Советская классическая проза

Ему казалось, что среди физкультурников, искренне его уважающих и всегда прислушивающихся к его авторитетному мнению, сразу возникало насмешливо-несерьёзное к нему отношение, как только он пытался по-настоящему взяться за какое-нибудь из спортивных занятий. Тут, как он был уверен, разом обнаруживались его беспомощность и комическое неумение, особенно огорчительные тем, что проявлялись они рядом с пленительным мастерством сильных друзей. Однако все это не мешало ему оставаться заядлым болельщиком,…

И строгий начальник лесопункта, с которым только что беседовала Тося, и комендант, по-журавлиному вышагивающий впереди нее, и редкие лесорубы, попадающиеся Тосе на улице, — все они, точно заранее сговорившись между собой, довольно удачно делали вид, будто и не подозревают даже, что живут у черта на куличках. Они вели себя так, словно поселок их находился где-нибудь в центральной, легко доступной для новых рабочих области, а не затерялся в северной лесной глухомани, под самым пунктиром Полярного круга.…

– Кто и неволит. От жадности боле… – Да никто не неволит, но охота пуще неволи. Такой задор берет. Зашла бы когда, слышь, баба Нюра? Тебя-то я хочу видеть. Потерла бы меня в баньке, у тебя руки-то стары, да ласковы. Ты заходи, рыбки красной дам. Много не дам, а на зуб положу. – Зубов нету, все съела… – Ой, баба Нюра! Я тебя хочу видеть. А ты небось все сохатинку поедаешь. Бывало, я коклеты в Архангельском из сохатинки ела, порато скусны-ы. Ты заходи, это я Аниську вашу не могу видеть, сразу трясет…

— Сколько? — спрашивает он. — Двадцать рублей, — отвечает мальчишка. — Ого! — говорит гражданин. — За что же столько? За красоту? — А что? — хладнокровно говорит мальчишка. — Хорошая елка. Большая во. — Все-таки двадцать — это чересчур. — Ищите дешевле. Ваше счастье, что такую нашли. — Счастье, положим, обоюдное, — говорит гражданин, подавая две серенькие бумажки. — Ладно, пользуйся. Мальчишка берет бумажки с оскорбительным пренебрежением. Он презирает чудака, выбросившего такие деньги черт…

Четыре века в подвигах и славе Сплелись корнями наши племена. Давно Москва, мой голос дружбы слыша Откликнулась, исполненная сил. И русский брат — что есть на свете выше! — С моей судьбой свою соединил. Не русский я, но россиянин. Зваться Так навсегда, душа моя, гордись! Пять жизней дай! Им может поравняться Моей судьбы единственная жизнь. С башкиром русский — спутники в дороге, Застольники — коль брага на столе, Соратники — по воинской тревоге, Навеки сомогильники…

— Гей, ты! Сколько раз тебе говорил: держи поводья в левой руке, у самой луки! Если устал, отпусти, перехвати немного выше! Арзакан перекинул поводья из правой руки в левую и крепко натянул их. «Правду сказал мудрец, — подумал Кац Звамбая: — На объезженного мною жеребца не посажу ни отрока, ни женщину». — Дорога тяжелая, может, потому он так и рвется. — Это тебе, наверное, наговорили в твоей кавалерии? — ядовито заметил Кац Звамбая. — Как раз по такой грязи да по пахоте и надо пускать необъезженного…

– Стешка! – позвал Кирилл, еле шевеля губами, и, затаив дыхание, несколько секунд всматривался в нее, радуясь тому, что вот она – такая освобожденная – вся принадлежит ему, как и он весь принадлежит ей, что между ними нет и тени подозрения, недоверия, что они с каждым днем все нежнее и бережнее относятся друг к другу. – Стешка! – еще раз, еле слышно, позвал он и согнул было колено, намереваясь припасть к ней, и задержался. «Что ты? Маленький, что ль? Пусть спит», – упрекнул он себя, хотя ему непреодолимо…

При первом знакомстве он долго взывал к моей скромности, просил не поднимать на смех, не судить строго, извинить за неурочное вторжение, за несвойственную ему навязчивость и т. д. и т. п. Оказалось, он придумал страшное оружие. Побледнев от волнения и понизив голос, литературовед спросил, слышал ли я о случаях распространения звука в океанских толщах на гигантские расстояния? Я про это слышал. Тогда он рассказал, что ему пришла идея — сводить экипажи вражеских субмарин с ума с помощью мощного…

Она протягивала мне ногу с маленькой ступней, и я послушно сжимал двумя пальцами ее лодыжку в сером чулке. 2 Пятнадцать лет мне исполнилось в 1919 году. Моя мать только что родила четвертого ребенка. Родителям моим было не до меня, старшего из четверых. Петроград голодал, отцу тяжело было кормить большую семью. И я всегда хотел есть. Ничем меня нельзя было насытить, я мог есть сколько угодно и что угодно. Я привык к этому состоянию и даже не верил, что можно быть сытым. Эта постоянная…

Мы с Колбенко испытывали настоящий бумажный голод, доставивший нам немало забот. Ему, парторгу, и мне, комсоргу, больше других приходилось писать, кроме того, я тайно вел дневник. Правда, на протоколы бумагу кое-как добывали. Хуже было с просьбами бойцов дать бумаги на письма. Чуть ли не половина дивизиона — девушки, из Вологды, из Архангельска, а они пишут, точно соревнуясь друг с другом. Попробуй не дать бумаги! Легче переживают отсутствие мыла, которого, конечно, тоже не хватает. Начальник обозно-вещевого…

— Понимаю, — едва не перебил медлительную речь старичка Ивантьев, уже надумав, что ответить. — Я куплю, а вы приезжайте, берите полдома, мне места хватит. Просто хочу дожить в родительском доме, на земле... — Он вздрогнул, ощутив вдруг припомнившийся ему холод северных пространств. — Намерзся, отсырел, укачался на волнах. — Вам сколько? — Пятьдесят седьмой. Там раньше пенсия. — Мне семьдесят шестой. Разница есть. Но думаю, договоримся — зрелые люди.…

— Не по-товарищески, не по-товарищески, — ворчал Саганский, взглядом ища сочувствия у окружающих. — Ну, допустим, чуток сманеврировал на номенклатуре... Так можно подумать, что я один! А ты никогда за счет более легких изделий не выезжал, да? Ты свою новую турбину не осваиваешь шестой месяц, да?.. Ну, задер­жал я тебе отливки, не спорю, задержал. Так поругал­ся бы, предупредил бы... А зачем при всем народе, да еще с этакой ехидцей? — А ты, Борис Иванович, отливки не задерживай, номенклатуру соблюдай,…

Навстречу солдату неторопливо шел военный, сверкающий эполетами и золотыми пуговицами. Золотом расшиты грудь и правый рукав, весь сверкает и светится, несмотря на серую, облачную погоду. «Не иначе какой-то большой генерал!» — подумал Шелонин и, вытянув носок, так отпечатал шаг на панели, что даже забрызгал идущего следом за важным чином унтер-офицера. «Болван! — зло прошипел унтер. — Кому честь отдаешь? Главному барабанщику, тамбурмажору? Эх, голова с ушами!» Сердито и не совсем прилично…

ЧЕЛЯБИНСКАЯ ОРДЕНОНОСНАЯ Обычно при слове «Урал» в нашем воображении встают горы, покрытые лесом и заводские корпуса со множеством труб. Вот и художники привыкли так изображать Урал: горы и трубы. (Правда, тут есть различные, так сказать, творческие направления: одни рисуют только горы, другие — только трубы, а третьи строят свое кредо на сочетании гор и труб). Но до сих пор при слове Урал редко кому рисовался разлив золотого пшеничного моря. Что ж, для этого были основания. Конечно, Урал…

Конечно, Новиков-Прибой не помышлял о таких масштабах своей книги. Масштабы эти определило время и законы движения литературы. Новиков-Прибой написал не одну эту книгу, но только после «Цусимы» к нему пришло широкое признание. После «Цусимы» читатели вернулись к прежним его книгам: «Морские рассказы», «Подводники», «Женщина в море». Народность Новикова-Прибоя была органической. Он никогда не подгонял себя к людям, а так естественно входил в мир других людей, что сразу возникали и дружество, и задушевность.…

Настя-Настенька, не знаешь ты, какое горе у Захара! Что ты скажешь, когда увидишь его не кавалеристом, а калекой? Ведь ты с таким восхищением, затаив дыхание смотрела, бывало, как лихо джигитует Захар. Отджигитовался! В груди Захара собирается комок; он давит, подступает к горлу; становится трудно дышать… К черту! Не ты ли, Захар, секретарь станичной ячейки, ходил с комсомольцами в придонские займища на облаву, когда там скрывалась кулацкая банда? Не тебе ли бандиты грозили виселицей в своих…

А радиола продолжает играть, зазывая пассажиров в ресторан. Только не его, не Остапа... Стараясь заглушить острое чувство голода, которое все настойчивее дает о себе знать, он смотрит в окно на безбрежную ширь весеннего Днепра. Там —всюду солнце. Оно, кажется, залило и мутные весенние воды, и голубое небо, и далекие берега, и белокаменный молодой город... В его лучах отчетливы, как туго натянутые струны, пока голые, безлистые, но уже налитые живительным соком ветви деревьев. Весна!.. Конечно,…

С этого момента начались для Козакова годы, полные приключений и опасностей, которые бывали так обычны особенно на Украине и выпадали на долю не только профессиональных революционеров, но почти всех, кто им сочувствовал и помогал. Козаков скрывался по городам и селам Украины. Встречаясь с законспирированными коммунистами летом 1918 года, он был арестован по обвинению в большевизме, в агитации против союзных гетману германских войск и заключен в одиночку лубенской тюрьмы. После революции в Германии…

— С заявлением? — спросил Алексей Дмитриевич. — С заявлением, товарищ директор. Сынка привела! Алексей Дмитриевич пригласил женщину сесть и бросил на подростка короткий, острый взгляд. От этого взгляда тот невольно провел рукой по спутанным волосам, но потом, видно, решил, что это может показаться непростительным малодушием с его стороны и, опустив руку, продолжал стоять с довольно независимым видом. Он даже окинул взглядом стены кабинета, развешанные на них портреты, диаграммы, почетные грамоты…

Ему нравилось смотреть за подготовкой самолета к полету, наблюдать, как механики гоняют двигатели и как от мощных воздушных струй вздымается пыль и трава прижимается к земле. Лицо обдавал сильный горячий ветер, и резкий запах масла и бензина перемешивался с ароматом цветущих клеверных полей, примыкавших к аэродрому. Он любил посидеть с летчиками, которые, чувствуя, что перед ними новичок, рассказывали истории одна невероятней другой. Никита слушал их разинув рот, задумчиво улыбался, и когда пилоты,…