Советская классическая проза

— Не нашел… — ворчливо сказал майор и нагнулся над шофером. — А где эта Звонарева? — Вон она сидит на крыльце. Подошла машина, из нее сначала вылез сухопарый высокий мужчина, а за ним полная женщина в звании капитана милиции. Мужчина весело поздоровался с майором. — Доброе утро, Терентий Федорович! — Брось шутить, Петр Сергеевич, не время, да и не прокурорское это дело. Здравствуй! сказал Копы-тов, подавая руку. — Все такой же сердитый? А я думал, ты изменился в честь праздника. — Но тотчас…

— Ну-ну-ну... — отмахнулся академик и спросил: — Как стан идет? — Вроде бы неплохо. Тысячу тонн смена прокатала. — Тысячу — и говорит: неплохо, — пробурчал старик. — Да вы должны четыре прокатывать — вот тогда будет неплохо! Отец в какую смену работает? — Во вторую заступил. — Вот он побольше прокатывает. А слова мне лестные не надо говорить. — Я и не думаю льстить вам, Федор Акимович. Вас действительно все знают, как генерального конструктора стана. — Ну-ну, убелили. Только чести-то…

Была женщина немолодой и нестарой, как и надлежит быть хозяйке дома, у которой сын малолеток есть и дочь почти взрослая, лет шестнадцати, на которой все здесь в смутную нору держится, а мужа увела война. Великая озабоченность чувствовалась в женщине, и от этого — притаившееся недовольство поздним стуком в дверь, поздним приходом странников. А дочь — ее звали Наташей, Натальей, попросту Талей, — ласковая и очень самостоятельная, проворными руками стягивала с иззябшегося Васи его пальтишко на рыбьем…

Шла весна 1920 года. Отгремели над селом лютые военные годы. Кто только не ломал ветвей в яблоневых и грушевых садах его: и беспутные махновцы, и лютые белые чеченцы, и кайзеровские немцы, как саранча, пожиравшие все на своем пути. Отгремела война. Над селом опустились тихие вечера. Запели девчата. Парубки приосанились. Хмуро щурились богатые мужики: у молодых ветер в голове, а мы еще побачим, что будет. Пришел с войны Сашко Грачик в буденовке с красной звездой. Соседские хлопчики бегали смотреть…

— Ладно, — поднялся со скамьи Гошка. — Проведем дипломатический маневр. Не спеша, уважая в себе личность, Гошка сдал гардеробщице плащ, получил пластмассовый номерок с цифрой 13 и грустно прошелся по непечатному тексту. — Бабуся, — окликнул он гардеробщицу, — ты что, в замочные скважины подглядываешь? — Чево? — совершенно не поняла Гошку бабуся. — Ты зачем мне этот номерок подсунула? — Гошка показал номерок. — Ну и чево? — Бабуся подозрительно уставилась на Гошку сквозь странно изящные…

— Пятнадцать рублей — самое малое. — Сторожиха грузно поворачивается ко мне в воротах кладбища. Ворота — два сучковатых бревна, врытых в землю по бокам от дороги. Забора никакого нет. — Да у меня рабочие, — раздраженно отвечаю я и замедляю шаги. Прочесываю взглядом кладбище. Оно какое-то пестрое и бесплановое. Впереди, на открытом склоне гольца, еще сохраняется некое подобие постепенно блекнущих рядов. Но дальше, в шелестящих глубинах северного кустарника, среди древних крестов сияют свежей масляной…

После чтения «Красных Дьяволят», Юрка с мрачной решимостью спускался во двор и открывал партизанские действия против Жоржиков и Сержей — сыновей торговцев, считая их — на законных основаниях — злейшей белогвардейщиной. Он загонял их за мусорный ящик и молча бил «контр революцию» по носу, пока из ноздрей не показывалась густая краска, а совершив правосудие, исчезал с быстротой партизанского отряда. Временами Юркина душа просила великого исхода. В эти дни он собирал войска, разбивал их на красных…

— Такой документ для нас недействительный, — вздохнул дедушка. — Пройдите в проходную, возьмите пропуск. «Все идут без пропусков, а мне обязательно пропуск», — ещё больше обиделась Нина. — Мне к начальнику строительства, — сказала она с неумелой строгостью. — Всё одно. Хоть к начальнику, хоть куда, а надо пропуск, барышня, — грустно сказал дедушка. — Звоните по тридцать седьмому Через полчаса ей дали розовый талончик, и она вошла на строительную площадку с совершенно испорченным настроением.…

Написаны повести добротно, язык их чист и выразителен. Необходимо отметить и еще одно достоинство прозы Сергея Крутилина: в ной много места отведено природе, столь дорогой сердцу русского человека. СТАРАЯ СКВОРЕЧНЯ 1 Весной, в пору большой воды, Ока и Сотьма сливаются, затопляя обширную пойму. Куда ни погляди — повсюду плывут льдины. Село Залужье, раскинувшееся на самом мысу, при впадении Сотьмы, кажется севшим на мель пароходом; лишь маячит в поднебесье, как рея, покосившийся…

Мать, взглянув на портрет, вздохнула, успокоилась, но было заметно, как у нее тряслись руки. Но все же я утаил от матери, для чего мы приехали сюда с продотрядчиком Никитой. Мать может что-нибудь перепутать и передать соседям неверно. — Семья-то у него есть? — спросила мать и кивнула в сторону двери, где в комнате сидел Никита Федорович и готовился к докладу. Все рассказал я матери, о чем узнал от самого Никиты Федоровича за время наших поездок по селам. — Ты, мать, корми его почаще, он и…

— А что, если на югославском пароходе есть токарный станок? Тогда все в порядке. Спустили рабочую шлюпку. Несколько взмахов весел донесли нас к борту югославского парохода. В просторной кают-компании обедали. Молодой капитан с открытым, симпатичным лицом был вежлив и предупредителен. Объяснились мы, можно сказать, без затруднений. Все бы хорошо, но, к сожалению, токарного станка на пароходе не оказалось. Вечером почти без всякой надежды я отправился на греческий пароход «Золотой кентавр». На…

Пока я отрабатывала приветственную фразу, прошла все булочные и очутилась у входа в метро. Может, повернуть и пройти другой стороной до «Маяковки»? Нет, это уже слишком. Спустилась в гулкое, душное подземелье и прошла по переходу до «Площади Революции». А наверху буйствовало, укрепляясь в своих правах, лето… В схватке с рыбой я все же одержала верх. Правда, пальцы мои основательно пострадали, но зато и рыбе досталось: ее бока были в глубоких шрамах, с выхваченными кусками мякоти, словно…

— Хочешь на пари, этот Джонни сейчас явится, — опять отвлек его голос Язепа. Что и говорить, Язеп Эджус неплохо знал своих постоянных посетителей. Он едва успел произнести последнее слово, как массивная дверь «Бривибаса» отворилась, пропуская немного сутуловатого, темноволосого мужчину в сером костюме из хорошей ткани, но помятом и в пятнах. Оглядев бар — глаза у него были посажены так глубоко, что не сразу различишь их цвет, — он вперевалку подошел к стойке и уселся на высокую табуретку. —…

— Твое молоко, что ли, задумалось? — спросила тетя Паша. — Томным так и несет! Кипятить надобно! — Я позабыла, — смутилась Елена Николаевна. — Забыл эабытка и прибил прибитка, — начала старуха одно из своих пугающих присловий. — Кисли, да не перекисливай. А твоему, — кивнула она головой на стену, — вечор почту принесли, ваши никто не отозвался, так я от себя крюк поставила. «Крюк» — это подпись тети Паши. Из-под миски с огурцами тетя Паша вытянула голубенький бланк. Телеграмма... Так и есть!…

Несколько листков в ней еще были чистыми, другие были исписаны крупным неровным почерком. Это были его письма, оставшиеся неоконченными, или почему-либо не отправленные, или написанные так торопливо и небрежно, что потом их приходилось переписывать начисто. Были здесь и просто короткие, отрывочные записи, так, для памяти... Он начал листать эту тетрадь машинально, от нечего делать, но постепенно увлекся, перечитывая обрывки писем, стараясь припомнить, почему каждое из них осталось незаконченным...…

— Издаля? — сочувственно спросила женщина. — С юга, из города Новороссийска, — сказала Лена, словно упиваясь звучанием этого теплого, родного слова, ставшего вдруг бесконечно далеким. — Так ты не теряйся... Ты давай в 1-СМУ или рудоуправление... И пусть тебя на квартиру определят... Ох, у нас с этим худо! — вздохнула женщина. Лена толком-то и не представляла себе, что такое «СМУ». После долгих хождений по перекопанным, обнесенным кольями «улицам» Железногорска Лена наконец разыскала маленький…

После легкого толчка лодка остановилась. Девочка спрыгнула с лодки и помахала рукой. Степану почему-то показалось, что она смотрит на него с доброй улыбкой. Степан хотел оттолкнуться от берега, но тоже поднял правую руку и взмахнул. Девочка побежала, но еще долго белела во тьме ее кофточка. Степан возвращался домой расстроенный: опять ни одной рыбешки. А о девочке он забыл. Через несколько дней Степану пришлось поехать в соседнее село. Как ошалелый, тарахтел мотоцикл, дорога бугрилась ухабами:…

«Мальчик... — со злостью думаю я. — Какой я тебе мальчик? Мне уже шестнадцать, и я работаю на заводе. Это тебе не билетики отрывать». Я кладу сдачу в карман и пробиваюсь вперед. Всю дорогу мне кажется, что большие глаза следят за мной, но не подозрительно, как бы спрашивая: «Гражданин, вы приобрели билет?», — а совсем по-другому: дружелюбно, с сочувствием, как, бывало, глядела на меня моя сестренка, когда мне еще попадало на орехи от матери. Все-таки она, наверно, поняла, что обидела меня. …

Выстрогав две острые палочки, он нанизал на них тушки рябчиков и воткнул в подтаявшую землю возле пышущих жаром углей. Потом тщательно вытер нож о брюки, сунул в ножны, нахмурившись, уставился в костер. Пламя пожирало оставшиеся перья, тушки густо брызгали соком, подергивались румянцем, разнося аппетитный аромат. Так он сидел долго, изредка склоняясь к огню и поворачивая тушки. Солнце скатывалось все ниже, спеша укрыться за голубоватые гольцы. Прозрачные бесплотные лучи скользили по земле, туго…

Из-за того что этих людей мы пустили в вагон, было много упреков от наших спутников, но после все помирились и стали жить дружно. Я помогал Клавдии Викторовне: ей трудно одной справляться с тремя ребятами, притом же она больная. Теперь только, в эшелоне, мы обнаружили свои промахи при сборах в дорогу. У нас не хватало то того, то другого. Оказалось, что главное мы оставили дома. Первые дни жили дружно. У всех было что поесть. Но эта дружная жизнь постепенно нарушилась. Началась ругань между теткой…