2666

Среди причин для убийства Исабель Урреа, о котором первые три дня много говорили на ее радиостанции и писали в ее газете, числили попытку ограбления, нападение сумасшедшего — или наркомана, который позарился на машину. Также ходил слух, что преступник был из Центральной Америки, какой-нибудь гватемалец или сальвадорец, ветеран гражданских войн в этих странах,— такие не чуждаются любых способов добыть денег на переезд в Соединенные Штаты. Вскрытие не проводили из почтения к семье покойной, а данные баллистической экспертизы так и не обнародовали, и в результате какого-то бюрократического недоразумения между Санта-Тереса и Эрмосильо они исчезли навсегда.

Месяц спустя точильщик ножей, который шел по улице Эль-Арройо на границе между кварталом Сьюдад-Нуэва и кварталом Морело, увидел женщину — та стояла, вцепившись в столб, и шаталась как пьяная. Мимо проехал черный «перегрино» с тонированными стеклами. С другого конца улицы, отмахиваясь от мух, шел ему навстречу продавец эскимо. Они поравнялись как раз у деревянного столба, но женщина поскользнулась, а сил подняться у нее не осталось. Лицо она прикрыла рукой, но было видно: это сплошное месиво обнажившегося красного и фиолетового мяса. Точильщик сказал: надо звать скорую. Мороженщик поглядел на женщину и сказал: она что, пятнадцать раундов с Торито Рамиресом отстояла? Точильщик понял — мороженщик с места не сдвинется, и сказал: ты, мол, присматривай за моей тележкой, я мигом. Переходя немощеную улицу, он обернулся — как там мороженщик, не хочет ли драпануть с его имуществом, и увидел: все мухи, которые зудели над эскимо, уже вились над разбитым лицом пострадавшей. Из окон домов на другой стороне улицы на них смотрели женщины. Надо вызвать скорую, сказал точильщик. Женщина умирает. Через некоторое время прибыла скорая из больницы, и санитары спросили, кто берет на себя ответственность за перевозку пострадавшей. Точильщик объяснил, что они с мороженщиком нашли эту женщину, и та уже лежала на земле. Это понятно, кивнул санитар, вот только сейчас меня больше всего интересует, кто с ней поедет? Это что же, я должен за нее отвечать? Да я даже имени ее не знаю! — сказал точильщик. Ну так кто-то же должен взять на себя ответственность, сообщил санитар. Ты что, оглох, чертов рогоносец? — поинтересовался точильщик, вытаскивая из тележки огромный разделочный нож. Ладно, ладно, ладно,— сдал назад санитар. Слышь, ты? Давай, пихай ее в скорую,— сказал точильщик. Другой санитар склонился над упавшей женщиной, отгоняя от нее мух решительными взмахами руки. И сказал: хватит сраться, она уже умерла. Глаза точильщика сузились, да так, что походили на две проведенные углем черточки. Козел ублюдочный, это все из-за тебя! — заорал он и погнался за санитаром. Другой санитар попытался вмешаться, но нож в руке точильщика быстро разубедил его: он заперся в машине скорой, из которой потом дал показания полиции. Точильщик гнался за санитаром не так-то уж долго: то ли ярость, бешенство и гнев улеглись, то ли просто устал. Когда это случилось, он взялся за свою тележку и ушел вдоль по улице Эль-Арройо, и собравшиеся вокруг скорой зеваки вскоре потеряли его из виду.

Женщину звали Исабель Кансино, также ее знали как Элизабет. Она была проституткой. Ей отбили селезенку. Полиция посчитала, что преступление совершил недовольный клиент или несколько недовольных клиентов. Жила она в квартале Сан-Дамиан — это гораздо дальше к югу от того места, где нашли труп; вроде как у нее не было постоянного партнера, но соседка рассказала про какого-то Ивана, который тут постоянно вертелся, но этого человека так и не удалось отыскать. Еще попытались найти, где живет точильщик по имени Никанор: жильцы кварталов Сьюдад-Нуэва и Морелос свидетельствовали, что он ходит по улицам каждую неделю или две, но опять ничего не вышло. Или он сменил профессию, или перебрался с запада Санта-Тереса в южные или восточные кварталы, а может, и вовсе уехал из города. Но его точно больше никогда тут не видели.

В следующем месяце, мае, на свалке между кварталом Лас-Флорес и индустриальным полигоном Хенераль Сепульведа нашли мертвую женщину. На полигоне стояли четыре фабрики, на которых собирали электроприборы. Вышки высокого напряжения, подававшие электричество на фабрики, были новыми, их серебристый цвет еще даже не поблек. Рядом с ними, из-за вершин низеньких холмов, торчали крыши хибар, которых тут настроили незадолго до появления фабрик; район этих убогих домишек тянулся вдаль и даже переваливал за железную дорогу, где граничил с кварталом Ла-Пресьяда. На площади росло шесть деревьев, по одному в каждом углу и два в центре. Их листва казалась желтой — такой слой пыли ее покрывал. Также там находилась автобусная остановка, куда прибывали трудящиеся из разных районов Санта-Тереса. Потом нужно было идти довольно долго по немощеным улицам к воротам фабрик, где охранники проверяли удостоверения, после чего люди шли к месту работы. Буфет для рабочих был только у одной фабрики. На других все ели прямо у станков или собравшись в кружок в каком-нибудь углу. Там они болтали и смеялись, пока не звучала сирена к окончанию обеда. По большей части на фабрике работали женщины. На свалку, где обнаружили тело, сбрасывали не только бренные останки обитателей халуп, но и отходы всех фабрик. О том, что найден труп, известил бригадир одного из предприятий, «Мультизоун-Вест», которое работало на транснациональную корпорацию, производящую телевизоры. Когда приехала полиция, рядом со свалкой ее ожидали трое менеджеров: двое мексиканцев и один американец. Один из мексиканцев сказал, что они хотели бы убрать мертвую как можно скорее. Полицейские спросили, где она, а в это время коллега менеджера звонил в скорую. Все трое проводили полицейского в самую середину свалки. Все четверо зажимали носы, но, когда американец убрал руку от лица, мексиканцы последовали его примеру. Покойная была темнокожей, длинные гладкие черные волосы спускались ниже плеч; одета она была в черную толстовку и шорты. Четверо мужчин стояли и смот­рели на нее. Американец наклонился и шариковой ручкой отвел волосы от шеи. Полицейский сказал: «Скажите этому гринго, пусть ничего не трогает».— «А я и не трогаю,— ответил американец по-испански,— я просто хочу посмотреть на ее шею». Двое менеджеров-мексиканцев нагнулись и пристально уставились на ссадины на шее покойницы. Потом поднялись и посмотрели на часы. Что-то скорая опаздывает, сказал один. Еще чуть-чуть, и приедет, заметил полицейский. Ладно, спросил один из менеджеров, вы же сделаете все, что нужно, правда? Полицейский ответил, что да, как не сделать, и положил в карман форменных брюк пару купюр, которые ему протянул мексиканец. Эту ночь покойница провела в холодильнике морга больницы Санта-Тереса, а на следующий день один из помощников патологоанатома провел вскрытие. Ее задушили. Изнасиловали. В оба отверстия, записал помощник патологоанатому, а еще она была на пятом месяце беременности.

Первую майскую жертву так и не идентифицировали, поэтому предположили, что она эмигрировала из какой-нибудь страны Центральной или Южной Америки и остановилась в Санта-Тереса перед тем, как отправиться дальше в Соединенные Штаты. Никто вместе с ней не ехал, никто ее не хватился. Ей было лет тридцать пять, и она была беременна. Наверное, отправилась в Штаты, чтобы встретиться с мужем или любовником, отцом ребенка, которого носила,— каким-нибудь беднягой, который находился там нелегально и так и не узнал, что обрюхатил женщину, отправившуюся на его поиски. Но первая покойница оказалась не единственной. Три дня спустя погибла Гуадалупе Рохас (которую опознали чуть ли не сразу), возраст — двадцать шесть лет, адрес — улица Хасмин, одна из тех, что идут параллельно проспекту Карранса в квартале Карранса; женщина работала на фабрике «Файл-Сис», не так давно открывшейся на шоссе в Ногалес, где-то в десяти километрах от Санта-Тереса. С другой стороны, Гуадалупе Рохас погибла не по дороге на работу — что было бы понятно: местность там безлюдная и опасная, можно передвигаться только на машине, но не на автобусе и не пешком, к тому же от последней остановки автобуса нужно отшагать как раз полтора километра до фабрики,— нет, Рохас убили прямо в дверях ее дома на улице Хасмин. Причиной смерти стали три огнестрельных ранения, два из них смертельные. Убийцей оказался ее жених — тот попытался сбежать тем же вечером и был схвачен рядом с железной дорогой неподалеку от ночного бара «Лос-Санкудос», в котором напился перед бегством. В полицию сообщил о нем хозяин бара, сам из бывших полицейских. К концу допроса выяснилось, что мотивом для убийства стала ревность, непонятно, обоснованная или нет; нападавший быстро предстал перед судьей, и после исчерпывающего признания его сразу отправили в городскую тюрьму Санта-Тереса ждать суда или перевода в другое исправительное учреждение. Последнюю жертву мая нашли у подножия холма Эстрелья, давшего имя району, который прерывистым кругом разросся на его гребнях. Только восточная сторона холма оставалась незастроенной. Там-то женщину и нашли. По словам судмедэксперта, она погибла в результате множественных ножевых ранений. Ее изнасиловали — все недвусмысленно на это указывало. Возраст: двадцать пять — двадцать шесть лет. Белокожая, со светлыми волосами. Одета в джинсы, голубую рубашку и кроссовки «Найк». Документов при ней не обнаружили. Убийца нашел время и желание одеть ее — ни джинсы, ни рубашка не были порваны. Следов проникновения в анус не нашли. На лице — небольшая гематома в верхней части челюсти, рядом с правым ухом. После ее обнаружения несколько дней «Вестник севера», «Трибуна Санта-Тереса» и «Голос Соноры» — все три местные газеты — публиковали фотографии неопознанной женщины с холма Эстрелья, однако никто так и не заявил, что знает ее. На четвертый день со дня смерти шеф полиции Санта-Тереса, Педро Негрете, лично посетил холм Эстрелья, причем поехал один, даже Эпифанио Галиндо с собой не взял; осмотрел место, где нашли погибшую. Потом прекратил исследовать подножие холма и начал подъем на его вершину. Среди вулканических пород валялись пластиковые мешки с мусором. Тут он вспомнил, что его сын, учившийся в Финиксе, однажды рассказал, что пластиковые мешки разлагаются в течение сотен, а то и тысяч лет. Но не эти, подумал он, заметив признаки быстрого разложения. С вершины сбежали дети и помчались вниз по склону к жилым домам. Начинало темнеть. С западной стороны открывался вид на картонные и цинковые крыши халуп. Улицы завивались улитками безо всякого предварительного архитектурного плана. С восточной стороны виднелись шоссе, идущее в горы и в пустыню, огоньки фар грузовиков, первые звезды — настоящие звезды, что приходят вместе с ночью из-за гор. С северной стороны Негрете не увидел ничего, только однообразную равнину — словно бы жизнь заканчивалась за городской чертой Санта-Тереса вопреки его убеждениям и желаниям. Потом услышал собачий лай. А потом увидел самих собак. Наверное, они были голодные и злые, прямо как детишки, которых он успел мельком увидеть. Вытащил пистолет из кобуры под мышкой. Пять псин, сосчитал он. Снял оружие с предохранителя и выстрелил. Пес не подпрыгнул вверх, а упал и, повинуясь начальному ускорению от бега, проехал в пыли, свернувшись в клубок. Остальные четверо бросились бежать прочь. Педро Негрете стоял и смотрел им вслед. Два бежали, пригнувшись и с хвостом между задними лапами. Третий бежал с энергично поднятым хвостом, а четвертый, как ни странно, размахивал хвостом так радостно, словно бы его представили к награде. Педро Негрете подошел к мертвому псу и пнул его. Пуля попала в голову. Не оборачиваясь, пошел вниз с холма — снова к тому месту, где нашли труп неопо­знанной женщины. Там остановился и закурил. Сигарета была легкой, но без фильтра. Затем пошел к месту, где оставил машину. Оттуда, подумалось ему, все видится иначе.

В мае больше не было жертв — за исключением тех женщин, что умерли в силу естественных причин: от болезни, старости или ­родов. Но в конце месяца возникло дело осквернителя церквей. Когда служили первую мессу, какой-то неопознанный тип вошел в церковь Сан-Рафаэль, что на улице Патриотас Мехиканос, прямо в центре Санта-Тереса. Церковь была практически пуста, только группка святош сгрудилась на передних скамьях, а священник еще сидел в исповедальне. Пахло ладаном и дешевым средством для мытья полов. Незнакомец присел на одну из последних скамей и тут же опустился на колени, закрыв лицо ладонями то ли от горя, то ли потому, что болел. Богомольные старушки оборачивались и смотрели на него, а потом активно зашептались. Из исповедальни вышла бабулька и застыла, не сводя глаз с незнакомца, а в это время молодая женщина с индейскими чертами лица входила в исповедальню. Когда священник отпустит грехи индианки, начнется месса. Но бабулька, только что вышедшая из исповедальни, все смотрела и смотрела на незнакомца, неподвижно стояла, лишь время от времени перенося вес с одной ноги на другую, словно танцуя. Она мгновенно поняла, что с этим мужчиной что-то не так, и хотела подойти к другим старушкам и предупредить их. Идя по центральному проходу, она увидела, что на полу рядом со скамьей, где сидел незнакомец, растекается лужа, а потом почувствовала запах мочи. Тогда она не пошла к сгрудившимся впереди богомолкам, а развернулась и снова направилась в исповедальню. Несколько раз постучала в окошко священника. Я занят, дочь моя, ответил тот. Святой отец, сказала старушка, тут один человек, он пачкает дом Божий. Да, дочь моя, сейчас я тебя приглашу, сказал священник. Святой отец, мне совсем не нравится то, что происходит, сделайте же что-нибудь, ради Бога. Произнося все это, старушка тряслась, словно подтанцовывая. Так, дочь моя, терпение, терпение, я занят, сказал священник. Святой отец, тут один человек справляет свои естественные нужды в церкви, поведала старушка. Священник высунул голову из-за потрепанных занавесок и поискал взглядом скрытого желтоватыми сумерками незнакомца, а потом и вовсе вышел из исповедальни, и женщина с туземными чертами лица тоже вышла из исповедальни, и все трое замерли, созерцая незнакомца, который слабо постанывал и все мочился и мочился, увлажняя свои брюки и запуская по полу целую реку мочи, которая быстро бежала к алтарю, доказывая, как и боялся священник, что пол в проходе сильно наклонен в одну сторону. Потом святой отец позвал ризничего, а тот сидел себе с усталым видом за столом и пил кофе, и оба они подошли к незнакомцу, чтобы отчитать его за поведение и вывести из церкви. Незнакомец увидел их тени, поднял мокрые от слез глаза и попросил оставить его в покое. Едва он произнес эти слова, как в руке у него оказался нож и он пырнул ризничего под жалобные крики богомолок в первых рядах.

Дело доверили вести судейскому Хуану де Дьос Мартинесу — тот пользовался славой работника скромного и эффективного, что некоторые полицейские списывали на религиозность. Хуан де Дьос Мартинес поговорил со священником: тот описал незнакомца как человека лет тридцати, среднего роста, смуглого и крепко сложенного — мексиканец как мексиканец. Потом Хуан поговорил с богомольными дамами. Для тех незнакомец вовсе не походил на обычного мексиканца, а представлялся дьяволом во плоти. «И что дьяволу делать в церкви на ранней мессе?» — поинтересовался судейский. «А как же, а убить нас всех?» — ответствовали дамы. В два часа дня он в сопровождении полицейского рисовальщика отправился в больницу снять показания ризничего. Тот рассказал более или менее то же самое, что и священник. А еще от незнакомца пахло алкоголем. Несло так сильно, словно бы он с утра выстирал рубашку в тазике со спиртом. Еще он не брился несколько дней, хотя это было нелегко заметить — такие редкие у незнакомца были волосы. А как вы поняли, что он редковолосый, поинтересовался Хуан де Дьос Мартинес. Да потому, как у него волосья из рыла росли, мало их было и в разные стороны они торчали, словно бы налипли на говно по милости его суки-мамаши и труса-папаши, сосать ему не пересосать хуев в три жопы,— ответствовал ризничий. И еще: руки у него были большие и сильные. Словно великоватые для остального тела. А еще он плакал, это точно, но одновременно вроде бы и смеялся, то есть плакал и смеялся одновременно. Вы меня понимаете, спросил ризничий. Словно бы он под кайфом был, спросил судейский. Точно. Прям в яблочко. Потом Хуан де Дьос Мартинес позвонил в сумасшедший дом Санта-Тереса и спросил, есть у них (и был ли когда-нибудь) среди пациентов такой, что отвечал описанным физическим характеристикам. Ему ответили, что да, есть у них пара таких пациентов, но они не буйные. Тогда он спросил, выпускают ли их за пределы территории. Одного да, другого нет, ответили ему. Мне нужно с ними побеседовать, сказал судейский. В пять часов вечера после обеда в кафетерии, куда никогда не заглядывали полицейские, Хуан де Дьос Мартинес запарковал свой «Форд-Кугар», цвета серый металлик, на стоянке сумасшедшего дома. С ним говорила директор — женщина под пятьдесят с крашеными светлыми волосами — и она велела принести им кофе. Кабинет был красивый и со вкусом обставленный. На стене висели репродукции Пикассо и Диего Риверы. Хуан де Дьос Мартинес долго, почти все время, пока ждал директрису, смотрел на картину Диего Риверы. На столе стояли две фотографии: на одной была запечатлена директриса, моложе себя нынешней, и она обнимала девочку, которая смотрела прямо в объектив. Девочка казалась очень милой и чуть отстраненной. На второй фотографии директриса выглядела еще моложе, и сидела рядом с дамой постарше, сидела и с улыбкой смотрела в камеру. А вот дама постарше, напротив, была сама серьезность и смотрела в объектив с таким выражением лица, словно бы са?мая необходимость сфотографироваться казалась ей непростительной вольностью. Когда директриса наконец-то вернулась в кабинет, судейский сразу понял: много-много лет прошло с тех пор, как ее сфотографировали. А также понял: директриса все такая же красивая. Некоторое время они говорили о сумасшедших. Опасных мы не выпускаем, поставила его в известность директриса. Но опасных не так-то уж и много. Судейский показал ей фоторобот, составленный рисовальщиком, и она внимательно изучала его в течение нескольких секунд. Хуан де Дьос Мартинес тем временем успел рассмотреть ее руки. Ногти накрашены, пальцы длинные и, наверное, очень мягкие при прикосновении. На тыльной стороне ладони он заметил несколько веснушек. Директриса сказала, что рисунок не слишком хорош — любой может подойти. Потом они отправились поглядеть на сумасшедших. Те гуляли по двору — огромному, без деревьев, сплошная голая земля, похожая на футбольное поле в бедном квартале. Санитар в футболке и белых брюках подвел к нему первого. Хуан де Дьос Мартинес услышал, как директор справляется о его здоровье. Потом они заговорили о еде. Псих сказал, что практически не может есть мясо, но говорил так путано, что было непонятно, жалуется он на состав меню или сообщает о недавно возникшем отвращении к мясным блюдам. Директриса заговорила с ним о протеинах. Ветер, залетавший во двор, трепал волосы пациентов. Надо бы стену тут построить, услышал Хуан голос директрисы. Когда ветер дует, они нервничают, сказал санитар в белом. Потом подвели другого психа. Хуану де Дьос Мартинесу поначалу показалось, что это брат первого сумасшедшего — впрочем, когда они встали друг возле друга, сходство оказалось лишь внешним. Издалека, подумал он, все психи похожи друг на друга. Вернувшись в кабинет, спросил, сколько лет она уже заведует лечебницей. Да целую кучу, ответила директриса, посмеиваясь. Уже даже и не помню. Они пили вторую чашку кофе (женщина кофе очень жаловала), и он спросил, не из Санта-Тереса ли она. Нет. Я родилась в Гвадалахаре и училась сначала в столице, потом в Сан-Франциско, в Беркли. Хуану де Дьос Мартинесу очень хотелось продолжить беседу про хороший кофе и даже спросить, замужем она или разведена, но у него не было времени. Я могу их забрать, спросил он. Директриса непонимающе взглянула. Сумасшедших можно мне забрать, спросил он. Тут она рассмеялась ему в лицо и спросила, все ли с ним в порядке. Куда вы хотите их увезти? На что-то вроде очной ставки, сказал судейский. У меня пострадавшая лежит в больнице, нетранспортабельная. Вы мне выдаете пациентов на пару часов, я их быстренько отвожу в больницу и возвращаю обратно до наступления ночи. Вы об этом меня просите? — спросила директриса. Ну вы же начальство, ответил судейский. Вот привезете мне судебный ордер, тогда и поговорим. Привезти-то я привезу, но это чисто бюрократическая формальность. Кроме того, если я привезу ордер, ваших пациентов заберут в полицейский участок и задержат на ночь, а то и две, и им придется тяжело. И напротив, если я их заберу сейчас, ну, ничего плохого не случится. Я их посажу в машину, с ними будет только один полицейский, в смысле, только я, и если жертва кого-то опознает, я все равно верну ваших психов — обоих. Вам не кажется, что так проще? Нет, не кажется, отрезала директриса. Ордер судьи — и тогда вернемся к этой теме. Я не хотел обижать вас, сказал судейский. Я просто в ярости, сердилась директриса. Хуан де Дьос Мартинес рассмеялся и сказал: ну и ладно, тогда я их не заберу, делов-то. Только, пожалуйста, проследите, чтобы никто из них не покинул лечебницу, обещаете? Директриса поднялась, и на мгновение ему показалось, что она его сейчас выгонит. Но она позвонила секретарше и попросила принести еще один кофе. Вам тоже? Хуан де Дьос Мартинес согласно кивнул. Этой ночью мне будет не заснуть, подумал он.

Этой ночью незнакомец из церкви Сан-Рафаэль вошел в церковь Сан-Тадео в районе Кино, который раскинулся между зарослями кустов и пологими холмами на юго-западной стороне Санта-Тереса. Хуану де Дьос Мартинесу, судейскому, позвонили в полночь. Он смотрел телевизор, а после звонка собрал со стола грязную посуду и поставил все в раковину. Из ящика прикроватной тумбочки вытащил пистолет и сложенный вчетверо фоторобот подозреваемого и сбежал вниз по лестнице в гараж, где стоял его красный «Шеви-Астра». Приехав к церкви Сан-Тадео, он увидел нескольких женщин, сидевших на кирпичной лестнице. Их было немного. Внутри церкви разглядел судейского чина, Хосе Маркеса: тот выслушивал показания священника. Хуан спросил какого-то полицейского, приехала ли скорая. Тот с улыбкой ответил, что на этот раз раненых нет. И вообще, какого хрена тут творится? Два криминалиста пытались снять отпечатки пальцев со статуи Христа, лежавшей на полу рядом с алтарем. На этот раз псих никого не порезал, сказал Хосе Маркес, закончив разговаривать со священником. Хуан спросил, что тут произошло. Этот сраный наркоман заявился сюда ближе к десяти вечера, сказал Маркес. При нем была финка или нож. Сел на заднюю скамью. Вон туда. Там темнее всего. Старушка услышала, как он плачет. Непонятно, чувак плакал от печали или от удовольствия. И ссал. Тогда старушка пошла за священником, а чувак подскочил и принялся разбивать статуи. Расколотил Иисуса, Матерь Божию Гуадалупскую и пару святых до кучи. А потом ушел. И всё? — спросил Хуан де Дьос Мартинес. Всё, ответил Маркес. Некоторое время они вдвоем опрашивали свидетелей. По описаниям, это был тот же преступник, что заходил в церковь Сан-Рафаэль. Хуан показал священнику фоторобот. Падре был совсем молоденький и, похоже, очень усталый, но не из-за того, что случилось вечером, а из-за какого-то груза, который он волок на себе год за годом. Похоже, да, подтвердил священник без особого энтузиазма. В церкви пахло ладаном и мочой. Разбросанные по полу осколки гипса напомнили Хуану какой-то фильм, но вспомнить, какой, не получилось. Хуан пошевелил кончиком ноги один из осколков — похоже, обломок руки. Тот буквально вымок в моче. Ты заметил? — поинтересовался Маркес. Что именно? У этого говнюка мочевой пузырь чудовищного размера. Или он терпит до упора и бежит в церковь, чтобы проссаться. Выйдя, Хуан увидел журналистов «Вестника Севера» и «Трибуны Санта-Тереса», которые расспрашивали зевак. Резко свернул на прилегающие к церкви улочки — хотелось побродить одному. Здесь не пахло ладаном, но воздух иногда приносил «ароматы» чьего-то сортира. Фонари едва освещали улицы. Мне не приходилось тут бывать раньше, сказал себе Хуан де Дьос Мартинес. В конце улицы разглядел тень огромного дерева. Дерево высилось посреди жалкого симулякра площади: голое каменное полукружие и дерево — вот и весь сквер. Вокруг жители наскоро и неумело сколотили скамейки, чтобы сидеть в теньке и наслаждаться прохладой. Когда-то тут было индейское поселение, припомнил судейский. Это ему рассказал полицейский, который раньше жил в этом районе. Хуан рухнул на скамейку и вперил взгляд в огромную тень дерева, что угрожающе вырисовывалась на фоне звездного неба. И где теперь те индейцы? Он вспомнил директрису психлечебницы. Вот бы поговорить с ней прямо сейчас, но нет — он не осмелится позвонить ей.

Акты вандализма в церквях Сан-Рафаэль и Сан-Тадео привлекли больше журналистского внимания, чем убийства женщин в предыдущие месяцы. На следующий день Хуан де Дьос Мартинес вместе с полицейскими обошел квартал Кино и квартал Ла-Пресьяда, показывая жителям фоторобот преступника. Никто его не опознал. Пришло время обеда, и полицейские уехали в центр города, а Хуан де Дьос Мартинес позвонил директрисе психлечебницы. Та не читала газет — и ничего не знала о том, что произошло вчера вечером. Хуан де Дьос пригласил ее пообедать. Против его ожиданий, она согласилась — они договорились пойти в вегетарианский ресторан на улице Рио-Усумасинта в районе Подеста. Хуан не бывал там раньше и когда пришел, попросил столик на двоих и виски, чтобы скрасить ожидание, однако в ресторане не подавали алкогольные напитки. Официант, обслуживавший его, щеголял в рубахе в шахматную клетку и сандалиях и смотрел так, словно посетитель болен или ошибся заведением. Однако само место Хуану понравилось. Люди за другими столиками негромко разговаривали, звучала музыка, напоминающая шум воды, словно бы где-то ручеек разбивался о камни. Директриса увидела его, сразу как вошла, но не поздоровалась и принялась разговаривать с официантом, который готовил свежевыжатые соки за стойкой. Обменявшись с ним парой реплик, она подошла к столику. На ней были серые брюки и свитер жемчужного цвета с глубоким вырезом. Хуан де Дьос Мартинес поднялся, когда гостья подошла, и поблагодарил за то, что она приняла приглашение. Директриса улыбнулась: зубы у нее были маленькие и ровные, очень белые и острые, и оттого улыбка казалась хищной и плотоядной — и совсем не подходящей вегетарианскому ресторану. Официант спросил, что им принести. Хуан заглянул в меню и попросил, чтобы его спутница что-нибудь ему порекомендовала. Пока они ждали еду, он рассказал, что стряслось в церкви Сан-Тадео. Директриса внимательно его выслушала и спросила, не утаил ли он чего-нибудь. Нет, это все, что мы знаем, ответил судейский. Оба моих пациента провели ночь в своей палате, сказала она. А я знаю, заметил он. Как? Я зашел в церковь, а потом заехал в лечебницу. И попросил охранника и дежурную медсестру отвести меня в палату этих пациентов. Оба спали. Измаранной в моче одежды тоже не нашлось. И их не выпускали наружу. Все, что вы сделали, это противозаконно, мрачно проговорила директриса. Да, но теперь они уже не подозреваемые, ответил судейский. К тому же я их не будил. Они ничего не заметили. Некоторое время она молча ела. Хуану де Дьос Мартинесу вдруг понравилась музыка с шумом воды. Он сказал это спутнице. Я бы даже диск купил, добавил он. Причем искренне. Директриса, похоже, его не слушала. На десерт подали инжир. Хуан де Дьос Мартинес сказал, что уже много лет как не ел инжира. Потом директриса заказала кофе и хотела оплатить счет, но он не позволил. Это было, надо сказать, непросто. Ему пришлось настоять на своем, а она упиралась до последнего. Выйдя из ресторана, они пожали друг другу руки с видом людей, которые более не желают встречаться.

Два дня спустя незнакомец вошел в церковь Санта-Каталина, что в районе Ломас-дель-Торо, в час, когда храм был закрыт, помочился и испражнился на алтарь, а также обезглавил все статуи, что попались ему на пути. В этот раз новость попала в федеральные СМИ и журналист «Голоса Соноры» окрестил преступника Одержимым грешником. Насколько Хуан де Дьос Мартинес представлял себе дело, это мог совершить любой другой уродец, но в полиции решили, что это Грешник, и он предпочел держаться той же гипотезы. Понятное дело, жильцы из домов рядом с церковью ничего не слышали — хотя обезглавить такую прорву святых образов быстро не получится, да и шум это производит существенный. В церкви Санта-Каталина никто не жил. Священник, что служил в ней, приходил раз в день и сидел там с девяти утра до часу дня, а потом отправлялся к месту работы в приходской школе в районе Сьюдад-Нуэва. Ризничего тоже не было, а служки, что помогали в ходе мессы, иногда приходили, а иногда и не приходили. На самом деле церковь Святой Каталины не могла похвастаться множеством прихожан, и практически вся утварь там была дешевой — ее приобрел епископат в магазине из центральной части города, в котором продавались облачения и изваяния святых оптом и в розницу. Священник оказался открытым для общения человеком где-то даже либерального толка. Происшествие, похоже, не произвело на него какого-то особого впечатления и даже не рассердило. Он быстренько подсчитал ущерб и сказал, что для епископата это вообще не сумма. При виде экскрементов на алтаре не изменился в лице. Только сказал: через пару часов, когда вы уйдете, все будет снова сиять чистотой. А вот количество мочи его встревожило. Плечом к плечу, как сиамские близнецы, судейский и священник обошли все уголки, где умудрился помочиться Грешник, и священник наконец сказал, что, похоже, у чувака мочевой пузырь величиной с легкое. Тем вечером Хуан де Дьос Мартинес подумал: а ведь Грешник нравится ему все больше и больше. Во время первого нападения он применил насилие и чуть не убил ризничего, но с каждым днем все совершенствовался. Во время второго нападения просто напугал пару старушек, а во время третьего его вообще никто не видел и он смог поработать в тишине и покое.

Прошли три дня после осквернения церкви Святой Каталины, и Грешник глубокой ночью заявился в церковь Господа Нашего Иисуса Христа, что в районе Реформа,— в самую старинную церковь города, постройки середины восемнадцатого века, церковь, в которой некоторое время стоял епископский престол Санта-Тереса! В соседнем доме на углу улиц Солер и Ортис-Рубио спали трое священников и двое молодых индейцев-семинаристов из племени папаго — те учились в университете Санта-Тереса на факультете антропологии и истории. Причем не только учились, но и занимались кое-какой уборкой: каждый вечер мыли посуду, собирали грязное белье священников и вручали его женщине, которая потом все относила в прачечную. Тем вечером один из семинаристов не спал. Он попытался сесть за учебу в своей комнатушке, а потом отправился в библиотеку на поиски нужной книги, где безо всякой причины вдруг плюхнулся в кресло, начал читать и… уснул. Здание сообщалось с церковью переходом, который вел непосредственно в ректорат. Говорили, что существует и другой переход — подземный, священники пользовались им во время революции и восстания кристерос, но о существовании этого перехода папаго не знал. И тут его разбудил звук бьющегося стекла. Сначала он решил — непонятно почему — что это шумит дождь, но быстро понял, что звук идет изнутри церкви, и не снаружи. Тогда он встал и отправился посмотреть, что происходит. Дойдя до места, услышал стоны и подумал, что кто-то нечаянно закрылся в исповедальне — такого в принципе не могло случиться, ведь те не закрывались. Студент был трусоват (в противоположность тому, что рассказывали о его племени) и не решился зайти в церковь в одиночку. Поэтому разбудил второго семинариста, оба пошли и постучали — очень деликатно! — в дверь к падре Хуану Карраско, который в этот час, как и все остальные обитатели здания, спал. Падре Хуан Карраско выслушал папаго в коридоре, а поскольку читал газеты, сразу сказал: это, наверное, Грешник. И тут же вернулся к себе в комнату, надел брюки и кроссовки, в которых бегал по утрам и играл в мяч, а из шкафа извлек старую бейсбольную биту. Потом отправил одного семинариста будить консьержа — тот спал в своей комнатушке на первом этаже, рядом с лестницей, и в сопровождении папаго, который его разбудил, отправился в церковь. Поначалу им показалось, что там никого нет. Стекловидный дымок от свечей медленно поднимался к куполу, внутри храма висело густое, темно-желтого цвета облако. Однако они тут же услышали стон — словно бы ребенок изо всех сил сдерживал рвоту, а потом стон послышался еще и еще раз, а следом — знакомый звук: кого-то стошнило. Это Грешник, прошептал семинарист. Падре Карраско нахмурился и без колебаний направился к месту, откуда доносился звук, зажав бейсбольную биту двумя руками с видом человека, который хочет эту биту применить. Студент за ним не пошел. Ну, разве что сделал шажок-другой вслед за священником, а потом застыл на месте, исполненный невыразимого ужаса. По правде, у него от страха зуб на зуб не попадал. Он не мог себя заставить ни пойти вперед, ни отступить. Так что, как он в дальнейшем поведал полиции, папаго начал молиться.