2666

Что именно ты читал? — спросил его судейский Хуан де Дьос Мартинес. Папаго не понял вопроса. «Отче наш»? — уточнил вопрос судейский. Нет, нет, нет, я от страха все забыл, сказал папаго, молился о спасении души, молился мамочке, просил, чтобы мамочка меня не покидала. Тут до него донесся звук удара бейсбольной биты по столбу. Интересно, подумал он или вспомнил, что подумал, это позвоночный столб Грешника или колонна метр девяносто высотой, на которой стояла деревянная статуя архангела Гавриила. Затем кто-то шумно выдохнул. Снова застонал Грешник. Потом падре Карраско принялся костерить кого-то по матушке — но, по правде говоря, ругался он странновато: папаго не понял, бранят Грешника или его самого за то, что струсил и не пошел дальше, а может, честят и вовсе незнакомого человека из прошлого отца Карраско, человека, с которым семинарист никогда не познакомится, а падре никогда больше не увидится. Затем раздался звук, с которым бейсбольная бита падает на пол, тщательно и без зазоров выложенный каменными плитами. Дерево, в смысле, бита, подпрыгнула несколько раз, а затем все затихло. И практически тут же послышался крик — да такой, что семинарист снова исполнился священного ужаса. Думал не думая. Или думал, но какие же жуткие образы приходили на ум… Затем ему привиделась (а может, он разглядел взаправду) резко очерченная пламенем свечи — или молнии, не было разницы,— фигура Грешника: тот, размахнувшись битой, со всей силой бил по ногам ангела, и статуя падала с пьедестала. И снова звук удара дерева о камень, только на этот раз дерево старое-старое, словно бы дерево и камень в этом случае обратились в строго противоположные по значению слова. И еще удар, и еще. А потом быстрые шаги консьержа, который тоже бросился в темноту, и голос другого семинариста, который спрашивал на языке папаго, что случилось и где болит. А затем еще крики и еще священники, и голоса, которые звали полицию, и закружились белые рубашки, и запахло дрянью, словно бы кто-то опрокинул на камни пола старой церкви галлон аммиака, это был запах мочи — и, как сказал судейский Хуан де Дьос Мартинес, ее было многовато для одного человека с мочевым пузырем нормального размера.

Ну это уже ни в какие ворота не лезет, сказал Хуан де Дьос Мартинес, опустившись на колени и осматривая трупы отца Карраско и консьержа. Судейский также осмотрел окно, через которое преступник проник в церковь, а потом вышел на улицу и некоторое время бродил по Солер и Ортис-Рубье и площади, которую жители окрестных домов по ночам использовали в качестве бесплатного паркинга. Вернувшись в церковь, он застал уже прибывших Педро Негрете и Эпифанио, а шеф полиции тут же помахал ему: мол, иди, иди сюда. Некоторое время они разговаривали и курили, сидя на скамьях в заднем ряду. Под кожаной курткой у Негрете виднелась пижамная рубашка. Пахло от него дорогим одеколоном, и вид у него был цветущий. На Эпифанио красовался голубой костюм, который отлично смотрелся в слабом свете, проникавшем в церковь. Хуан де Дьос Мартинес сказал начальнику полиции, что Грешник явно передвигается на машине. А это тебе откуда известно? Он не может ходить пешком — это сразу привлечет внимание, сказал судейский. Уж больно от него мочой должно нести. А расстояние между Кино и Реформой приличное. Расстояние между Реформой и Ломас-дель-Торо тоже немаленькое. Предположим, Грешник проживает в центре города. От Реформы до центра можно дойти пешком, а ночью и вовсе никто не заметит, что ты пахнешь мочой. А вот из центра в Ломас-Дель-Торо… не знаю, тут пешего пути на час, не меньше. Или даже больше, добавил Эпифанио. А от Ломас-дель-Торо до Кино сколько пешкодралом? Больше сорока пяти минут, но тут главное — не заблудиться, сказал Эпифанио. А о пути из Реформы в Кино можно вообще не упоминать, такая тут даль, сказал Хуан де Дьос Мартинес. Значит, этот козел на машине катается, пробормотал начальник полиции. Это единственное, в чем мы можем быть уверены, сказал Хуан де Дьос Мартинес. И, наверное, он возит в машине чистую одежду. А это зачем? — удивился начальник полиции. Как мера предосторожности! Значит, ты думаешь, что Грешник наш — не дурак? А крышу у него срывает, когда он заходит в церковь, а когда выходит, он нормальный обычный человек, прошептал Хуан де Дьос Мартинес. Черт, пробормотал начальник полиции. А ты что думаешь, Эпифанио? Такое возможно, отозвался тот. Если он живет один, то вполне может возвращаться домой весь обоссаный — от машины до квартиры рукой подать. А если он живет с какой-нибудь старушкой или с родаками, то прямо обязательно должен переодеться перед тем, как заявиться домой. Логично, покивал начальник полиции. Но главный вопрос такой: как нам положить конец этому делу? Есть идеи? Сразу в голову приходит: поставить в каждой церкви по полицейскому и ждать, когда Грешник сделает первый шаг, сказал Хуан де Дьос Мартинес. У меня брат прям очень верующий, сказал начальник полиции, словно бы думая вслух. Мне надо задать ему пару вопросов. А ты, Хуан де Дьос, что думаешь? Где живет Грешник? Не знаю, шеф, отозвался судейский, в любом случае, даже если у него машина есть, он вряд ли живет в Кино.

В пять утра, вернувшись домой, Хуан де Дьос Мартинес обнаружил на своем автоответчике сообщение от директрисы сумасшедшего дома. Тот, кто вам нужен, проговорил автоответчик, страдает сакрофобией. Позвоните мне, и я все объясню. Несмотря на ранний час, Хуан тут же набрал ее номер. Ему ответил записанный голос директора. Я Мартинес, из судебной полиции, простите, что звоню в это время… я прослушал ваше сообщение… Я только что приехал домой… Этой ночью Грешник… В общем, завтра я с вами свяжусь… То есть уже сегодня… Спокойной ночи и спасибо за сообщение. Потом он снял ботинки и штаны и упал в кровать — но заснуть так и не удалось. В шесть утра он был уже в участке. Компания патрульных отмечала день рождения товарища, и они пригласили его выпить. Но Хуан отказался. Из кабинета судейских, где никого не было, он слышал, как этажом выше раз за разом пели «маньянитас» [22]. Составил список полицейских, с которыми хотел работать в команде. Потом написал отчет для судебной полиции Эрмосильо и пошел за кофе к кофемашине. Два патрульных, обнявшись, спускались с лестницы, и он пошел за ними. В коридоре стояли и разговаривали полицейские, собравшись в группки из двух, трех и четырех человек. Время от времени какая-то компания разражалась громким хохотом. Какой-то парень в белом, но в джинсах, катил носилки. На них, полностью укрытый серой пленкой, лежал труп Эмилии Мена Мена. Никто не обратил на него внимания.

В июне умерла Эмилия Мена Мена. Тело обнаружили на подпольной свалке рядом с улицей Юкатекос, ближе к кирпичной фабрике ­«Эрманос Коринто». Экспертиза установила, что женщину изнасиловали, несколько раз ударили ножом и подожгли, но причина смерти была не указана: она умерла от ударов ножом или от ожогов? Непонятно. Также не удалось установить, была ли Эмилия Мена Мена уже мертва, когда ее подожгли. На свалке, куда сбросили ее тело, то и дело возникали пожары — в большинстве своем поджоги, но случались и стихийные возгорания; так что вполне могло быть, что ожоги появились из-за случайного пожара, а не злой воли убийцы. У свалки не было официального названия — она же подпольная,— но в народе ее прозвали Эль-Чиле. Днем на Эль-Чиле и соседних пустырях, которые свалка в конце концов тоже поглотит, не было ни души. А вот ночью появлялись те, у кого ничего нет — и даже беднее. В Мехико-сити их называют тепорочи, но тепорочо — это барчук-жизнелюб, циник с чувством юмора и склонностью к рефлексии,— совсем другое дело по сравнению с людьми, что шатаются в одиночестве или парами по Эль-Чиле. Их немного. Говорят они на труднопонимаемом жаргоне. Полиция устроила облаву следующей ночью, сразу после того, как нашли труп Эмилии Мена Мена, и сумела задержать лишь троих детей, что рылись в мусоре в поисках картона. Ночных жителей Эль-Чиле совсем немного. Ожидаемая продолжительность их жизни — короткая. В основном, оказавшись на свалке, они умирают через полгода. Их пищевые привычки и сексуальная жизнь — тайна. Возможно, они уже забыли, как это — есть и трахаться. Или еда и секс перешли для них в разряд вещей недостижимых, невыразимых — чего-то, что не поддается вербализации и не подвластно действию. Все они, без исключения, больны. Снять одежду с трупа на Эль-Чиле — значит снять с него кожу. Численность их стабильна: никогда не меньше трех и никогда не больше двадцати.

Главным подозреваемым в деле об убийстве Эмилии Мена Мена стал ее бойфренд. Когда полиция пришла за ним в дом, где он жил с родителями и тремя братьями, он уже уехал. Родные сказали, что он сел на автобус через один или два дня после того, как нашли труп. Отца и двух братьев засадили в тюрьму на пару дней, однако вырвать какую-нибудь связную информацию из них не получилось; зато они выдали адрес брата отца в Сьюдад-Гусман, куда, предположительно, мог отправиться подозреваемый. Полицию Сьюдад-Гусман привлекли к поискам, несколько агентов даже лично заявились по адресу, соблюдая все юридические формальности, однако не обнаружили даже следа предполагаемого убийцы. Убийство осталось нераскрытым и вскоре забылось. Пять дней спустя, когда над делом Эмилии Мена Мена еще работали полицейские, консьерж подготовительных курсов Морелос обнаружил тело другой женщины. Она лежала на поле, где ученики играли в футбол и бейсбол, точнее, это был пустырь, с которого открывался вид на Аризону и хитиново-блестящие крыши сборочных фабрик с мексиканской стороны и грунтовые дороги, которые соединяли фабрики с сетью асфальтированных шоссе. Рядом, за проволочной оградой, находились дворик школы и собственно школа — два здания в три этажа каждое, занятия там проходили в больших и солнечных классах. Школу открыли в 1990 году, и консьерж работал там с первого дня. Он приходил в школу первым и уходил последним. Утром того дня, когда он нашел мертвую женщину, что-то привлекло его внимание, пока он забирал в кабинете директора свою связку ключей от всех дверей школы. Поначалу до него не дошло, что происходит. И только зайдя в туалет, он понял. Стервятники. Над пустырем рядом с двориком кружили стервятники. Тем не менее у консьержа было много дел, и он решил заняться пустырем позже. Через некоторое время пришла кухарка с помощником, и он пошел к ним выпить кофе на кухне. Минут десять они говорили о том о сем, а потом консьерж спросил их, не видели ли они стервятников, что летают над школой. Оба ответили, что не видели. Тогда консьерж допил свой кофе и сказал, что прогуляется по пустырю. Он опасался, что найдет мертвую собаку. Если бы так оно и оказалось, ему пришлось бы вернуться в школу, в сарай, где он держал свои инструменты, взять лопату, вернуться на пустырь и выкопать яму достаточной глубины, чтобы ее не раскопали ученики. Но он нашел не собаку. Он нашел женщину. На ней были черная блузка и черные кроссовки, юбку задрали до самой талии. И еще. На ней не было трусов. Это он заметил в первую очередь. Затем осмотрел лицо и понял, что она умерла не прошлым вечером. Стервятник уселся на ограду, но консьерж отогнал его взмахом руки. У женщины были черные, до середины спины волосы. Или даже длиннее. Несколько прядок слиплись от запекшейся крови. На животе и вокруг вагины тоже запеклась кровь. Консьерж дважды перекрестился и медленно поднялся на ноги. Вернувшись в школу, рассказал кухарке о том, что произошло. Мальчишка-помощник в это время мыл кастрюлю, и консьерж говорил тихо, чтобы тот не услышал. Из кабинета позвонил директору, но тот уже выехал из дома. Консьерж нашел одеяло и пошел прикрыть тело. И только тогда осознал: женщину насадили на кол. Он шел обратно в школу и заливался слезами. Кухарка сидела во дворике и курила. Махнула ему рукой: мол, что там? Консьерж неопределенно дернул рукой и отправился к главному входу ждать директора. Когда тот приехал, они вдвоем пошли на пустырь. Со своего места во дворике кухарка видела, как директор приподнял одеяло и принялся рассматривать с разных углов то, что издалека казалось едва видимым свертком. К ним тут же присоединились учителя, а в десяти метрах от них сгрудились ученики. В двенадцать приехали две полицейские машины, еще одна машина без опознавательных знаков и скорая. Они и увезли женщину. Имя ее так и не удалось узнать. Эксперт-криминалист установил, что она умерла несколько — но непонятно сколько — дней назад. Возможная причина смерти — ножевые удары в грудь, но также в отчете фигурировал перелом костей черепа, который тоже можно было классифицировать как возможную причину смерти. Возраст погибшей — от двадцати трех до тридцати пяти лет. Рост — метр семьдесят два сантиметра.

Последнюю женщину, погибшую в июне 1993 года, звали Маргарита Лопес Сантос. Она пропала больше сорока дней тому назад. На второй день в полицейский участок номер два мать девушки подала заявление о том, что ее дочь пропала без вести. Маргарита Лопес работала на сборочной фабрике К&T, что на индустриальном полигоне Эль-Прогресо, поблизости от шоссе, идущего в Ногалес, и последних домов района Гуадалупе Виктория. В день, когда она пропала, Маргарита трудилась на фабрике в третью смену, с девяти вечера до пяти утра. Подруги рассказали, что на работу она пришла вовремя, впрочем, как и всегда,— Маргарита была девушкой старательной и ответственной; исчезла она по окончании смены и на выходе из фабрики. Правда, в это время никто ничего не видел, в том числе и потому, что в пять и в полшестого еще темно, а уличное освещение практически отсутствует. В большей части домов на северной стороне района Гуадалупе Виктория нет света. Выходы из индустриального парка — за исключением того, что ведет к шоссе в Ногалес,— тоже недостаточно освещены, дурно заасфальтированы, да и канализация там оставляет желать лучшего: все отходы сливаются в район Лас-Роситас и образуют озеро грязи, которая белеет под солнцем. Так вот, Маргарита Лопес вышла с работы в половину шестого. Это удалось установить с точностью. А потом пошла по темным улицам индустриального парка. Наверное, заметила фургончик, который каждый вечер парковался на пустой площади рядом с паркингом фабрики WS-Inc.,— там продавали кофе с молоком и прохладительные напитки и пирожные всех видов: всё для рабочих, которые шли на фабрику или выходили с работы. В основном это были женщины. Но есть Маргарита не хотела или знала, что дома ее ждет ужин,— и не остановилась там. Индустриальный парк, свет фонарей и окон сборочных фабрик остались у нее за спиной. Она перешла дорогу в Ногалес и углубилась в прилегающие к шоссе улицы района Гуадалупе Виктория. Через полчаса должна была пересечь его и выйти к своему району Сан-Бартоломе. В общем, пятьдесят минут ходу. Но в какой-то точке ее пути что-то случилось, что-то пошло необратимо не так, а ее матери потом сказали, что она, вполне возможно, сбежала с каким-нибудь парнем. Ей всего-то шестнадцать, сказала мать, и она хорошая девочка. Сорок дней спустя дети нашли ее труп рядом с халупой в районе Майторена. Правая рука опиралась на несколько листьев микании. Состояние трупа было таково, что эксперт не сумел установить причину смерти. Один из полицейских, что приехали за телом, подсказал, что это за растение. Листья хорошо к укусам москитов прикладывать, сказал он, наклоняясь и подбирая зелененькие остроконечные и твердые листочки.

В июле не было убийств. В августе тоже.

В это время столичная газета «Ла-Расон» отправила Серхио Гонсалеса писать репортаж о Грешнике. Серхио Гонсалесу было тридцать пять, он только что развелся и был готов писать о чем угодно, лишь бы за деньги. В обычном случае он не взялся бы за такой заказ — Серхио специализировался не на полицейской хронике, а на культурных событиях: писал рецензии на книги по философии, которые, с другой стороны, никто не читал — ни книг, ни рецензий; а еще пописывал про музыку и выставки живописи. Вот уже четыре года, как его зачислили в штат «Ла-Расон», и его материальное положение не было хорошим, но неплохим — вполне; а потом случился развод, и денег не осталось буквально ни на что. Так как в своем отделе ловить ему было нечего (он даже временами подписывался псевдонимом, чтобы читатели не догадались, что все эти страницы написал он один), Серхио принялся осаждать просьбами начальников других отделов, выпрашивая дополнительные заказы, которые помогли бы ему удержаться на плаву. Так и возникла командировка в Санта-Тереса — написать о деле Грешника и вернуться. Работу ему предложил главред воскресного журнала-приложения к газете: тот высоко ценил Гонсалеса и думал таким образом убить двух зайцев: с одной стороны, командировка позволит Гонсалесу заработать какие-то деньги, а с другой — он проветрится и позабудет о своей жене, проведя три или четыре дня на севере, где легко ­дышится и вкусно едят. Так что в июле 1993 года Серхио Гонсалес сел на самолет до Эрмосильо, а оттуда поехал автобусом до Санта-Тереса. По правде говоря, смена обстановки подействовала на него отлично. Небо Эрмосильо — ярко-голубое со стальным отливом, подсвеченное снизу небо,— тут же подняло ему настроение. Люди в аэропорту и на улицах города казались ему довольно милыми и беззаботными, словно бы он приехал в другую страну и на глаза ему попадались только хорошие ее обитатели. В Санта-Тереса — город произвел на него впечатление индустриально развитого и потому практически не имеющего проблем с безработицей — Серхио заселился в дешевую гостиницу в центре под названием «Эль-Оасис» на улице, что еще могла похвастаться мостовой времен Войны за Реформу; а потом заглянул в редакции «Вестника Севера» и «Голоса Соноры», где долго разговаривал с журналистами, которые занимались делом Грешника: те рассказали, как найти четыре оскверненные церкви; Серхио осмотрел их все в течение одного дня — его возил таксист, который во время визита оставался ждать у дверей. Он также сумел переговорить с двумя священниками из церкви Святого Фаддея и Святой Каталины, но те не рассказали ничего нового; впрочем, священник из Святой Каталины посоветовал ему открыть пошире глаза: осквернитель церквей и убийца — не самые страшные язвы Санта-Тереса. В полиции ему любезно предоставили копию фоторобота, и он сумел договориться о встрече с Хуаном де Дьос Мартинесом — судейским, который вел дело. Вечером встретился с начальником городского муниципалитета, который пригласил его в ресторан рядом с работой; там были стены из камня, они тщетно пытались придать заведению сходство со зданием колониальных времен. Впрочем, еда оказалась весьма хорошей, а начальник и несколько чиновников пониже рангом развлекали гостя как могли, пересказывая ему местные сплетни и сальные анекдоты. На следующий день Серхио безрезультатно пытался взять интервью у начальника полиции, но на встречу пришел чиновник, явным образом ответственный за связи полиции с прессой — молодой человек, только что окончивший юридический факультет; парень вручил ему досье, содержащее все данные, что могли бы понадобиться для статьи о деле Грешника. Парнишку звали Самудио, и у него не было особых планов на вечер, поэтому он присоединился к Серхио. Они вместе поужинали. Затем пошли на дискотеку. Серхио Гонсалес не бывал в таких заведениях с тех пор, как ему исполнилось семнадцать. Он сказал это Самудио, и тот рассмеялся. Они пригласили пару девушек выпить с ними. Обе приехали из Синалоа, а одежда тут же выдавала в них работниц фабрики. Серхио Гонсалес спросил ту, что ему досталась, нравится ли ей танцевать, и она ответила, что любит танцевать больше всего в жизни. Ответ показался ему, непонятно почему, ясным-понятным, но также и отчаянно грустным. Девушка в свою очередь спросила, что в Санта-Тереса делает эдакий столичный житель, а Гонсалес ответил, что он журналист и пишет статью о Грешнике. Девушку сказанное не слишком впечатлило. «Ла-Расон» она вообще никогда не читала — Гонсалес даже ей не поверил сначала. В какой-то момент Самудио сказал, что девицы не против оказаться с ними в постели. Лицо Самудио, причудливо искажавшееся во вспышках стробоскопа, казалось безумным. Гонсалес пожал плечами.

На следующий день он проснулся в своей гостинице в одиночестве, с сильным ощущением, что накануне увидел или услышал что-то запрещенное. В любом случае, что-то глубоко неадекватное и неправильное. Он попытался взять интервью у Хуана де Дьос Мартинеса. В кабинете, где сидела судебная полиция, он нашел только двоих мужиков — те резались в кости, а третий смотрел за игрой. Все трое оказались судейскими. Серхио представился и сел на стул подождать: ему сказали, что Хуан де Дьос Мартинес вот-вот приедет. Судейские все как один были в куртках и спортивных штанах. У каждого игрока стояла чашка с бобами, и с каждым броском костей несколько фасолин вынималось и выкладывалось в центр стола. Гонсалесу показалось странным: такие видные мужики и на фасоль играют, но тут дело пошло еще страннее — некоторые фасолины в центре стола подскакивали. Серхио пригляделся: точно, время от времени одна или две фасолины подпрыгивали — невысоко, сантиметра на четыре или на два вверх,— но это же все равно засчитывалось за прыжок! Игроки на поведение фасоли не обращали никакого внимания. Они клали кости, числом пять штук, в специальный стаканчик, трясли его и тут же выбрасывали кости на стол. И приговаривали: чтоб у меня рука занемела или в пыль сотру, или голяк, или двойной замот, или косоглазый, или шар пинбольный, или дебил криворукий, или не выбрасывай — да так, словно это были имена богов или обрядовые слова, которые никто не понимал, но был обязан им подчиняться. Судейский, который не играл, согласно кивал. Серхио Гонсалес спросил: это и есть прыгучие бобы? Судейский посмотрел на него и кивнул: да, мол. Я столько за всю жизнь не видел, сказал Серхио. На самом деле ни одного еще не видел. Когда Хуан де Дьос Мартинес пришел, коллеги все еще играли. На Хуане де Дьос Мартинесе красовался серый, немного помятый костюм и темно-зеленый галстук. Они сели за самый прибранный — Гонсалес это мог бы подтвердить — стол и стали говорить о Грешнике. Судейский попросил не включать его слова в статью, но сказал: похоже, Грешник — просто больной человек. А что у него за болезнь? — прошептал Гонсалес, сообразив, что Хуан де Дьос Мартинес не хотел, чтобы его слышали коллеги. Сакрофобия. А это что такое? Страх и отвращение к священным предметам, ответил судейский. Он считал, что Грешник оскверняет церкви, но убийства — непредумышленные. Они все случайны, а Грешник просто хотел выпустить свой гнев по отношению к статуям святых.

Оскверненные Грешником церкви быстро восстановились, убрав и зачистив все следы, им оставленные,— все, за исключением Святой Каталины, которая некоторое время простояла в том виде, в котором ее оставил Грешник. Нам на многое не хватает денег, сказал священник из Сьюдад-Нуэвы, который раз в день являлся в район Ломас-Дель-Торо служить мессу и прибираться, дав тем самым понять, что у него есть другие приоритеты и более срочные дела, чем восстановление разбитых статуй святых. Именно благодаря ему, во второй и последний раз с ним встретившись, Серхио Гонсалес узнал, что в Санта-Тереса, помимо знаменитого Грешника, есть еще кое-что, а именно преступления против женщин, большинство из которых оставались нераскрытыми. Подметая, священник все говорил и говорил: о городе, о проникновении в него эмигрантов из Центральной Америки, о сотнях мексиканцев, что каждый день приходят на сборные фабрики или пытаются перейти на американскую сторону в поисках работы, о делишках спекулянтов и перевозчиков нелегальных эмигрантов, о мизерных зарплатах, за которые работают на фабриках, о том, как эти зарплаты тем не менее ­вожделеют несчастные из Керетаро или Сакатекас или Оахака, отчаявшиеся христиане, сказал священник, да, странное словосочетание для священника, но они же едут и проникают сюда самыми невероятными способами, иногда одни, а иногда и с семьей на закорках, и вот они добираются до границы и только тут позволяют себе отдохнуть, или поплакать, или помолиться, или напиться, или уколоться, или пуститься в пляс, а потом упасть в изнеможении на землю. У священника был крайне монотонный голос и в какой-то момент, слушая, Серхио Гонсалес прикрыл глаза и чуть не уснул. Потом они вышли на улицу и сели на кирпичных ступенях церкви. Священник предложил ему «Кэмел», и они закурили, глядя вдаль. А ты, вот ты журналист, а чем еще в Мехико-Сити занимаешься? — спросил священник. Серхио Гонсалес подумал над вопросом несколько секунд, пока вдыхал дым сигареты, но в голову так ничего и не пришло. Да вот я развелся только что, сказал, ну и читаю много. А что за книги? — поинтересовался священник. В основном по философии, главным образом по ней. А тебе тоже нравится читать? Парочка девочек пробежали мимо и, не останавливаясь, поздоровались со священником по имени. Гонсалес посмотрел, как они перебежали через пустырь, заросший алыми очень крупными цветами, а потом и через проспект. Естественно, ответил священник. Какие книги? — спросил Гонсалес. В основном по теологии освобождения, сказал священник. Мне нравятся Бофф и бразильцы. Но я еще и детективы читаю. Гонсалес поднялся и затушил подметкой тлевший бычок. Приятно было познакомиться, сказал он. Священник пожал ему руку и кивнул.

На следующий день утром Серхио Гонсалес сел на автобус до Эрмосильо и там, просидев в аэропорту четыре часа, сел на самолет до Мехико-сити. Два дня спустя вручил редактору воскресного приложения статью о Грешнике и тут же забыл об этом деле.

А что это такое, сакрофобия? — спросил Хуан де Дьос Мартинес директрису. Просветите меня. Та сказала, что у нее есть имя, Эльвира Кампос, и заказала виски. Хуан де Дьос попросил себе пива и оглядел заведение. На террасе аккордеонист в компании со скрипачкой тщетно пытались привлечь внимание какого-то чувака, одетого как хозяин ранчо. Небось, наркоторговец, подумал Хуан де Дьос Мартинес; типок, правда, сидел к нему спиной, и разглядеть его не удалось. Сакрофобия — это страх или отвращение к священным предметам, в особенности принадлежащим твоей религии, сказала Эльвира Кампос. Хуан хотел привести в пример Дракулу, который бежал от распятий, но подумал, что она, наверное, поднимет его на смех. И вы думаете, что Грешник — он страдает сакрофобией? Я думала над этим и считаю, что да. Он пару дней назад выпустил кишки священнику и еще одному человеку, заметил Хуан де Дьос Мартинес. Парень с аккордеоном был очень молод, не старше двадцати, а еще круглым как яблочко. По лицу, правда, ему можно было дать и двадцать пять и даже больше, и, только когда он улыбался — а улыбался он часто — ты вдруг понимал, что он совсем молоденький и неопытный. Нож он с собой носит не для того, чтобы нападать, в смысле, не чтобы людей убивать, он с ним бросается только на образы святых, которые видит в церкви, сказала директриса.

Мы на ты? — спросил ее Хуан де Дьос Мартинес. Эльвира Кампос улыбнулась и согласно кивнула. Вы очень привлекательная женщина, сказал Хуан де Дьос Мартинес. Худая и привлекательная. А вам не нравятся худые женщины? — спросила она. Скрпипачка была выше аккордеониста, на ней были черное трико и черная же блуза. Длинные прямые волосы спускались до самой талии, а еще она иногда прикрывала глаза, в особенности когда аккордеонист начинал петь. Как жалко, подумал Хуан де Дьос Мартинес, что нарядно одетый наркоторговец или его спина совершенно не обращали на них внимания — тот был слишком поглощен беседой с чуваком с профилем мангуста и какой-то бабой с профилем кошки. Разве мы не перешли на ты? — спросил Хуан де Дьос Мартинес. Точно, согласилась директриса. А ты уверена, что этот Грешник страдает сакрофобией? Эльвира ответила, что просмотрела архивы своего дурдома на предмет случая, схожего с Грешником. Результата — ноль. Ты сказал, сколько ему лет, так вот, я почти уверена, что раньше он наблюдался в какой-то психиатрической больнице. Парнишка с аккордеоном вдруг начал притопывать ногами. Со своего места они этого не слышали, но тот кривлялся и дергал бровями, а потом растрепал себе волосы, похоже умирая со смеху. Скрипачка играла с закрытыми глазами. Затылок наркоторговца пошевелился. Хуан де Дьос Мартинес подумал: ну вот парень и получил, что хотел. Наверное, где-нибудь в клинике в Эрмосильо или Тихуане есть его медицинская карта. У него не такое уж редкое заболевание. Возможно, он до недавнего времени принимал транквилизаторы. Возможно, он просто перестал их принимать, сказала директриса. Ты замужем? Живешь с кем-нибудь? — тихо-тихо спросил Хуан де Дьос Мартинес. Живу одна, ответила директриса. Но у тебя есть дети, я видел их фотографии в кабинете. У меня дочь, она уже замужем. Хуан де Дьос Мартинес почувствовал, как внутри что-то расслабилось и отпустило. И рассмеялся. Неужели они уже сделали тебя бабушкой? Такие вещи не говорят женщинам, офицер. А сколько тебе? — спросила Эльвира. Тридцать четыре, ответил Хуан де Дьос Мартинес. Тебе на семнадцать лет меньше, чем мне. А кажется, что тебе не больше сорока, заметил судейский. Директриса рассмеялась: я занимаюсь спортом каждый день, не курю, мало пью, придерживаюсь здорового питания, раньше даже бегала по утрам. А сейчас нет? Нет, я себе купила беговую дорожку. Тут оба рассмеялись. Я ставлю Баха в наушниках и обычно пробегаю пять-десять километров в день. Сакрофобия. Если я коллегам скажу, что Грешник страдает сакрофобией, будет один-ноль в мою пользу. Тут чувак с профилем мангуста поднялся со стула и прошептал что-то аккордеонисту на ухо. Потом снова сел, а аккордеонист обиженно поджал губы. Прямо как ребенок, который вот-вот расплачется. Скрипачка стояла с открытыми глазами и улыбалась. Наркоторговец и баба с кошачьим профилем сдвинули головы. Нос у торговца был большой и костистый и весьма аристократический. Непонятно только, чем именно аристократический. Губы аккордеониста жалобно кривились, остальное лицо искажал страх. Через сердце судейского прокатились волны незнакомого чувства. Какой же мир странный и как увлекательно наблюдать за ним…