на кухне. — Мам! — кричит через комнату на кухне Нина Николаевна. — Мам! Тесто посмотри! Взялось ли? Баба Клава подходит к русской печи, встает на приступку, стаскивает с квашни…

«Господи, господи, неужели правда?» — на все лады в голове мысль крутится. Так он летел на «бреющем полете», задевая неизвестно куда спешащих прохожих, чудом разминуясь с фонарными столбами. Наконец стал задыхаться и нырнул в какой-то двор. Юркнул в первый же подъезд и тут только дух перевел. Огляделся в полумраке и разжал потный — а ведь мороз! — кулак. В висках опять застучало: чутье не подкачало — это были деньги. Причем такие, каких Федотыч в руках-то давно не держал: свернутая гармошкой полусотня.…

Уже на пароходе Паша вспомнил о недавнем разговоре — оказывается, кое-что его заинтересовало. Не слишком… Слишком не надо ничем интересоваться, а то набьешь мозоли на мозги. Но теплоход плыл мимо низких и скучных невских берегов, бар был еще закрыт, а сестра все равно торчала у него в каюте, и Паша вернулся к прерванному побоищем разговору: — Ты считаешь мать красивой? — Если хочешь знать, в молодости она была даже красивей меня, — заявила Таня, и у брата опять зачесались руки. — Она зачем-то…

«Гитлер — капут!» Немцы тоже вывозили на передовую свою агитмашину. Теперь уже пленный, Иван, в глаза которого всегда хотелось взглянуть в эти минуты, конфузливо спотыкаясь, пространно уверял нас в том, что на немецкой стороне не житье, а рай, и что неудачи их, дескать, временные, и что Гитлер уже двинул на восток «новое» секретное оружие… Потом немцы крутили пластинки. Проиграв для затравки два-три победных фюреровских марша, они переходили на наши песни. Впоследствии мы узнали, что на этом…

Сидит бабка одна на всей скамейке и неподвижно смотрит на пустой фонарь, подпрыгивающий на стене. Дверца у фонаря то открывается, то закрывается. Свечи в фонаре нет. И фонарь уже ни к чему. Поезд этот давно уже освещается электричеством, а фонарь просто запамятовали снять, вот он и остался сиротой, и дверца у него болтается. Пусто в фонаре. Пусто в туесе. Пусто у бабки на душе. А ведь ещё какой-то час назад она была совершенно счастлива. В кои-то веки поехала по ягоды, через силу лазила по чащобе…

Саша всегда понимала свое положение в этом мире, неукоснительно соблюдала требования братьев — мужчин, и, коли ей отвели место для раскопок в отдалении и одиночестве, она там и копалась, не нарушая дистанции. За время раскопок Саша нашла лишь одну пуговицу, которая немалыми стараниями была приведена в блестящий вид, и на ней обнаружилась звезда. Саша и такую находку посчитала удачей, ведь как-никак район ее раскопок был в стороне. А находкам и успехам братьев она не уставала радоваться. Братья принесли…

Еремей Чердаков принял бригадирство мрачно, однако безропотно. Вернувшись с войны в конце сорок третьего года по инвалидности, он перевидал всякое. Был он и председателем колхоза, и замом, и парторгом, и бригадиром, и пастухом. Небольшого ростика, плотный, чуть кривоногий, в рыженькой щетинке, с рыженькими же, с годами истончившимися детски-пуховыми волосами на голове, он всегда бодро повторял одно и то же: «Ничего, бабы, не робей!.. Бывает хужее…» — И помогал колхозницам чем только мог, даже собственной…