Советская классическая проза

Он подошел к окну, наклонился, его лоб едва не касался стекла, и долго смотрел на пригорок, где, по словам жены, стоял человек. Там никого не было. Петр Иванович приглядывался к каждой тени у ворот и забора, обследовал взглядом крыльцо и угол террасы, но ничего подозрительного не увидел. Александре Васильевне казалось: пока они стоят и смотрят, кто-то выставляет окно в большой комнате или стоит сбоку от окна на завалинке и ударит сейчас по стеклу… Луна вырвалась из облаков, осветила темный закоулок…

— Угадала свой стиль, — сказала Марина. А Павел, когда Ася рассказала, что подстриглась всего за месяц до знакомства с ним, пожалел, что не видел ее раньше, с косой. Но теперь это не имеет значения. Все, что касается Павла, больше не су­ществует. Месяцев этих, когда она только о нем ду­мала, не было. Зимы этой не было. ...С утра ждали, что день будет холодный, как вся неделя, но с обеда потеплело. Вечером на мок­рых дорожках бульвара стало людно. Молодые люди оборачиваются на Асю: идет…

– Куда и с каким грузли вы следуете? – С игрушками в Бельфаст, – ответит вахтенный. После этого на встречных пароходах начнется необычайное оживление. Их борта запестреют хохочущими рожами матросов. Град насмешек обрушится на команду «Борея». Матросы будут пищать «уйди, уйди», а капитаны орать с мостиков: – Счастливого плавания с сосками! Чудака Чох прозвал «роман с контрабасом». Действительно, он не внушал уважения. Матросы, обычно равнодушные к пассажирам и грузу, были уязвлены. Они подходили…

— Отстаешь, Петро, — дополнил родственник Леонид Кулик, — недавно школу вашу именем отца назвали. …Призывников провожали всей деревней. От села до самой станции заливалась бойкая гармошка. Звенели девичьи голоса. Клубилась пыль под каблуками пляшущих пар. И наконец последнее, материнское: — Сынку, ридный, дай обниму. И вот он в поезде. Задумчиво смотрит в окно. Мелькают столбы телеграфные; словно огромные жернова, крутятся убранные поля, щетинятся свежей стерней, горбятся ровными рядами пашни,…

— Гэ, паничок, вы еще молоденький, мало на свете жили. — Но вот ты, бабка, слава богу, пожила на свете, а скажи: видела ли хоть раз нечистую силу? — Не на каждого, паничок, она попадает, — уклонилась бабка от прямого ответа. — А я тебе, бабка, скажу, на кого она попадает. Насколько я знаю, она больше всего привязывается к пьяным, темным людям, да и то ночью. Сторожиха покачала головой, не согласившись с учителем. А учитель, еще совсем молодой человек, недавно приехавший в свою первую школу,…

И вдруг — нате! громкий разговор, смех и даже костры... Признаться, меня так и подмывало спросить, далеко ли немцы, но я опасался быть похожим на того героя из старой солдатской притчи, который, неожиданно попав в маршевую роту, прежде всего спросил: «Где тут лазарет?» С «аэродрома» сразу направились в отряд «Засада», куда у нас было назначение. Из отряда пришли люди, чтобы встретить нас. Без дороги шагали по темному лесу гуськом, стараясь не потерять из виду впереди идущего. Шершавые листья какого-то…

— Везучие вы, охотники. Погода перевернулась. Светло было в горнице, солнечно и ярко. Старичок оказался нашим хозяином; он уже сходил куда-то и теперь весь румянился от свежего утренника, который еще сверкал за окном тонким инеем на крышах изб, на скате бревен посреди улицы, на перепончатом льду мелких лужиц. Празднично кричали по деревне петухи. Мы одевались и завтракали быстро, словно боялись опоздать куда-то, но когда вышли на крыльцо, то долго не двигались с места, подставляя солнцу ладони…

— Что там интересного! — отвечала она всякий раз, когда Павел Спиридонович заводил разговор о поездке. — Все друг друга знают, ни одного умного разговора... Только о картошке да о дождях. Поехать к морю, вот это я понимаю... И чтобы позлить Павла Спиридоновича и отправить его к родителям одного, она начинала вспоминать, как в прошлом году они жили в Судаке — какие там замечательные места, какое море, — и заканчивала словами: — Три недели пожили как люди... Вот это красиво!.. Павел Спиридонович…

Возле жарких доменных печей. И пошла державными шагами Родина расти и богатеть! Вы сумели умными руками, Без заморской помощи, А сами, В сталь Россию и в бетон одеть. Вы на нас надеялись, родные, — Мы пришли к станкам в разгар войны. И мозоли ваши костяные На руках у нас зажглись впервые — Мы отцов достойные сыны! …От локтя до самого запястья Разветвилась жилистая прядь, Не было бы рук рабочих — Власти, Взятой в Октябре, Не удержать! ВЛАДИМИР…

— Леня, потом, потом… На нас уже смотрят. — Умолял я его и брал за рукав, но он точно не слышал, глаза призывно блестели: — А ты ко мне приезжай! Мы завели корову, индюшек. А какая у нас рыбалка! Ты обалдеешь. Понимаешь, я купил бредешок. Неводок небольшой — метров десять, но весь карась теперь мой… — Леня… Мы же за гробом… — Ну прости, я ведь соскучился. Зову, зову, а ты все не едешь… Ну, конечно, библиотека — серьезное дело. А друг, говорят, подождет. — Он усмехнулся, расстегнул плащ и стал…

Григорий шагнул к поляне, присел на траву, смирно вытянул ноги. Они обуты в мягкие тапки, им так хорошо лежать в густом конотопе, и Григорию тоже легче. Голос тише, светлей: — И от костра греются, и от голландки. А тут печка — русская. Уважай прозвище! Ты на чё учился? Я смутился совсем, он ближе подвинулся, погрозил пальцем. Опахнуло мылом, свежевымытой рубахой. — На хлебушок учился. С пего руки-ноги пошли, голова. Мать стряпала, ты ел и хвалил. А матери твоей кто завел печь? Я-a! Двадцать…

В этих немногих словах ЦК ВКП(б) выражено все значение революционной деятельности товарища Куйбышева. Героический образ выдающегося революционера-борца живет в народной памяти. II Детские годы Валериан Владимирович Куйбышев родился в Омске V июни 1888 года. Спустя 8 месяцев семья Куйбышевых переехала в небольшой городок Кокчетав (теперь Кокшетау, Казахской ССР). По одну сторону Кокчетава расстилается неоглядная, беспредельная степь, по другую — высятся скалистые горы, изборожденные…

1. Двое на берегу Мария знает, как ночью шумят холодные воды Охотского моря. Она любит, уложив детей спать, Сашку и Наташу, приходить на берег к Отчаянной скале, которая выдалась в море вперед, разрезая острым углом волны при лунном свете. Отсюда, однажды Афанасий — ее муж — отплыл на баркасе на разведку косяка кеты и… не вернулся. Попал, должно быть, в жестокий шторм. В тот страшный день так же висела в небе полная луна, и одинокие волны нехотя накатывались на берег. За день они уставали…

Орудийные выстрелы все ясней, и при каждом ударе тяжко вздрагивает земля. Теперь уже не идут, а бегут оттуда с растерянными, бледными, как будто помятыми лицами. – Куда идешь?..– со злобой, прибавляя непечатную брань, кричит мне в самое лицо какой–то маленький старичишка.– Черту в зубы?.. Из пулеметов бьют... – А–а... пусть... пусть натешатся... – с такой же злобой кричит молодой парень, грозя по тому направлению кулаками, – пусть натешатся... пусть... – И он торопливо обгоняет меня. …

Я брожу между этими бегущими в одном направлении толпами. На углу у фонарного столба лежит мальчик с застывающим восковым лицом, с синею дырочкой над глазом от неведомо откуда залетевшей шальной пули. К фонарному столбу испуганно подбегают люди и разбегаются, оставляя вокруг воскового белеющего лица пустое и мертвое пространство. Я вхожу на широкий, весь заставленный лошадьми, санями, ручными санками двор. Торопливо выносят сундуки, узлы, грузят и спешно выезжают со двора. На всех улицах испуганное,…

И он присел на лавку за стол. – Родимый мой, чем мне тебя попотчевать?.. Не варила я... с тех самых пор не варила... о–о–о–о!.. Городовой крякнул, почесал за ухом: – Мозоль у меня... вот до чего... стоять на посту нельзя, – и, помолчав, опять добавил: – Эх, служба наша!.. – Самоварчик либо поставить... постой, родимый, я зараз... Она возилась у печки, щепля лучину, а слезы капали, и городовой лазал глазами по потолку, проводил ладонью по усам, то собирал, то распускал кожу над переносицей...…

Рабочие, красноармейцы, офицеры, солдаты, граждане, господа, дамы, гимназистки. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Бывший богатый особняк, где помещаются ревком и другие учреждения. Жизнь бьет ключом. Звонок телефона. Татьяна   (подошла к телефону) . У аппарата! Товарища Хруща? Пятая? Сейчас.  (Кричит.)  Товарищ Хрущ! Вас — пятая дивизия! Входит Хрущ. Андрюша, пятая дивизия… Хрущ   (у аппарата) . Да, да, я Хрущ. Так… Телефонограмму? Давай.  (Приготовился записывать.)  Что,…

— Ты чего? — угрожающе спросил Ужухов, подступая и напрягая подбородок, отчего лицо становилось квадратным. — Я ничего... Видно было, что пижон струхнул. С толстого, с сиреневыми подглазниками лица сошла снисходительная улыбка. И руку с золотыми часами приподнял, будто защищаясь. — То-то... И Ужухов ушел опять в вагон на свое место. Снова в окне — леса, кустарники, дачки. Чего вспылил — и сам не знал. Наверное, от контролерских кантов,— хоть и другие они, а насмотрелся за пять лет на это…

— Разрешите обратиться? Перед нею стоял милиционер средних лет, но еще вполне симпатичный, и даже немного пахнущий одеколоном. Она вскочила, на всякий случай прихватив вещи, — эта привычка у нее навсегда выработалась за длинную одинокую дорогу, — хотела разъяснить милиционеру, что она не какая-нибудь, а приехала к родной тетке, только вот не знает точного адреса. — Вы ли будете девушка Белкина? — опередил ее милиционер. — Белкина, правильно! — То-то гляжу… Она вспомнила о телеграмме, ничуть…

Ефрем хохотнул, крутнул сокрушенно-восторженно патлатой головой. — Молодая, грубит. Власть показать хочет. Он пошарил под вешалкой, достал байковые тапочки, подал мне, другие, попроще — шоферу, который блаженно жмурился, привалившись к печке, и курил. — Грейтесь, прошу. — Ефрем широко повел рукой, как бы отдавая нам тепло всей комнаты. — А я сейчас, быстренько спроворю закусить. И Файка мне поможет. Дитятко, как ты, а?.. Из-за двери донесся тоненький смешок, зашипела и заиграла пластинка.…