2666

— То есть,— резюмировала Роса Амальфитано,— если тебя трахает полицейский, это как с горой внутри горы, а если тебя трахает наркоторговец — это как будто тебя трахает воздух пустыни.

— В общем, да, трахаешься с наркоторговцем — словно лежишь снаружи на холоде.

Примерно тогда Роса Амальфитано стала официальной девушкой Чучо Флореса. Он был первым мексиканцем, с которым она переспала. В университете за ней ухаживали то ли двое, то ли трое студентов, но с ними ничего не было. А вот с Чучо Флоресом — было. Увивался он за ней не слишком долго, однако дольше, чем она ожидала. По возвращении из Эрмосильи привез ей подарок — жемчужное ожерелье. Роса примерила его дома перед зеркалом — колье выглядело симпатично (и явно стоило очень дорого), но надеть его куда-либо она бы не решилась. У Росы была длинная красивая шея, но к такому ожерелью полагалось носить совершенно другую одежду. За первым подарком последовали другие: иногда, когда они гуляли по улицам с магазинами модной одежды, Чучо останавливался перед витриной и показывал ей что-нибудь, а потом просил померить — и если вещь ей нравилась, покупал. Обычно Роса примеривала сначала указанную им вещь, а потом еще несколько, и в конце концов выходила с той, что ей действительно нравилась. Также Чучо дарил ей альбомы по искусству — однажды услышал, как она говорила о живописи и художниках, чьи работы видела в знаменитых музеях Европы. Еще он дарил ей компакт-диски, обычно с классическими произведениями, хотя иногда, подобно гиду, что желает показать гостю местный колорит, включал в число своих подношений музыку северной Мексики или фольклорные произведения; Роса слушала их у себя дома — фоном для повседневной работы, типа мытья посуды и стирки белья.

По вечерам они ходили ужинать в хорошие рестораны, где всенепременно встречали мужчин, и в меньшем количестве женщин, знакомых с Чучо Флоресом, которым он представлял ее как свою подругу, сеньориту Росу Амальфитано, дочь преподавателя философии Оскара Амальфитано, «моя подруга Роса, сеньорита Амальфитано», и ей тут же отвешивали комплименты: мол, какая красавица и как держится, а потом заговаривали об Испании и Барселоне, куда ездили туристами все, абсолютно все значимые люди Санта-Тереса, и отзывались они о городе исключительно в превосходной степени, рассказывая, как им там все понравилось. Однажды вечером, вместо того чтобы отвезти ее домой, он спросил, не хочет ли она продолжить вечер с ним. Роса ожидала, что он отвезет ее к себе на квартиру, но машина свернула на шоссе, ведущее на восток, и они выехали из Санта-Тереса, полчаса ехали непонятно куда по пустынной дороге и наконец приехали в мотель, где Чучо Флорес снял номер. Мотель стоял посреди пустыни, у подножия небольшой горы, а рядом с дорогой только колыхались кусты с выдранными ветром корнями. Комната оказалось большой, а в ванной ее встретило джакузи величиной со скромный бассейн. Кровать была круглая, а на стенах и кое-где на потолке висели зеркала, в которых та казалась еще больше. Ноги утопали в густом и толстом, как одеяло, ковровом покрытии. Мини-бара не было, зато у стены красовалась стойка с кучей спиртного и прохладительных напитков. Роса поинтересовалась, зачем он привез ее сюда, это же типичное место, куда богатенькие таскают своих шлюшек, Чучо Флорес подумал с мгновение и ответил — из-за зеркал. Причем ответил так, словно извинялся. Потом он ее раздел, и они трахались на постели и на полу.

Чучо Флорес был, скорее, нежен, во всяком случае, его больше заботило удовольствие девушки, нежели его собственное. В конце концов Роса испытала оргазм, и тогда Чучо перестал ее трахать и вытащил из кармана пиджака металлическую коробочку. Роса подумала, что там кокаин, но внутри оказался не белый порошок, а желтенькие таблеточки. Флорес взял две и проглотил их, запивая виски. Потом они поболтали, лежа в постели, а потом он снова овладел ею. В этот раз никакой нежности не было и в помине. Роса удивилась, но не запротестовала. Чучо, похоже, решил попробовать с ней все возможные позы, и некоторые, пришлось признаться, ей понравились. Когда рассвело, они перестали заниматься сексом и покинули мотель.

Во дворике, где все парковались, стояли и другие машины. От дороги его отгораживала стена из красного кирпича. Воздух был свежий и сухой, с легким ароматом мускуса. Мотель и все вокруг казалось заключенным в пакет, надутый тишиной. Пока Роса и Чучо шли по паркингу к машине, где-то закричал петух. Стук открывающихся дверей машины, рычание заведенного двигателя, скрип песчаника под колесами показались Росе грохотом барабана. По дороге не ехали грузовики.

С тех пор ее связь с Чучо Флоресом становилась все страннее и страннее. То он жить без нее не мог, то третировал как рабыню. Временами они оставались ночевать в его квартире, и по утрам, проснувшись, Роса не обнаруживала его в постели — Чучо иногда вставал очень рано: вел прямой эфир на радио, который назывался то ли «Доброе утро, ­Сонора», то ли «Доброе утро, друзья», она точно не знала, потому что никогда не попадала на нее с самого начала, и эту программу слушали водители грузовиков, которые ехали в сторону границы или от нее, водители прочего транспорта, развозившего трудящихся по фабрикам, и вообще все, кто вставал рано в Санта-Тереса. Проснувшись, Роса готовила себе завтрак: стакан апельсинового сока с гренкой или печеньем, а потом мыла тарелку, стакан, соковыжималку и уходила. А иногда задерживалась, поглядывая в окна на урбанистический пейзаж под синим кобальтовым небом, а потом застилала постель и бродила по дому — делать ей было нечего, оставалось лишь думать о своей жизни и связи, в которой она состояла с этим странным мексиканцем. Интересно, любит ли он ее, вот то, что он чувствует,— это и есть любовь? А вот она — любит ли она, или это просто физическое влечение, на самом деле тут что угодно может быть, а вот еще: неужели это единственное, чего можно ожидать в отношениях с мужчиной?

А иногда вечером они садились к нему в машину и неслись на полной скорости на восток, к смотровой площадке на горе, с которой открывался вид на далекий город, его первые зажигающиеся огни и огромный черный парашют, что тщательно и постепенно укрывал пустыню. Каждый раз, когда они туда приезжали посмотреть, как в молчании день сменяется ночью, Чучо Флорес расстегивал ширинку, брал ее за затылок и буквально впечатывал лицом в промежность. Тогда Роса брала его пенис губами, едва посасывая, и тот твердел, и тогда она начинала ласкать его языком. Она чувствовала, что он сейчас кончит по тому, как рука его сильнее надавливала, не давая отвести лицо. Роса больше не двигала языком и застывала без движения, словно бы подавившись целым пенисом, а потом чувствовала, как семя извергается ей в глотку, и тогда она тоже не двигалась, хотя слышала стоны и вскрики — и какие вскрики! — своего любовника; тому нравилось сквернословить и выкрикивать оскорбления во время оргазма — оскорблял он не ее, а кого-то неопределенного, призраков, что возникали только в это мгновение и тут же терялись в темноте ночи. Потом она закуривала, а во рту так и стоял солено-горький привкус, а Чучо Флорес вытаскивал из серебряного портсигара свернутую пополам бумажку с кокаином, искусно высыпал ее на серебряную крышку портсигара с выгравированными сценками жизни на ранчо, а потом неспешно выравнивал кредитной карточкой три дорожки и вдыхал их через свернутую визитку, на которой стояло «Чучо Флорес, журналист и диктор», а потом шел адрес радиостанции.

В один из таких вечеров, без приглашения (Чучо никогда не предлагал ей кокаин), вытерев ладонью капли спермы с губ, Роса попросила оставить последнюю дорожку ей. Чучо спросил, уверена ли она, и тогда, безразличным и в то же время учтивым жестом, поднес ей портсигар и дал новую визитку. Роса вдохнула весь остававшийся порошок и, откинувшись на сиденье, стала смотреть на черные тучи на такого же черного цвета небе.

Той ночью, вернувшись домой, она вышла на задний двор и увидела, как ее отец разговаривает с книгой, которая уже довольно долго свисала с веревки для сушки белья. Отец так и не заметил ее, и Роса пошла к себе в комнату читать роман и думать об отношениях с мексиканцем.

Естественно, мексиканец и отец познакомились. Чучо сказал потом, что тот ему очень понравился, но, скорее всего, врал: это же противоестественно — испытывать симпатию к человеку, который одарил его таким взглядом, как ее отец. Той ночью Амальфитано задал Флоресу три вопроса. Первый: что тот думает о шестиугольниках? Второй: умеет ли он чертить шестиугольники? Третий: какого мнения он придерживается об убийствах женщин, что происходят в Санта-Тереса? На первый вопрос Чучо Флорес ответил, что вообще о них не думает. На второй — чистосердечным «нет». А на третий — что, конечно, это все очень печально, но полиция ведь отлавливает время от времени убийц. Отец Росы больше не стал задавать вопросов и неподвижно сидел в кресле, пока его дочь провожала Чучо. Роса вернулась — а с улицы еще доносился рев машины ее бойфренда — и Оскар Амальфитано сообщил дочери, чтобы она была поосторожнее с этим субъектом, ибо ему он совсем не понравился. Никакого аргумента, обосновывавшего это мнение, он не привел.

— Если я тебя правильно поняла,— хихикнула на кухне Роса,— ты считаешь, что мне с ним нужно расстаться.

— Да, расстанься с ним,— сказал Оскар.

— Ох, папа, ты с каждым днем все безумнее и безумнее становишься.

— Это правда.

— И что же мы будем делать? И что мы можем сделать?

— Ты можешь расстаться с этим говнюком — он невежествен и к тому же врун. А я… ну, не знаю… вот вернемся в Европу, и я сдамся психиатрам — пусть полечат меня электрошоком.

Второй раз Чучо Флорес и Оскар Амальфитано встретились лицом к лицу, Роса возвращалась домой в компании бойфренда, а также Чарли Круса и Росы Мендес. На самом деле Оскар Амальфитано вообще не должен был сидеть дома, он должен был вести занятия в университете, но тем вечером отговорился болезнью и вернулся намного раньше обычного. Встреча выдалась краткой, хотя к концу ее отец был необычайно словоохотлив, но Роса устроила все так, чтобы друзья ушли при первой возможности; впрочем, до этого между Чарли Крусом и отцом состоялся разговор, пусть и не занимательный, но и не скучный — напротив, с течением времени он принимал в памяти Росы все более четкие контуры, словно бы время, в классическом образе старика, беспрерывно дуло на гладкий серый камень с черными прожилками, и с камня облетала пыль, а вырезанные на нем буквы становились все виднее и виднее.

Все началось, как предполагала Роса — предполагала, ибо не была очевидицей, в тот момент она на кухне наливала четыре стакана сока манго,— с очередного злонамеренного вопроса, которыми отец любил подколоть своих гостей: естественно, ее гостей, а не его; а может, все началось с какой-то декларации принципов бедной ни в чем не виноватой Росы Мендес — во всяком случае, именно ее голос звучал громче всех в гостиной. Видимо, она заговорила о своей любви к кино, и Оскар Амальфитано поинтересовался, знает ли Мендес, что такое иллюзия движения. Однако ответ — и это было совершенно ожидаемо — пришел с другой стороны: от Чарли Круса. Который сказал, что иллюзия движения — это иллюзия, существующая за счет персистенции образов на сетчатке глаза.

— Именно,— сказал отец,— образы отражаются в течение миллисекунды на сетчатке глаза.

И тогда он, уже не обращая внимания на Росу Мендес (а та наверняка сказала «фигасе…», ибо невежество ее было велико, однако великими также были ее способность удивляться и желание учиться), прямо спросил Чарли, кто же эту штуку, персистенцию образа, открыл, и тот ответил, что нет, имени не вспомнит, но совершенно уверен, что это был француз. На что отец ответил:

— Именно, француз. Профессор Плато.

Профессор, открыв этот механизм, подобно акуле бросился экспериментировать с помощью различных аппаратов собственного изобретения и изготовления, и целью его было создать визуальный эффект движения, прокручивая картинки на большой скорости. Так на свет появился стробоскоп.

— Вы знаете, что это? — спросил Оскар Амальфитано.

— У меня в детстве такой был,— сказал Чарли Крус.— А еще у меня был волшебный диск.

— Волшебный диск! Как интересно! Вы его хорошо помните? Сможете описать?