Современная проза

«Я не могу забыть твое обнаженное тело. Вкус твоих плеч. Запах твоих бедер. Я хочу тебя, любимая, ты, наверное, даже не можешь себе вообразить, как сильно». Я стоял и таращился на это письмо-не-письмо, потому что Антек, конечно, мог написать его по какой угодно причине, хотя проще всего было бы признать, что он написал это Эве, рассчитывая, что она прочитает записку. Но именно это не укладывалось в голове. Я вдруг почувствовал холод, машинально сложил листок и сунул его в книгу, не выбирая куда;…

Она была старше на год и как раз писала диплом; они решили, что сразу после защиты поженятся. Я буду содержать тебя эти несколько месяцев, смеялась она, потом заплатишь. Она не говорила прямо, но думала о том времени, когда родит ему ребенка, и Антек должен будет обеспечивать семью. А пока они хотели поехать еще раз куда-нибудь далеко, в том числе мечтали об Италии и Израиле, нужно посмотреть те места, откуда мы происходим, говорил он, там наше начало, добавила она, и кто знает, может, именно…

Ее большие глаза, огромные, серьезные, всегда полные нежности глаза, переполненные сейчас только удивлением и слезами, смотрели на меня с немым вопросом, на который уже не было ответа. Ведь она захватила меня врасплох. А когда я сделал движение, чтобы приблизиться к ней, повернулась и пошла прочь. Я побрел в сторону нашего дома, и тогда – эти солдаты (которых, как мне показалось, я уже встречал) начали стрелять – по стенам домов, по окнам. Какой-то прохожий рядом со мной упал, почему он, а не я?…

И этого лифта я боюсь по-настоящему. Когда я стоял перед ним в первый раз, он посмотрел на меня круглыми окошечками в стальной двери, посмотрел с таким безразличием, что я удрал и – кто знает, может, даже с рыданиями – побежал к кроватям, чужим игрушкам, к тетке с погремушкой и черноволосой девочке. Кажется, именно после этого мы и сидели под большим окном, и я говорил, что еще вырвусь отсюда. Наберусь мужества и пойду. А черноволосая скептически качала головой и скептически грызла куцую косичку,…

Все мои наблюдения вполне обоснованны, и я сознательно начинаю с них: не только потому, что они предшествовали другим, но и по той причине, что – надеюсь – они подтвердят достоверность моих доводов. Так вот чем дальше, тем чаще мне приходилось слышать из уст своих близких абсолютно ошибочное употребление слов, на что один лишь я обращал внимание. Не дай бог было высказать свои сомнения вслух – а случалось это довольно часто, пока опыт не научил меня, что бесполезно таким образом бороться со злом, –…

Особую категорию посетителей парка составляли владельцы собак. Их-то я видел чаще других – два-три раза в день, независимо от погоды, они покорно плелись за своими кудлатыми питомцами. Две суки колли, обе по кличке Лэсси, поспособствовали роману пани Ирены, жены кондитера, с паном Томашем, бывшим студентом, исключенным после мартовских событий 1968 года из института. Ирену я недолюбливал, хотя прекрасно понимал, почему Томаш не разделяет моих антипатий. У нее были рыжие волосы, забранные в высокий…

Поверь, отнюдь не существенно то, что аркады защищают от солнца и дождя. Пренебреги также суждением о преимуществе укрытия под портиком от опасностей, что таит в себе улица, хотя это достоинство стало в тысячу раз ценнее в эпоху, когда молодые длинноволосые придурки так и норовят тебя сбить своими ревущими мотоциклами, чем во времена, когда ученый муж Аккурсио диспутировал о судьбах Папства и Империи в кругу смиренных бакалавров. Пусть лучше восхитит тебя величайший урок гражданского сознания.…

Придя из армии завидовал тем, кто уже женился, а когда женился сам, завидовал тем кто ещё холост. Когда появились дети, я завидовал тем у кого они уже выросли, а когда подросли мои, завидовал тем у кого они только родились. Я завидовал своим сверстникам, которые при помощи денег своих родителей окончили институты, а я, здав все экзамены не прошёл по конкурсу. Завидовал им, когда благодаря связям родителей они устраиваются на хорошую работу, а мне приходилось искать самому, меняя одно место за другим.…

Нет-нет, я не дурак, у меня с психикой всё в порядке, просто я не могу контролировать свою злость. Порой, я, сидя в парке на лавочке, смотрю на людей. Вот идёт парень с девчонкой, везут коляску, счастливые. Я бы тоже так мог, наверное, да никто не выходит за меня замуж. Уж больно вспыльчивый я. В другой раз я задумываюсь, почему я такой злой, от чего так быстро впадаю в ярость, творю непотребное. И тут у меня в голове всплывают другие вопросы: а почему не я? Почему не у меня? Почему не со мной?…

— А пускай!.. Ихнее дело газетки писать, а мое — работать! — Да ты, старина, не обижайся.,, — А... а... а... чего там! Семеныч торопливо достает из кармана круглую жестяную коробочку с нюхательным табаком и, захватив из нее щепотку, сует себе в нос. — Мы, Никита Степаныч, знаем, что к чему... Зна-а-ем... Да только из годов я вышел насмешки-то принимать! Седые, нависающие усы старика раздраженно шевелятся. Побагровев, он с азартом чихает. Вынув синий в белую клетку платок, обтирает…

Он попытался дышать медленнее, рассчитывая таким образом выключить сознание – и у него получилось. Человек начал проваливаться в гремящую тьму. Глава 3 Автомобиль натужно выл изношенным двигателем и звякал промороженными железками на ухабах, острые снежинки косо летели в желтоватом свете, ветер нес по черному дорожному покрытию снежную пыль. Он не помнил, сколько часов или сколько километров уже едет через заваленную снегом тьму, без признаков человека и поэтому рефлекторно притормозил,…

– Кто разбил: Кирюша или ты, Андрей? – Кирюша, – ответил Андрейка. – Я на минуту отвлёкся, не уследил за ним, а он в это время схватил часы и разбил их. Посмотрела девочка на Кирилла, а он стоит перед ней такой маленький, беззащитный, и глаза у него на мокром месте. Заплакала Оленька, а потом вытерла слёзы рукавом платья и говорит: – Когда придёт с работы дядя Лёня, я скажу ему, что его часы разбила я. Жаль Кирюшу, он ведь ещё совсем маленький. А ты брат молчи, смотри не проговорись, что это…

Мама удлинила школьную форму и купила новые белые кружевные воротнички, а тетя Таня просиживала полдня, обшивая блестками ее белые балетные тапочки — Золушкины туфельки. Она начала это рукоделие как только приехала гостить к ним на дачу, еще в июле, и, когда мама примеряла Лине парадный белый фартук, отделанный шитьем с дырочками и туго обметанным волнистым краем, вдруг всплеснула руками: — Господи, а туфельки-то, не стали ли малы? Папа, по вечной привычке все вышучивать, не к месту сострил,…

«Пять лет», — ответил я. Я не мог вспоминать об этом больше. Как я сказал, мои воспоминания иногда подводят. Если кто-нибудь говорит что-нибудь о прошлом, то я могу припомнить эти вещи. Но если я один, то не в силах что-либо вспомнить. Временами Алекс говорит что-то, что напоминает об исправительном заведении, но большую часть времени он молчит про это. Он также не любит это припоминать. «Они посадили меня в одиночную камеру однажды», — сказал я, потому что Стив выглядел так, словно ждал чего-то.…

— Здравствуйте, товарищ Чомба! — Я не Чомба, а Власов Петр Егорыч. — Ой, простите, а мне так сказали. — Я знаю, какой паразит вам сказал… А чего обижаться: слово безвредное, просто прозвище, бывало и по-стыдному окрестят. Пока учительница рассказывала им, как тяжко жилось при крепостном праве, как мучились люди, Анюта с трудом скрывала распиравшую ее гордость. Кто бы мог подумать, что у нее такая необыкновенная бабка. Надо будет порасспрашивать ее про те несусветные времена, хоть бы одним…

– То есть? – Ну, нет. Видите ли, я не человек, точнее, не совсем человек. – Это что, шутка? – Нет, прошу, не обижайтесь, а поверьте – для меня это очень важно. Алексей задумался и долго не отвечал. Ему все это казалось явным обманом, какой-то неуместной, злой шуткой. Но что-то подсказывало, что он не сможет выбросить это общение из головы, не разобравшись. Он попробовал просканировать абонента, определить его координаты, но безуспешно. Абонент существовал, и в то же время его не было. Каждый,…

– Что же помешало тебе? – спросил Мамсыр. – Одна встреча, – ответил Казбич. – Тогда же, в юности, я увидел старика, который за несколько минут перевернул всю мою жизнь. Я приметил его на берегу моря, когда он в потрепанной черкеске и стоптанных ичиках сошел с турецкой шхуны. Вид его был жалок. Наверное, он долго находился на чужбине и досыта наелся ее горького хлеба. Глаза его, горевшие болезненно, едва он ступил на берег, налились такой любовью, словно разом вместили все родное, дав душе со страстью…

…и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. Нельзя, чтоб комиссары? Нельзя, чтоб в “пыльных”? Нельзя, чтобы “склонялись”, а надо, чтобы так бросили? Господи! Как все это напоминает мне ведущего на той далекой эстраде! Ведущего, которому – “чтобы никаких гитар и никаких песен”! Только вот амплуа у ведущих теперь другое, “а предрассудки стары”! И запретительство, оказывается, живо. И начальства стало больше, потому что оно в публику перешло… Оно запрещает верить не только…