Современная проза

Закрыла глаза. Валидол не помогал. Мозг работал, словно дорогостоящий вечный двигатель по производству мыслей. Мысли были такими объемными, что заполняли собой все свободное пространство в моей спальне. За это я ненавидела кокс. Мысли были о Микки Рурке. О его дурацкой пластической операции. Я взяла вторую таблетку валидола под язык и еще выпила валерьянки. Говорят, что кому-то помогает заснуть сигаретка с марихуаной. Но я ненавижу курить. Скрипнула дверь, и в спальню осторожно зашел…

Потому что она еще очень слаба, а похититель очень опасен. Но почему нельзя увидеть маму? Почему нельзя получать витамины по трубочкам дома? А маме сказали, что она жива? Сказали. Неправда. Если бы маме сказали, она бы сразу приехала. И забрала ее домой. Она плачет и кричит. Она бьется о стены, и она разбила окно. Она хочет выйти. Выпустите меня! Я хочу домой! Не бросайте меня! Ее привязали к кровати и гладят по голове. Они добрые и злые одновременно. Она засыпает и, засыпая, уже во…

Разумеется. Энергия восхитительная вещь. Я говорю об этом с полным незнанием дела. Хотя на протяжении всей моей жизни для меня это был огромный камень преткновения. Еще в школе: «недостаточно энергична. Не старается. Способна на большее». Потом на танцевальных вечерах мнение матерей: «могла бы добиться большего», И в конце концов, даже муж, в самом интимном — «способна на большее, не старается». (Смеется.) Я вас шокирую. С е р ж. Не знаю. В а л е н т и н а. На всякий случай, извините, пожалуйста.…

Если бы вы только видели, что за певец, что за музыкант вырос: к чему ни прикоснется – к топору ли, ложке или сосновому полену, – любая вещь в его руках петь начинает. А уж когда, бывало, зажмет между коленями пилу, проведет по ней смычком да к тому же колебнет слегка – боже мой, как светло на душе, как хорошо, становилось! И не только человек – дерево тебе братом казалось, а земля доброй тетушкой, что тропинку твою мохом устлала, боровиками усеяла, ягодами расцветила, – только живи и люби ее. …

— Да, постарел ты, кум! В самолете летел еще один, пятый по счету, узник. Капитан — штатский костюм не скрывал военной выправки, сквозившей в манере держаться, в посадке головы, — занимал место у кабины, справа от прохода. Парикмахер сразу узнал его по фотографии в газете. С Капитаном был хорошо знаком лишь Журналист: вместе они участвовали в антиправительственном заговоре. Именно по этой причине они даже не кивнули друг другу, встретившись у тюремных дверей, а в полете ни разу не переглянулись.…

Шли времена. Абсурд ширился, вошел в моду. Чуть ли не все искусство двадцатого века, желая быть в ногу со временем, стремилось к абсурду. Но в нынешней России это превратилось в сплошные пошлости и банальности. Почему? Потому что наша жизнь на рубеже веков стала сплошным абсурдом. (Не беспокойтесь, я помню свое утверждение, что абсурда в жизни нет, но мы говорим не о жизни в целом, а о России в частности, в которой бывает все даже в ту пору, когда ничего нет.) Изображать абсурд с помощью абсурда…

Так шли они сквозь все партии и объединения, и везде их приняли по-свойски – за своих. И как не принять, если Змей (к примеру), выбрав кого-нибудь подоверчивей лицом, кричал: «Брат! И ты с нами!» И узнанный брат, хоть, кажется, не совсем четко помнил его, тем не менее, наливал и Змею, и его друзьям. И вот, получив вполне реальную оценку правильности политических взглядов и экономических требований, они пошли на площадь в составе пролетариев физического, умственного и мелкотоварного труда. Но пролетарии…

Маша тоже больше не имела детей, поэтому неизвестно, кто из них все-таки был виноват. Врачи сказали: «Случай очень редкий, но бывает и хуже: слепые рождаются, глухонемые и тому подобное. А у вашего все в порядке, кроме одного. Можно, конечно, оформить в Дом ребенка, решайте сами». Маша съездила в этот Дом ребенка за тридцать километров от города — посмотреть. Ничего страшнее она в своей жизни не видела (запомнилась служащая, во время разговора отодвинувшая ногой огромную голову ползавшего по полу…

– Топ-топ-топ-топ! – Петя вскинул руку, а лицо отвернул от Лескина. Потом сел и прижал шершавую свою руку к груди. – Ясно, ясно. Виноват. Еще есть? Посильнее есть? Из жизни есть? – А что ясно, что? – Все! Все ясно. В жизни, брат, так не бывает. Простите за грубое слово, литературность все это у вас. И если есть другое – давайте. Он снова лег, заметно помрачневший. Лескин глубоко вздохнул, выдохнул и взялся за третий, из белой тетради, свой самый-самый любимый рас… – Топ-топ-топ! Сразу вижу –…

Федька убирает поднос и, опустившись на колено, подставляет руку. Опираюсь, встаю. От Федьки утром пахнет хуже, чем вечером. Это — правда его тела, и от нее никуда не денешься. Розги тут не помогают. Потягиваясь и кряхтя, иду к иконостасу, затепливаю лампадку, опускаюсь на колени. Читаю молитвы утренние, кладу поклоны. Федька стоит позади, позевывает и крестится. Помолившись, встаю, опираясь на Федьку. Иду в ванную. Омываю лицо приготовленной колодезной водою с плавающими льдинками. Гляжусь в…

– Certainement, maman. Они замерли, обнявшись. – Я видела тебя во сне, – произнесла мать, отстраняясь и садясь на кровать. – И что же я делала? – Ты много смеялась. – Мать с удовольствием смотрела на струящиеся в узком луче волосы дочери. – Это глупо? – Настя встала, подошла – тонкая, стройная, в полупрозрачной ночной сорочке. – Отчего же смеяться – глупо? Смех – это радость. Присядь, ангел мой. У меня что-то есть для тебя. Настя села рядом с матерью. Они были одинаковые ростом, похожи…

На протяжении первых трех сеансов она большей частью рассказывала о себе, лишь мимоходом останавливаясь на проблемах пациентов; затем, постепенно, немного, впрочем, бесцеремонно, побуждала их к откровенности. Одни пациенты, возмущенные, после проведенного таким образом первого или по крайней мере второго сеанса уходили и не возвращались. Другие же открыто протестовали: – Разве вас не интересуют мои проблемы? – Откровенно говоря, не очень. Многие, словно зачарованные, возвращались в ее кабинет,…

– Как вы провели эту неделю? – бесхитростно поинтересовалась она. – Думал о вас, – вырвалось у меня, но я тут же спохватился: – О ваших вопросах. – Так-то лучше, чем все время жить с мыслью о смерти. – Зато труднее. Вы – это что-то новое. – Вы хотите сказать, что никогда не разговаривали в таком ключе с другими? – А, вы хотите сказать, со многими другими, кто приходит меня интервьюировать? С вами у меня особое чувство, что все возможно или, если хотите, все открыто. Кем была эта молодая…

— Что же один-то? — А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется. Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся. Сеня тоже сел. — Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось… А до конца в памяти был. Иван глубоко затянулся сигаретой. — Может, поешь с дороги? — Пошли на могилу сходим. Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую…

— Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось? — Что за глупости! Кого забуду?.. — Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А? — Конечно. Выпили вчетвером — пришел еще один товарищ Миньки. Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину — под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело. — Туго приходится? — расспрашивал он ребят. — Ничего… — Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь.…

— Трихопол?! — кричит Носатый в столовой. — Это — для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! — и таков дар у этого человека — я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке. Третья бледно-зеленая пижама — это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, приоткрыв рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются,…

— Прекрасно! — Только, — знаете, — он насчет этого — не любитель. Выпивает, — конечно, — по праздникам, — а так… это… не любитель. — Да что вы, — бог с вами! — воскликнул приезжий. — Это я ведь так — с дороги… Не побрит вот еще… — А так я ни-ни! Тоже по праздникам: первое января, — Первое мая, — седьмое ноября, — День шахтера, — День железнодорожника… — Ну, — это само собой. — Вы тоже в День железнодорожника? Председатель засмеялся: ему нравился этот странный человек — наивный, — простодушный…

– Что ж ты сразу не сказал? – заторопился Иван.– Сидит помалкивает!..– Он налил стакан и одним духом оглушил.– Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин,– долго не будешь раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только. Старик выпил не торопясь, закусил батуном. – Как бензин, верно? – Самогон как самогон. Какой бензин? – Ну вот! – Иван хлопнул себя ладонью в грудь,– Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? – Протянул пачку «Памира». Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами…

И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается — боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то. — Мама идет! — закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись. — Где, Ваня? — Да вон! Вон, с сумкой-то! — Ванька свесился с подоконника и закричал: — Ма-ам! — Ты иди встреть ее внизу, — сказали Ваньке. — А то ее еще не пропустят: сегодня…

…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его — Степан. — Здорово, тять. Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына. — Степка, что ли? — Но… Не узнал? — Хот!.. Язви тя… Я уж думал — почудилось. Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу. Обнялись, чмокнулись пару раз. — Пришел? — Ага. — Что-то раньше? Мы осенью ждали. — Отработал… отпустили. — Хот……