2666

Временами Хуан де Дьос Мартинес задумывался о том, как ему хочется узнать больше о жизни директрисы. Например, о ее друзьях. Кто они? Он не был знаком ни с одним, разве что видел пару сотрудников психиатрической больницы, с которыми директриса общалась любезно, но в то же время держа их на расстоянии. А были у нее друзья-то? Хуан думал, что да, были, хотя она никогда о них не говорила. Однажды ночью, после того, как они закончили заниматься любовью, Хуан сказал, что хотел бы узнать больше о ее жизни. Директриса ответила, что он осведомлен о ней, и даже с избытком. Хуан не стал настаивать.

Корова умерла в августе 1994 года. В октябре нашли очередную жертву на новой муниципальной свалке — забитого всякой дрянью оврага длиной в три километра и шириной — в полтора, протянувшегося через низину к югу от оврага Эль-Охито, что рядом со съездом с шоссе на Касас-Неграс; туда каждый день приезжала вереница нагруженных мусором грузовиков. Несмотря на размеры, свалка уже не справлялась с потоком отходов, и поговаривали, что не зря множатся нелегальные свалки — надо сделать новую в окрестностях Касас-Неграс или к западу от этого городка. Покойная была пятнадцати или шестнадцати лет от роду, как заявил судмедэксперт, впрочем, крайнее слово тут осталось за патологоанатомом, который осмотрел ее через три дня и согласился с вердиктом коллеги. Девушку изнасиловали анально и вагинально, а потом задушили. Росту в ней было метр сорок два. Любители покопаться на свалке, которые ее и нашли, сказали, что на ней был лифчик и синяя джинсовая юбка, а еще кроссовки «рибок». Когда приехала полиция, лифчик и юбка уже куда-то испарились. На безымянном пальце было позолоченное кольцо с черным камнем и названием центра изучения английского языка в центре города. Ее сфотографировали, полицейские наведались в этот центр — и напрасно, покойную никто не опо­знал. Фотографию также опубликовали в «Вестнике Севера» и в «Голосе Соноры» — с тем же результатом. Судебные полицейские Хосе Маркес и Хуан де Дьос Мартинес в течение трех часов допрашивали директора языкового центра и, похоже, дали волю рукам — адвокат директора подал в суд за плохое обращение с подследственным. Иску не дали хода, но обеим сторонам депутат и шеф полиции устроили разнос. Также проинформировали об их поведении и шефа судебной полиции в Эрмосильо. Две недели спустя неопознанный труп передали в анатомический театр медицинского факультета в Университете Санта-Тереса.

Временами Хуан де Дьос Мартинес удивлялся, насколько хорошо умеет трахаться Эльвира Кампос и насколько она ненасытна в постели. Трахается, как в последний раз перед смертью, думал он. Часто хотел сказать ей: не надо так, не надо прикладывать столько усилий, ему достаточно, что она рядом, что до нее можно дотронуться, но директриса в том, что касалось секса, была практична и эффективна. Моя королева, время от времени улещивал ее Хуан де Дьос Мартинес, мое сокровище, моя любовь, а она в темноте говорила «замолчи» и выпивала до капли — что? Его сперму? Его душу? То немногое, что оставалось от его жизни — во всяком случае, он думал, что немного? Они занимались любовью, как она четко оговорила, в полутьме. Он множество раз хотел включить свет и полюбоваться ею, но не хотел противоречить и останавливался. Не включай свет, сказала она как-то, и он подумал — надо же, мысли читает.

В ноябре, на втором этаже строящегося здания, рабочие обнаружили тело женщины примерно тридцати лет, ростом метр пятьдесят, смуглой, с окрашенными в светлый волосами, с двумя золотыми коронками; из одежды на ней были только свитер и шорты. Ее изнасиловали и задушили. Документов при ней не нашли. Здание стояло на улице Алондра, что в Подеста — богатом районе Санта-Тереса. Поэтому рабочие не оставались там спать, как обычно делали на других стройках. По ночам за зданием следил сотрудник частного охранного предприятия. На допросе он признался, что на сменах обычно спал (хотя контракт требовал от него вовсе противоположное), потому что днем работал на фабрике, а иногда оставался на страже всего до двух ночи и потом шел к себе домой на проспект Куаутемока, что в районе Сан-Дамиан. Допрашивали его жестко, занимался этим помощник шефа Эпифанио Галиндо, но с первой минуты было понятно, что охранник говорит правду. Предположили — и не без оснований,— что убитая прибыла в город совсем недавно, и потому где-то должен был лежать чемодан с ее одеждой. В связи с этим осмотрели некоторые пансионы и гостиницы в центре города, но ни в одном не пропадал постоялец. Фотографию опубликовали в городских газетах — безрезультатно: или ее никто не знал, или фотография вышла плохая, или никто не хотел связываться с полицией. Также просмотрели ориентировки на пропавших без вести из других штатов — та же история: ни одна не совпала с портретом убитой из здания на улице Алондра. Только одну вещь они смогли выяснить с точностью (во всяком случае, так думал Эпифанио): девушка была не из этого района, ее задушили и изнасиловали не в этом районе — но тогда зачем избавляться от трупа в богатом районе города, на улицах, которые прочесывают по ночам и полицейские, и сотрудники частных охранных агентств? Зачем отправляться с трупом аж на второй этаж строящегося здания — ведь это рискованно, да и легко можно свалиться с лестниц без перил? Не проще ли выбросить труп в пустыне или рядом со свалкой? Эпифанио думал об этом два дня. Думал, пока ел, пока его товарищи болтали о спорте и бабах, пока вел машину Педро Негрете, пока спал. А потом решил: сколько ни думай, все равно не найдешь подходящего объяснения,— и перестал об этом думать.

Временами Хуану де Дьос Мартинесу хотелось, в особенности по выходным, выйти погулять с директрисой. То есть ему хотелось выйти с ней на публику, пообедать в ресторане где-нибудь в центре, не слишком дорогом и не слишком дешевом, в обычном ресторане, куда ходят обычные пары и где он точно встретится с каким-нибудь знакомым, которому представит директрису самым обычным образом — так, между делом и без пафоса: вот, мол, моя девушка, Эльвира Кампос, врач-психиатр. После обеда они, возможно, пойдут к ней домой заниматься любовью, а потом поспят во время сиесты. А вечером снова поедут куда-нибудь — на ее БМВ или на его «кугаре», в кино или что-нибудь выпить на террасе ресторана или потанцевать — благо, заведений такого толка в Санта-Тереса пруд пруди. Вот, бля, идеальное счастье, думал Хуан де Дьос Мартинес. Эльвира Кампос, напротив, и слышать не хотела о каком-либо выходе на публику. Позвонить на работу — можно, но только не с длинными разговорами. Личные встречи — раз в две недели. Стакан виски или водки «Абсолют» и созерцание ночных пейзажей. Стерильные прощания.

Тем же ноябрем 1994 года обнаружили на пустыре полуобгоревший труп Сильваны Перес Архоны пятнадцати лет от роду. Она была худенькая, смуглая, ростом метр шестьдесят. Черные волосы спускались ниже плеч, хотя, когда труп нашли, половина волос сгорело. Тело обнаружили женщины из района Лас-Флорес, когда развешивали белье на окраине пустыря. Они же и сообщили о нем врачам. За рулем приехавшей скорой сидел дядька лет сорока пяти, а с ним санитар не старше двадцати, похожий на его сына. Когда скорая прибыла, дядька спросил у женщин и у зевак, толпившихся вокруг трупа, знает ли кто-нибудь покойную. Некоторые подошли ближе, заглядывая в лицо, но потом отрицательно покачали головами: нет, мол. Никто ее не знал. Тогда я бы на вашем месте шел к себе домой, друзья, сказал дядька. Потому что полицейские вас всех потащат на допрос. Сказал он это негромко, но к нему прислушались и разошлись. На первый взгляд казалось, что на пустыре никого нет, но санитары хитро улыбались — знали, что народ попрятался, но продолжает наблюдать за ними. Пока парень говорил по радио с полицией, дядька пешком отправился в район Лас-Флорес: там было заведение, где продавали такос, а хозяйка его знала. Он заказал шесть с мясом, три со сметаной, три без сметаны, все шесть остреньких, и две банки кока-колы. Потом расплатился и неспешно отправился к скорой, где парнишка, похожий на его сына, стоял, опершись на брызговик, и читал комикс. Когда полиция приехала, они уже закончили есть и курили. Труп пролежал на пустыре три часа. Судмедэксперт установил, что ее изнасиловали. Причина смерти — два удара ножом в сердце. Затем убийца попытался ее сжечь, чтобы замести следы, но то ли был халтурщиком, то ли ему воду вместо бензина продали, то ли у него крыша поехала. На следующий день следствие установило, что убитую зовут Сильвана Перес Архона; она работала на фабрике в индустриальном парке Хенераль Сепульведа, что находится недалеко от того места, где нашли ее труп. За год до этого Сильвана жила с матерью и четырьмя братьями, которые работали на разных фабриках. Она единственная училась и ходила в среднюю школу «Професор Эмилио Сервантес», что в районе Ломас-дель-Торо. Однако по материальным причинам оставила учебу, и одна из ее сестер нашла для нее работу на фабрике «HorizonW&E», где Сильвана познакомилась с рабочим Карлосом Льяносом тридцати пяти лет; она стала с ним встречаться и в конце концов переехала к нему в дом на улице Прометео. Как говорили его друзья, Льянос был мужчиной обходительным, выпивал немного, без фанатизма, а в часы досуга читал книги, что было крайне необычным и тут же окружило его аурой необыкновенного человека. Мать Сильваны сообщила, что именно это и подкупило ее дочь в Льяносе: до того у нее и постоянного парня-то не было — не считать же за это какие-то робкие поцелуи в школе. Они прожили вместе семь месяцев. Льянос читал, это точно, и иногда они оба садились в крохотной гостиной и обменивались впечатлениями о книгах, но пил он больше, чем читал, и оказался человеком крайне ревнивым и неустойчивым по характеру. Однажды Сильвана, приехав к матери, призналась той, что Льянос ее поколачивает. Временами они целыми днями сидели, обнявшись, мать и дочь, рыдая и не включая свет в комнате. Льяноса задержали безо всяких проблем, и это было первое задержание Лало Кура. Подъехали две полицейские машины, позвонили в дверь, Льянос открыл, его с ходу, ничего не объясняя, избили, надели наручники и увезли в участок, где попытались повесить на него убийство женщины на улице Алондра и также женщины, которую нашли на новой муниципальной свалке,— но тщетно, сама Сильвана Перес служила ему алиби: его видели с ней в эти дни, они с важным видом фланировали по рахитичному парку района Карранса — там была ярмарка, и Карлоса с Сильваной видели даже ее родственники. Что касается ночей, то последнюю неделю он работал в ночную смену на фабрике, что могли подтвердить его товарищи по работе. В убийстве Сильваны он признался и сожалел только о том, что ее поджег. Душенька моя, красавица, сказал он, она не заслуживала такого обращения.

В те же дни в Соноре показали по телевидению ясновидящую по имени Флорита Альмада, которую ее последователи — немногочисленные, надо признать,— называли Святой. Флорите Альмаде было семьдесят, и относительно недавно, десять лет назад, на нее снизошло просветление. Она видела то, чего не видел больше никто. Слышала то, чего не слышал никто другой. И она могла дать связное объяснение тому, что происходило. До того, как стать ясновидящей, она была травницей, и вот это ее настоящее ремесло, как она говорила: мол, ясновидящая — это та, что хорошо видит, а она временами ничего не видит, только смутную картинку и прерывистый звук, словно бы антенну, которая вдруг выросла у нее в мозгу, неправильно установили, или продырявили в перестрелке, или она была из фольги и ветер трепал ее, как заблагорассудится. Так что, хотя Флорита признавала за собой дар и позволяла своим последователям звать ее ясновидящей, она больше полагалась на травы и цветы, на здоровую пищу и молитву. Людям с высоким артериальным давлением рекомендовала перестать употреб­лять в пищу яйца, сыр и белый хлеб, например, потому, что это все еда с большим количеством натрия, а натрий притягивает воду, отчего увеличивается количество крови и поднимается артериальное давление. Это же абсолютно ясно, говорила Флорита Альмада. Да, понятное дело, кому-то очень нравится есть на завтрак свежие яички или яйца по-мексикански, но ничего не поделаешь, если высокое давление, лучше эти яйца не есть. А завязав с яйцами, можно также прекратить есть мясо и рыбу и употреблять в пищу только рис и фрукты. Они ведь, в смысле, рис и фрукты, очень хороши для здоровья, особенно если человеку уже за сорок. Также Флорита высказывалась против употребления жирной пищи. Максимальная доля жиров в пище за день — двадцать пять процентов. А идеально было бы, если бы потребление жиров ограничилось пятнадцатью или двенадцатью процентами. Но люди, у которых есть работа, могут потреблять восемьдесят, да что там, девяносто процентов жиров, а если работа более или менее постоянная, то потребление жиров возрастает до ста процентов, а это мерзко, говорила ясновидящая. И, наоборот, потребление жиров среди тех, кто не имеет работы, колеблется между тридцатью и пятьюдесятью процентами, а ведь, если подумать, это тоже безобразие: ведь эти бедняги не только недоедают, так и то, что они едят,— гадость, если вы понимаете, о чем я толкую, говорила Флорита Альмада, на самом деле, недоедать — это уже само по себе безобразие, а если такой человек ест нездоровую пищу, тут мало что можно прибавить или убавить от этого безобразия, наверное, я неправильно сказала, на самом деле я хочу сказать, что для здоровья лучше съесть лепешку с чили, чем пережаренное мясо собаки, или кошки, или крысы, говорила она таким тоном, словно просила прощения. С другой стороны, она была против сект, знахарей и прочих негодяев, что обманывали простой народ. Ботаномантия, или искусство предсказания будущего с помощью овощей, казалась ей сущей ерундой. Тем не менее она знала, о чем говорила, и однажды объяснила одному знахарю все от начала и до конца о разных типах, на которые подразделяется искусство предсказания, а именно: ботаноскопия, которая основывается на формах, движениях и реакциях растений и в свою очередь подразделяется на хромиомантию и ликномантию, в основе которых лежит наблюдение за луковицей, или бутоном цветка, которая либо прорастет, либо распустится; а также дендромантия — она связана с деревьями, филомантия — искусство гадания по листьям, и ксиломантия, которая является также частью ботаноскопии, это гадание по древесине и ветвям деревьев, что, конечно, красиво и даже поэтично, но не для предсказания будущего, а для того, чтобы примириться с какими-то событиями прошлого и чтобы напитать и успокоить настоящее. Затем идет клеромантическая ботаномантия, разделяющаяся в свою очередь на кьямоболию, то есть гадание по белым и одному черному бобу, на рабдомантию и паломантию, для которых используются палочки, и вот против них она ничего не имеет и о них она поэтому ничего не может сказать. А затем идет растительная фармакология, то есть ­использование галлюциногенных и содержащих алкалоиды растений, о которой Флорите также нечего сказать. Тут уж кому что подходит. Есть люди, которым помогает, и есть люди, в особенности бездельничающая и ведущая порочный образ жизни молодежь, которым не идет на пользу. И ясновидящая предпочитала воздерживаться от окончательного суждения. Потом идет метеорологическая ботаномантия — о, вот она действительно очень интересна, жаль только, людей, ей владеющих, можно пересчитать по пальцам одной руки — такое гадание основано на наблюдении за реакциями растений. Например: если мак поднимает листья — будет хорошая погода. Например: если тополь начинает дрожать — что-то неожиданное должно случиться. Или вот: этот маленький, с белыми листиками и желтым венчиком, цветок под названием пихули, склоняет головку — быть жаре. Или вот еще: если вот этот цветочек с желтоватыми, а иногда розовыми листиками — который в Соноре, уж не знаю почему, называют камфорой, а в Синалоа вороньим клювом, потому что он похож издали на козодоя, — закрывает лепестки, пойдет дождь. А затем наконец идет радиэстезия, для которой раньше использовали ветку миндаля, но сейчас ее заменили на маятник,— это дисциплина, о которой ей, Флорите Альмаде, нечего сказать. Когда знаешь — знаешь, а если не знаешь — то иди и поучись. А пока учишься — молчи, если только, конечно, у тебя нет соображений, полезных для учебы. Она говорила: всю мою жизнь я только и делала, что училась. Только в двадцать лет — округлим для ясности — научилась читать и писать. Ясновидящая родилась в Накори-Гранде и не пошла в школу как обычная девочка, потому что ее мать была слепой и ей выпало ухаживать за ней. О своих братьях она сохраняла смутные, но полные нежности воспоминания, но ничего не знала об их судьбе. Их закрутило вихрем жизни и протащило по всей Мексике, так что они наверняка уже где-то упокоились. Детство ее, несмотря на трудности и бедность обычной крестьянской семьи, было счастливым. Я обожала поля, говорила она, только вот теперь мне немного мешает, что я отвыкла от насекомых. Жизнь в Накори-Гранде, пусть это и может показаться невероятным, временами была наполнена событиями. Я ухаживала за слепой матерью — и мне было весело. Я кормила кур — и мне было весело. Стирала — и мне было весело. Готовила — и веселилась. Единственно, в школу не ходила — вот это было грустно. Потом, по причинам, которые тут неуместно приводить, они переехали в Вилья-Пескейра; там умерла ее мать, а Флорита, как прошло восемь месяцев со дня ее кончины, вышла замуж за человека, которого практически не знала — работящего, порядочного, вежливого, человека гораздо старше ее, кстати, когда они венчались, ему было тридцать восемь, а ей только семнадцать, то есть этот человек был на двадцать один год старше ее! Он занимался покупкой и продажей скота, в основном коз и овец, хотя время от времени также продавал и покупал коров и даже свиней, так что то и дело уезжал из дому, наведываясь в окрестные городки и деревни: Сан-Хосе-де-Батук, Сан-Педро-де-ла-Куэва, Уэпари, Тепаче, Лампасос, Дивисадерос, Накори Чико, Эль-Чорро и Напопа — и ездил по грунтовым дорогам и по протоптанным скотом тропинкам и по дорожкам у подножия труднопроходимых гор. Дела у него шли неплохо. Время от времени она сопровождала его в поездках, но не часто — считалось, что торговец скотом не должен путешествовать с женой, и тем более со своей женой,— но время от времени он, да, брал ее с собой. Это была уникальная возможность посмотреть на мир. Посмотреть на другие пейзажи — и хотя они казались такими же, присмотревшись, взглянув открытыми глазами, ты понимал: нет, они другие, они отличаются от пейзажей в Вилья-Пескейра. Каждые сто метров мир меняется, говорила Флорита Альмада. Говорят, все везде одинаковое — врут. Мир — он такой, по нему всегда рябь идет. Естественно, ей бы хотелось иметь детей, но природа (природа в целом или природа ее мужа, как говорила она, посмеиваясь) лишила ее подобной ответственности. Время, которое она уделила бы малышу, ясновидящая потратила на учебу. Кто ее научил читать? Меня научили дети, утверждала Флорита Альмада, они самые лучшие учителя. Дети с букварями, которые приходили к ней домой, чтобы получить пиноле. Такова жизнь: она-то думала, что развеялись прахом возможности учиться или продолжить обучение (тщетные надежды, в Вилья-Пескейре думали, что вечерняя школа — это название борделя в окрестностях Сан-Хосе-де-Пимас), а тут раз — и научилась, причем без особого труда, писать и читать. С этого момента она читала все, что попадалось ей в руки. И записывала в тетрадочку впечатления и мысли о прочитанном. Флорита читала старые журналы и газеты, читала политические программы, которые время от времени разбрасывали усатые молодые люди на микроавтобусах, читала свежие газеты, читала те немногие книги, что нашла, и ее муж, после каждой поездки по своим делам скотопромышленника, стал привозить ей книги, которые он время от времени покупал не по одной, а на вес. Пять кило книг. Десять кило книг. Однажды привез двадцать килограммов. И она прочла все, и из каждой, абсолютно каждой, извлекла что-то полезное. Иногда читала журналы, которые привозили из Мехико, а иногда читала книги по истории, иногда читала книги по религии, иногда читала бесстыдные книги, от которых заливалась краской, сидела одна за столом при свете керосиновой лампы, чей свет, казалось, пританцовывал или принимал демонические формы, иногда читала профессиональные руководства по выращиванию, к примеру, виноградников или возведению сборных домов, иногда читала ро­маны-ужастики про призраков — одним словом, читала все, что бо­жественное провидение посылало в ее руки, и из всех что-нибудь ­извлекала, иногда, правда, очень немногое, но все равно что-то оставалось — такое золотое зернышко в куче мусора, или, уточняя метафору, говорила Флорита, словно кукла, которую потеряли, а потом нашли в куче чужого мусора. В конце концов, она была женщина без образо­вания, во всяком случае, того, что называется классическим образованием, у нее не было, за что она просила прощения, но также и не стыдилась быть самой собой, ибо где Бог отнимет, там Пресвятая Дева добавит, а когда такое случается, нужно жить в мире со всеми. Так шли годы. Муж ее, по таинственному закону, который многие называют законом симметрии, однажды ­ослеп. К счастью, у нее уже был опыт ухаживания за слепцом, и последние годы скотопромышленника протекли спокойно — ибо жена ухаживала за ним эффективно и с нежностью. Потом она осталась одна — в возрасте сорока четырех лет. Повторно замуж не вышла — и не потому, что женихов не достало, а потому, что распробовала вкус одиночества. Купила себе револьвер 38-го калибра — ружье мужа, полученное по наследству, показалось ей крайне неудобным в обращении,— и продолжила заниматься покупкой и продажей скота. Но проблема в том, объясняла она, что для покупки и в особенности для продажи скота необходима особая чувствительность, определенное воспитание, некоторая склонность к слепоте — и всего этого она никогда не имела. Путешествовать с животными по узким горным тропинкам — здорово, продавать их на рынке или на бойне — ужас. По­этому Флорита вскоре забросила это дело и продолжила путешествовать в компании собаки покойного мужа и своего револьвера, а иногда и со своими животными, которые старились вместе с ней; правда, в этот раз она путешествовала как бродячая знахарка, одна из многих в благословенном штате Сонора, а во время поездок искала нужные травы или записывала мысли, пока животные ее паслись — прямо как Бенито Хуарес [23], когда был пастушком, ах, Бенито Хуарес, какой человек — честный, здравомыслящий, и в то же время какой милый мальчик,— впрочем, об этой части его жизни говорили мало, отчасти потому, что о ней известно мало, а отчасти из-за того, что хорошо знают все мексиканцы: стоит заговорить о детях, как сразу начинаешь сыпать глупостями или пошлостями. Но, разумеется, Флорите было что сказать по этому поводу. В тысяче прочитанных ею книг — а среди них попадались книги по истории Мексики, истории Испании, истории Колумбии, истории религий, истории римских пап, о достижениях НАСА — во всех этих книгах она обнаружила лишь пару страниц, которые вернейшим образом, или даже наивернейшим образом отображали то, что мог бы чувствовать — именно чувствовать, а не знать,— мальчик Бенито Хуарес, когда ему нередко приходилось днями и ночами искать новые пастбища для своего стада. На страницах этой книги в желтой обложке все было сказано с такой ясностью, что иногда Флорита Альмада думала: уж не был ли автор другом Бенито Хуареса и уж не нашептал ли сам Бенито ему на ушко нужные слова про свое детство. А ведь это вполне возможно. Да, очень даже возможно рассказать о том, что чувствуешь, когда смеркается и высыпают звезды, и ты остаешься один на один с огромным миром, и истины жизни (ночной жизни) проходят перед тобой одна за другой, прозрачно-призрачные, а может, это сидящий под открытым небом понемногу теряет сознание, а может, это неизвестная науке болезнь циркулирует в крови, а мы и не догадываемся. Луна, что ты делаешь на небе? — спрашивает пастушок в поэме. Что делаешь, молчаливая луна? Ты еще не устала обегать дороги неба? Похожа ли твоя жизнь на жизнь пастуха, что выходит на рассвете и ведет стадо по полю? А потом, усталый, засыпает ночью. И ничего другого не ждет. Для чего пастуху дана жизнь? А тебе для чего? Скажи мне, говорит пастух,— экстатически декламировала стихи Флорита Альмада,— куда ведет меня дорога наугад, такая краткая? Куда ведет тебя бессмертный путь? Человек рождается для боли и, уже рождаясь, может умереть — так говорилось в поэме. И вот еще: но зачем освещать путь, зачем поддерживать жизнь в том, кого нужно утешать с рождения? И еще: если жизнь несчастна, зачем мы ее длим? И еще: белейшая луна — таков удел смертного. Но ты не смертна и вряд ли поймешь меня. И еще, противореча предыдущему: ты, одинокая вечная странница, так задумчива, возможно, ты поймешь, что есть земной удел, поймешь нашу боль и наши страдания; возможно, ты ­узнаешь, что такое умирание, эта совершенная бледность лица, поймешь, что ­значит уйти и отдалиться от привычного и милого окружения. И еще: что делают бесконечное небо и глубочайшее спокойствие? Что значит это огромное одиночество? А я — кто я? И еще: я лишь знаю и понимаю, что из вечного кружения и моей хрупкой жизни кто-то извлечет благо. И еще: моя жизнь всего лишь плоха. И еще: старый, седой, больной, босой и почти раздетый, с тяжелой ношей на плечах, по улицам и горам, по скалам и песку и по летним пастбищам, открытый ветру и буре, когда разливается дневной свет и когда морозит, бежит, бежит, жаждая, перелетает через пруды и потоки, падает, встает и всегда спешит, не зная отдыха, раненый, окровавленный,— и приходит туда, где всякая дорога и всякое желание находят свой конец: к ужасной, огромной пропасти — туда он падает и все забывает. И еще: о девица-луна, такова смертная жизнь. И еще: о стадо мое, ты отдыхаешь и не знаешь, как ты жалко, о стадо мое, как я тебе завидую! Не только потому, что ты свободно от желаний и всякое страдание, всякий вред и всякий страх быстро забываешь — возможно, потому, что никогда не унываешь. И еще: когда ты отдыхаешь в тени на траве, то счастливо и умиротворенно, и бо`льшую часть года не тоскуешь. И еще: я сажусь в тени на траву, и уныние затопляет мой разум и жалит меня. И еще: ничего я не желаю, и причины для плача нет у меня. Дойдя до этого пункта, Флорита Альмада глубоко вздыхала и говорила, что отсюда можно сделать несколько выводов. 1. Мысли, что мучают пастуха, могут вполне себе размножиться, ибо это часть человеческой природы. 2. Посмотреть в глаза скуке — действие, требующее немалой храбрости, и Бенито Хуарес сделал это, и она также сделала это, и оба они увидели в лице уныния нечто ужасное, и лучше о нем не рассказывать. 3. Поэма, как она теперь вспомнила, была не про мексиканского пастуха, а азиатского, но, по сути, это не имеет значения — пастухи везде одинаковы. 4. Если это правда, если действительно всякое стремление ведет к огромной пропасти, она все-таки посоветует, для начала, держаться вот чего: не ­обманывать людей и обращаться с ними учтиво. Учтя это, можно продолжать разговор. А ведь она именно это и делала — слушала и разговаривала, и так все шло, пока Рейнальдо не явился к ней домой за советом (от него ушла любимая), а вышел с предписанием держаться диеты и кое-какими травами для заваривания (они успокаивали нервы) и другими ароматическими травами, которые он рассовал по углам своей квартиры: они наполнили ее запахами церкви и одновременно космического корабля, так что Рейнальдо говорил друзьям, которые хотели зайти в гости: божественный аромат, запах, что расслабляет и ­веселит душу, мне даже захотелось слушать классическую музыку, представляете? А друзья Рейнальдо настаивали: познакомь да познакомь нас с Флоритой, ах, Рейнальдо, мне так нужна помощь Флориты Альмады, и так говорил сначала один, потом другой, и они были подобны покаянному шествию — кто-то в фиолетовом капюшоне, кто-то в капюшоне обалденного цвета киновари, а кто-то в клетчатом, и Рейнальдо размышлял, к добру ли это все или нет, и потом такой — ладно, ребята, вы меня убедили, я вас познакомлю с Флоритой, и когда Флорита их увидела субботним вечером в квартире Рейнальдо, а тот расстарался по такому случаю и даже зачем-то приготовил на террасе пиньяту,— так вот, она не рассердилась и не выразила никакого неудовольствия, а, наоборот, сказала: ах, зачем же было так беспокоиться ради меня, какие вкусные канапе, кто вам их приготовил, я хочу его поздравить, и пирожное потрясающее, в жизни такого не едала, оно ведь с ананасом, правда? — а напитки все из натуральных ингредиентов и недавно приготовлены, а стол и вовсе великолепен, какие вы милые мальчики, какие тактичные, даже подарки мне принесли, словно у меня сегодня день рождения, а потом она пошла в комнату Рейнальдо, и молодые люди заходили по одному и рассказывали ей о своих горестях, и тот, кто входил в скорбях, выходил обнадеженный: эта женщина — она настоящее сокровище, Рейнальдо, она реально святая, я расплакался, а она расплакалась со мной, я не находил подходящих слов, а она угадала, что меня печалит, а мне она рекомендовала пропить сернистые глюкозиды — они ведь диуретики и стимулируют мочеточники, а мне она сказала продолжать гидроколонотерапию, и я видел ее кровавый пот, видел ее лоб в рубиновых капельках, а меня она прижала к груди и спела колыбельную, а когда я проснулся, то, казалось, вышел из сауны, Святая как никто понимает несчастных в Эрмосильо, Святая проникалась чувствами раненых, чувствительных и обиженных детей, была с теми, кого изнасиловали и унизили, с теми, кто стал объектом насмешек и издевок, для всех у нее находилось доброе слово, практический совет, посмешища чувствовали себя теледивами, когда она с ними говорила, а безумцы — воплощением разумности, толстые худели, больные СПИДом улыбались. Так что Флорита Альмада, которую так все любили, вскорости появилась на телеэкране. Когда Рейнальдо пригласил ее на телевидение в первый раз, она отказалась: нет, мол, мне это все не интересно, у меня нет времени, и в худшем случае кто-нибудь спросит, откуда денежки берешь, а она, между прочим, не будет ­платить налоги ни в коем разе, так что лучше вернуться в этому вопросу потом, да и вообще, кто она такая — никто. Но несколько месяцев спустя, когда Рейнальдо уже не настаивал на этом, он сама позвонила ему по телефону и сказала, что хочет выступить в его программе — ей нужно предать гласности одно сообщение. Рейнальдо спросил, что это за сообщение, а она начала говорить что-то такое про видения, луну, рисунки на песке, о том, что читала дома на кухне за кухонным столом после того, как уходили все посетители, о газете, газетах, о том, что она вычитала, о тенях, что наблюдали за ней за оконным стеклом, а ведь они не тени и вовсе не наблюдают — это ночь, а ночь иногда кажется безумной,— в общем, Рейнальдо ничего не понял, но, поскольку искренне любил ее, выгадал небольшое время в следующей своей программе. Телестудия располагалась в Эрмосильо, и временами сигнал хорошо принимался в Санта-Тереса, а временами — нет, на экранах что-то мелькало, затуманивалось и шипело. Когда Флорита Альмада выступила в первый раз, изображение как раз оказалось очень плохим и практически никто в городе программу не посмотрел — и это притом, что «Час с Рейнальдо» был в Соноре очень популярен. Она вышла сразу после чревовещателя из Гуаймаса, самоучки, что триумфально выступил в Мехико, Акапулько, Тихуане и Сан-Диего и верил в то, что его кукла — живое существо. И как он думал, так и говорил. Кукла моя сраная — живая. Пару раз пыталась сбежать. Еще пару раз пыталась меня убить. Но у нее ручки слабенькие — ни пистолета, ни ножа не удержит. Не говоря уж про то, чтобы меня задушить. Рейнальдо, глядя прямо в камеру со своей фирменной озорной улыбкой, сказал, что во многих фильмах про чревовещателей происходит то же самое: кукла восстает против своего хозяина-артиста, на что чревовещатель из Гуаймаса надломленным голосом человека, которого абсолютно никто не понимает, ответил: мол, он это уже знает, он видел все эти фильмы, а возможно, и множество других фильмов, о которых ни Рейнальдо, ни зрители этой идущей в прямом эфире программы и слыхом не слыхивали, и единственный вывод, который он смог сделать, такой: если снято столько фильмов, значит, восстание кукол чревовещателей куда шире, чем он думал, и, по-видимому, распространилось на весь мир. В глубине души все чревовещатели так или иначе приходят к пониманию, что наши сраные куклы, достигая определенной точки кипения, пробуждаются. Они черпают жизнь из выступлений. Они черпают ее из капиллярных сосудов хозяев. Они черпают ее из аплодисментов. И в особенности из легковерия публики! Правда, Андресито? Так и есть. А ты хороший мальчик или временами ведешь себя как злющий маленький говнюк? Я хороший, хорошенький, самый лучший. А ты никогда не пытался меня убить, Андресито? Никогда, никогда, никогда-а-а-а. На Флориту Альмаду немалое впечатление произвело то, как невинно выглядела деревянная кукла, и то, о чем свидетельствовал чревовещатель, к которому она тут же воспылала симпатией, и, когда пришла ее очередь выступать, она первым делом обратилась к нему со словами ободрения, несмотря на некоторые знаки Рейнальдо, который ей улыбнулся и подмигнул, давая понять, что чревовещатель слегка безумен и на него не надо обращать внимания. Но Флорита еще как обратила на него внимание и поинтересовалась состоянием его здоровья, спросила, сколько часов он спит, сколько раз в день ест и где ест, и, хотя чревовещатель отвечал скорее на публику, с иронией и ради аплодисментов или хотя бы секундного изъявления симпатии, из ответов его Святая получила нужное количество информации, чтобы рекомендовать (с настойчивостью, кстати) обратиться к какому-нибудь иглоукалывателю, который понимал бы в кранеопунктуре — прекрасному методу лечения невропатий, берущих начало в центральной нервной системе. Потом она посмотрела на Рейнальдо, нетерпеливо ерзавшего в кресле, и начала говорить о своем последнем видении. Сказала, что видела мертвых женщин и мертвых девочек. Пустыню. Оазис. Как в фильмах, где показывают арабов и французский Иностранный легион. Город. Сказала, что в городе убивают девочек. А пока Флорита припоминала детали, чтобы не упустить ничего важного из видения, она вдруг почувствовала, что вот-вот впадет в транс, и устыдилась: иногда трансы — не все, но тем не менее — выглядели крайне гротескно (например, в финале медиум мог упасть на пол), чего она совсем не хотела во время первого выступления по телевизору. Но транс, одержимость нарастали, она чувствовала это в груди и в пульсе и не могла остановить, хотя и сопротивлялась, и потела, и улыбалась в ответ на вопросы Рейнальдо, который спрашивал, все ли с ней в порядке, Флорита, может, стакан воды, может, свет или огни приборов или жара ей не по нраву. А она боялась говорить — иногда одержимость первым делом овладевала языком. И пусть хотела, хотя бы отдыха ради, закрыть глаза, она боялась это делать — когда глаза закрывались, человек видел то, что показывала одержимость, и потому Флорита сидела с открытыми глазами, а рот держала на замке (хотя губы ее изгибались в приятной и загадочной улыбке), созерцая чревовещателя, который смотрел то на нее, то на свою куклу, словно бы ­ничего не понимал, но нюхом чувствовал опасность, чувствовал наступление непрошеного транса, который даже по прошествии времени не дает себя понять и осмыслить, откровения из тех, что проходят прямо перед нами, но оставляют лишь ощущение пустоты, пустоты, которая потом улетучивается даже из слова, желающего его поймать. А чревовещатель знал, что это очень опасно. Особенно опасно для людей вроде него, гиперчувствительных, артистов, людей с еще не полностью зарубцевавшимися ранами. И также Флорита, устав смотреть на чревовещателя, смотрела на Рейнальдо, который говорил: Флорита, не падайте духом, что это за робость такая, считайте, что в этом зале вы как у себя дома! И также смотрела, хотя и не так часто, на публику, где сидели несколько ее подруг и ждали, что же она скажет. Бедняжки, подумала она, им, наверное, сейчас очень некомфортно. И тогда она сдалась и вошла в транс. Закрыла глаза. Открыла рот. И язык ее принялся работать. Она повторила то, что уже сказала: очень большая пустыня, очень большой город на севере штата, убитые девочки, убитые женщины. Что это за город? — спросила она себя. Ну-ка, что это за город? Я хочу знать, как называется этот дьявольский город. Она ушла в себя на несколько секунд. Оно у меня на кончике языка вертится, это название. Что вы, сеньоры, я не буду ничего скрывать, тем более в подобном случае. Это Санта-Тереса! Санта-Тереса! Я это вижу очень-очень хорошо. Там убивают женщин. Убивают моих дочерей! Моих дочерей! Моих дочерей! — кричала она, прикрывая лицо воображаемой шалью, и Рейнальдо чувствовал, как дрожь, подобно лифту, опускается по позвоночнику, а может, и поднимается, а может, делает и то и другое. Полиция ничего не делает, сказала она через несколько секунд совсем другим голосом — низким и мужским, ублюдки-полицейские ничего не делают, только смотрят, но на что, на что они смотрят? Тут Рейнальдо решил призвать ее к порядку и остановить, но не сумел. Отвали, придурок, сказала Флорита. Надо уведомить губернатора, сказала она хриплым голосом. Это очень серьезное дело. Лиценциат Хосе Андрес Брисеньо должен знать, должен быть в курсе того, как поступают с женщинами и девочками в прекрасном городе Санта-Тереса. Город этот не только красив — там много предприятий и люди работящие. Надо нарушить молчание, подруги. Лиценциат Хосе Андрес Брисеньо — хороший и разумный человек и он не оставит безнаказанными столько убийств. Там так темно и всем плевать. Затем она сказала голосом девочки: некоторые уезжают в черной машине, но убивают их не только там. Потом она проговорила звонким голосом: по крайней мере, они могли бы выказать уважение к девственницам. И тут же подпрыгнула — это в точности запечатлели камеры студии номер 1 телевидения Соноры — и упала на пол как застреленная. Рейнальдо и чревовещатель бросились ей на помощь, но, когда они подхватили ее под руки, Флорита зарычала (Рейнальдо никогда ее такой не видел, сейчас она в точности походила на эринию): «Не трогайте меня, бесчувственные ублюдки! Не беспокойтесь обо мне! Вы что, не понимаете, о чем я говорю?» Потом она поднялась, посмотрела на зрителей, подошла к Рейнальдо и спросила, что произошло, и тут же попросила прощения, глядя прямо в камеру.

Примерно в то время Лало Кура нашел в участке книги, которые никто не читал,— похоже, они тут служили кормом для крыс вместе с остальными забытыми всеми отчетами и архивами, забивавшими верхние полки стеллажей. Он унес их домой. Всего там было восемь книг, и поначалу, чтобы не злоупотреблять положением, он утащил три: «Техники полицейского инструктажа» Джона К. Клоттера, «Роль информатора в полицейском расследовании» Малахии Л. Харни и Джона К. Кросса и «Современные методы полицейского расследования» Гарри Содермана и Джона Д. О’Коннелла. Однажды вечером он признался в этом Эпифанио, и тот ответил, что книги присылают из столицы или из Эрмосильо, но никто их не читает. Тогда он взял и унес домой другие три, которые поначалу оставил. Больше всего ему понравилась (и он прочитал эту книгу первой) «Современные методы полицейского расследования». В названии фигурировала современность, однако книгу написали очень давно. Первое мексиканское издание было датировано 1965 годом. Ему же попалось десятое издание 1992 года. На самом деле в прологе к четвертому изданию, который воспроизводил его экземпляр, Гарри Содерман сожалел, что умер его лучший друг, покойный генеральный инспектор Джон О’Коннелл, и из-за этого на его плечи легла ответственность за исправления. А потом писал: «В работе над переизданием мне очень не хватало вдохновения, большого опыта и неоценимого сотрудничества покойного инспектора О’Коннелла». Возможно, думал Лало Кура, читая книгу при свете слабенькой лампочки по ночам или с первыми лучами солнца на рассвете — те проникали в его комнатку через открытое окно,— этот Содерман уже давно умер, а Лало-то и не знает. Но это не имело значения, наоборот, неуверенность пришпоривала при чтении. И он читал и смеялся над тем, что писали швед и гринго, а иногда замирал словно подстреленный в восхищении. В те же дни быстрое завершение дела об убийстве Сильваны Перес отчасти отвлекло общество от предыдущих провалов полиции: новость вышла на телевидении Санта-Тереса и в двух городских газетах. Некоторые полицейские казались довольными больше чем обычно. Однажды в кафетерии Лало Кура повстречался с молодыми, девятнадцати и двадцати лет, полицейскими — те обсуждали дело. Интересно, как это получилось, говорил один из них, что Льянос ее изнасиловал? Ведь она же была его жена? Остальные рассмеялись, но Лало Кура отнесся к вопросу со всей серьезностью. Он ее изнасиловал, потому что принудил, потому что заставил делать то, чего она не хотела, сказал он. В противном случае это не квалифицировалось бы как изнасилование. Один из молодых полицейских спросил, не собирается ли Лало на юридический. Дружище, ты что, лиценциатом хочешь стать, да? Нет, ответил Лало Кура. Остальные посмотрели на него как на придурка. С другой стороны, в декабре 1994-го убийств женщин не случилось — во всяком случае, так считалось,— и год закончился в мире и спокойствии.

Незадолго до окончания 1994 года Гарри Маганья поехал в Чукарит и нашел там девушку, которая писала любовные письма Мигелю Монтесу. Звали ее Мария-дель-Мар Энсисо Монтес, и она приходилась Мигелю кузиной. Ей было семнадцать, а влюбилась она в двенадцать лет. Худенькая, с каштановыми, выгоревшими на солнце волосами. Она спросила Гарри Маганью, на что тому сдался ее кузен, а Гарри ответил: мол, это мой друг, и я у него как-то занял денег. Потом девушка представила его своим родителям, которые держали небольшой магазинчик: там торговали едой и также соленой рыбой, которую сами покупали у рыбаков, объезжая побережье от Уатабампо и до Лос-Меданос, а иногда и заезжали еще дальше к северу, до самого острова Лобос, где практически все рыбаки были индейцами и все болели раком кожи — впрочем, их это совсем не расстраивало,— и, набив рыбой пикап, возвращались в Чукарит и сами эту рыбу солили. Гарри Маганье родители Марии-дель-Мар понравились. Тем вечером он остался в их доме на ужин. Но перед этим вышел и принялся колесить по Чукариту в сопровождении девушки: он искал место, хотел что-нибудь приобрести, небольшой подарок для родителей девушки, которые так гостеприимно его приняли в своем доме. Но не нашел ничего — только один открытый бар, где решил купить бутылку вина. Девушка ждала его снаружи. Он вышел, и она спросила, не хочет ли он посмотреть на дом Мигеля. Гарри согласился. И они поехали на окраину Чукарита. Под сенью ­деревьев еще стоял старенький дом из необожженного кирпича. Здесь никто не живет, сказала Мария-дель-Мар. Гарри вышел из машины и увидел свинарник, загон с разбитой и гнилой решеткой, курятник, в котором что-то пошевелилось — видно, крыса или гадюка. Потом толкнул дверь и в нос ему ударил запах разлагающейся плоти. Тут его посетило предчувствие. Он вернулся в машину, взял фонарь и вернулся в дом. В этот раз Мария-дель-Мар шла за ним. В комнате они обнаружили несколько мертвых птиц. Он посветил фонариком вверх, где среди сделанных из сучьев балок можно было увидеть часть чердака, там кучами высились какие-то вещи и кучи экскрементов непонятного происхождения. Сначала уехал Мигель, прозвучал в темноте голос Марии-дель-Мар. Потом умерла его мать, и отцу пришлось целый год жить в одиночестве. А однажды мы просто его больше не увидели. Мама говорит, он покончил с собой. А отец — что он уехал на север искать Мигеля. У них больше не было детей? Были, сказала Мария-дель-Мар, но все умерли еще в младенческом возрасте. Ты тоже единственная дочь? — спросил Гарри Маганья. Нет, но у нас в семье случилось то же самое. Все мои старшие братья заболели и умерли, не дожив до шести лет. Мне очень жаль, сказал Гарри Маганья. Другая комната оказалась даже темнее первой. Но в ней не пахло падалью. Странно как-то, подумал Гарри. В комнате пахло жизнью. Такой, как бы поставленной на паузу жизнью, кратковременными визитами, смехом плохих людей — но жизнью. Когда они вышли, девушка показала ему полное звезд небо Чукарита. Все еще ждешь, что Мигель вернется? — спросил ее Гарри Маганья. Надеюсь, что он вернется, но не знаю, вернется ли. Как ты думаешь, где он сейчас? Не знаю, ответила Мария-дель-Мар. В Санта-Тереса? Нет, ответила она, если бы он там был, ты бы не приехал в Чукарит, правда? Правда, сказал Гарри Маганья. Перед тем как уйти, он взял ее за руку и сказал, что Мигель Монтес ее не заслуживает. Девушка улыбнулась. У нее были мелкие зубки. Но я-то точно его заслуживаю, сказала она. Нет, ответил Гарри Маганья, ты заслуживаешь чего-то гораздо большего. Тем вечером, отужинав в доме девушки, он снова поехал на север. На рассвете добрался до Тихуаны. У Мигеля Монтеса там был друг, и звали его Собакой. Гарри думал поискать в барах и дискотеках Тихуаны официанта или бармена с таким прозвищем, но у него не было времени. К тому же он не знал в городе никого, кто бы мог ему помочь. В полдень позвонил старому знакомому, который жил в Калифорнии. Это я, Гарри Маганья, сказал он. Чувак ответил, что не знает никакого Гарри Маганьи. Пять лет назад мы вместе учились в Санта-Барбаре, сказал Гарри Маганья, помнишь такое? Епты, удивился чувак, конечно, помню, шериф Хантсвилла, Аризона. Ты до сих пор шериф? Ну да, ответил Гарри Маганья. Потом они поинтересовались здоровьем жен. Полицейский из Восточного Лос-Анджелеса сказал, что его жена прекрасно себя чувствует — толстеет с каждым днем. Гарри сказал, что его жена умерла четыре года назад. Через несколько месяцев после той нашей учебы в Санта-Барбаре. Сожалею, откликнулся приятель. Ничего страшного, ей сейчас хорошо, сказал Гарри Маганья, и в телефоне повисла некомфортная пауза, а потом полицейский спросил, как она умерла. Рак, ответил Гарри, скоротечный. Ты в Лос-Анджелесе, Гарри? — поинтересовался приятель. Нет, нет, я тут поблизости, я в Тихуане. И чего тебе в той Тихуане понадобилось? Ты в отпуске, что ли? Нет, нет. Я тут одного чувака ищу. Но не официально, понимаешь? Но у меня только имя. Хочешь, чтобы я тебе помог? — спросил полицейский. Было бы здорово, отозвался Гарри. Откуда звонишь? Из телефона-автомата. Накидай побольше монет и жди, сказал полицейский. В ожидании ответа Гарри думал не о своей жене, а о Люси Энн Сандер, а потом перестал думать и о ней и принялся рассматривать людей, что ходили по улице: некоторые так даже в картонных и разрисованных черным, или фиолетовым, или оранжевым сомбреро, все с огромными пакетами и довольные, и в голове его мелькнула мысль (так быстро она мелькнула, что он даже заметить ее не успел): а не вернуться ли в Хантсвилл и забыть об этом деле. Потом в трубке раздался голос полицейского из Лос-Анджелеса — тот диктовал: Рауль Рамирес Сересо, адрес: улица Оро, дом 401. Ты испанский знаешь, Гарри? — спросил голос из Калифорнии. С каждым днем все меньше. В три часа пополудни под беспощадным солнцем он позвонил в дом 401 на улице Оро. Ему открыла девочка лет десяти в школьной форме. Я ищу сеньора Рауля Рамиреса Сересо, сказал Гарри. Девочка ему улыбнулась и, оставив дверь открытой, исчезла в темноте. Поначалу Гарри не мог понять — заходить ли ему или ждать у порога. Возможно, это нещадная жара толкнула его внутрь. Он почувствовал запах воды, недавно политых растений и горячих горшков, которые намочили. Из комнаты вели два коридора. В конце одного виднелся внутренний дворик, вымощенный серой плиткой, и увитая зеленью стена. В другом коридоре было темнее, чем в прихожей или где он там стоял. Что вам нужно? — окликнул его мужской голос. Я ищу сеньора Рамиреса, сказал Гарри Маганья. А вы кто? — спросил голос. Я друг Дона Ричардсона из полиции Лос-Анджелеса. Ничего себе, отозвался голос, как интересно-то. И для чего же вам занадобился сеньор Рамирес? Я ищу одного человека, сказал Гарри. Как и все, отозвался голос, в котором звучали грусть и усталость. Этим вечером он поехал с Раулем Рамиресом Сересо в участок в центре Тихуаны, где мексиканец оставил его наедине с тысячью папок. Просмотрите их, сказал он. Через два часа он нашел досье, которое прекрасно подходило этому Собаке. Мелкий воришка, сказал Рамирес, когда вернулся и просмотрел содержимое папки. Время от времени подрабатывает сутенером. Мы сможем этим вечером найти его на дискотеке «Вау», он туда часто ходит, но сначала мы вместе поужинаем, сказал Рамирес. Пока они ели на террасе, мексиканский полицейский рассказал ему о своей жизни. У меня весьма скромное происхождение, и первые двадцать пять лет жизни я только и делал, что преодолевал препятствия. Гарри Маганье совсем не хотелось его слушать, он бы с куда большим удовольствием послушал Собаку, но пришлось выслушать и Рамиреса. Испанские слова скатывались у него по коже как капли — стоило лишь правильно настроиться, и они не оставляли вообще никаких следов; кстати, хотя он несколько раз пробовал, с английскими словами так не получалось. Гарри в общем понял, что у Рамиреса трудная жизнь. Операции, хирурги, бедная мать, притерпевшаяся к несчастьям. Плохая слава полиции, иногда заслуженная, иногда нет,— крест, который мы все должны нести. Крест, надо же, подумал Гарри Маганья. Потом Рамирес заговорил о женщинах. О женщинах с раздвинутыми ногами. Очень широко раздвинутыми. Что там у них видно? Что там у них видно? Бог мой, о таких вещах за едой не разговаривают. Ебучая дырка. Ебучее отверстие. Ебучая щелка, прям как разлом в земной коре где-то в Калифорнии, разлом в Сан-Бернардино, так оно, по-моему, называется. Вот такие штуки есть в Калифорнии? В первый раз слышу. Ну ладно, сказал Гарри, я-то в Аризоне живу. Далеко, это точно, согласился Рамирес. Нет, тут рукой подать, завтра еду домой. Потом он выслушал длинный рассказ о детях. Гарри, ты когда-нибудь внимательно прислушивался к детскому плачу? Нет, у меня детей нет. Точно, покивал Рамирес, прошу прощения. А почему он просит у меня прощения? — подумал Гарри. Женщина, порядочная и хорошая. Женщина, которую ты, сам того не желая, обижаешь. Просто по привычке. Мы становимся слепыми (или, по крайней мере, косыми) в силу привычки, Гарри, и так все идет, пока вдруг, когда уже ничего не сделаешь, эта женщина заболевает. Она заботится обо всех, кроме себя, и ты над ней не надышишься, а она все грустнее и грустнее. И даже тогда ты ни о чем не догадываешься, сказал Рамирес. Рассказал ли я ему историю своей жизни? — подумал Гарри Маганья. Неужели я пал так низко? Вещи — не то, чем кажутся, прошептал Рамирес. Ты думаешь, вещи — они такие, как ты их видишь, более или менее, без особых проблем, без вопросов? Нет, покачал головой Гарри Маганья, нужно всегда задавать вопросы. Правильно. Всегда нужно задавать вопросы и всегда нужно понимать, зачем ты их задаешь. Знаешь почему? Потому что стоит зазеваться, как наши вопросы заводят нас туда, где ты совсем не хочешь оказаться. Видишь, в чем суть, Гарри? Наши вопросы — они, по определению, подозрительны. Но их нужно задавать. Вот такая вот хуйня, Гарри. Такова жизнь, откликнулся Гарри Маганья. Потом мексиканский полицейский замолчал, и они долго смотрели на людей, что ходили туда и сюда по проспекту, а их щеки согревал дующий над Тихуаной ветер. Тот пах машинным маслом, высохшей травой, апельсинами, кладбищем чудовищных размеров. Еще по пивку и идем искать эту Собаку? Еще по пивку, согласился Гарри Маганья. Войдя в клуб, он отдал инициативу Рамиресу. Тот подозвал одного из громил, чувака с мускулатурой культуриста, чья толстовка облегала грудь как кольчуга, и что-то прошептал ему на ухо. Громила выслушал, опустив глаза, затем поглядел Рамиресу в лицо и хотел уже что-то сказать, но полицейский приказал — давай-давай, и громила затерялся среди бликов цветомузыки. Гарри шел за Рамиресом до коридора в конце зала. Они вошли в мужской туалет. Там тусовались двое, но, едва увидев копа, дали деру. Рамирес долго стоял и смотрел в зеркало. Потом вымыл руки и лицо, вытащил из кармана пиджака расческу и принялся тщательно расчесываться. Гарри Маганья просто стоял и смотрел. И стоял так не шевелясь, опираясь спиной на цементную, ничем не облицованную стену, пока в дверях не показался Собака и спросил, что им надо. Иди сюда, Собака, сказал Рамирес. Гарри Маганья закрыл дверь в туалет. Рамирес спрашивал, Собака отвечал на все вопросы. Да, он знавал Мигеля Монтеса. Да, они были друзьями. Насколько ему известно, Мигель Монтес еще в Санта-Тереса, живет с проституткой. Нет, имени шлюхи он не знает, но знает, что она молодая и работала некоторое время в заведении под названием «Внутренние дела». Эльса Фуэнтес? — спросил Гарри Маганья, и чувак развернулся, посмотрел в упор и кивнул. У него был мрачный взгляд бедняг, которые всегда проигрывают. Думаю, так ее и зовут, сказал он. А откуда, Собачонка, мне знать, что ты мне не врешь? — спросил Рамирес. Потому что я вам, босс, никогда не вру, ответил сутенер. Но мне нужно быть уверенным, Собачонка, сказал мексиканский полицейский, потянув из кармана нож. Автоматический, с перламутровой рукоятью и тонким клинком пятнадцати сантиметров длиной. Я никогда вам не вру, босс, простонал Собака. Это дело — оно очень важное для моего друга, Собачонка, а откуда мне знать, что ты вот сейчас, как только мы уйдем, не кинешься к телефону звонить Мигелю Монтесу? Я бы никогда так не поступил, никогда, никогда, я с вами так не поступлю, босс, у меня даже и мыслей таких никогда не было! Что же нам делать, Гарри? — спросил мексиканский полицейский. Думаю, этот засранец не врет, сказал Маганья. Открыв дверь ­туалета, он увидел в коридоре парочку шлюх низенького роста и местного громилу. Шлюхи были полненькие, а еще, наверное, сентиментальные,— увидев Собаку живым и здоровым, кинулись ему на грудь, смеясь и плача. Рамирес вышел из туалета последним. Проблемы? — спросил он громилу. Никаких, ответил тот очень тихо. Значит, все хорошо? Замечательно, закивал громила. Выйдя на улицу, они увидели очередь — молодежь пыталась попасть в клуб. В конце тротуара Маганья разглядел Собаку — тот шел, обнявшись за плечи со своими шлюхами. Над ним висела полная луна, и Гарри тут же вспомнил море — а ведь был там всего-то три раза. Домой, в кроватку идет, сказал Рамирес, поравнявшись с Гарри Маганьей. Он слишком переволновался, и ему сейчас радикально необходимы удобное кресло, коктейль, интересная программа по телику и хороший ужин, приготовленный двумя его старушками. На самом деле, они ни на что больше и не годятся — только стряпать, сказал мексиканец, словно знал этих шлюх еще в школе. В очереди также стояли какие-то американские туристы и перекрикивались. Ну и что будешь теперь делать, Гарри? — спросил Рамирес. Поеду в Санта-Тереса, сказал Гарри, глядя в землю. Этой ночью он ехал вслед за звездами. Переезжая через реку Колорадо, увидел в небе метеорит, а может, падающую звезду, и молча загадал желание — так, как учила мама. Гарри ехал по пустому шоссе от Сан-Луиса до Лос-Видриоса. Там остановился и выпил в ресторане две чашки кофе; в голове было пусто, горячая жидкость стекала по пищеводу, обжигая его. Потом проехал по шоссе Лос-Видриос—Соноита и свернул на юг, к Каборке. В поисках выезда проехал через центр города — все было закрыто, только заправка работала. Он направился на восток и проехал Альтар, Пуэбло-Нуэво и Санта-Ану, а потом съехал на четырехполосное шоссе до Ногалеса и Санта-Тереса. В город приехал в четыре утра. В доме Деметрио Агила никого не было, поэтому Гарри даже не прилег поспать. Вымыл лицо и руки, натер холодной водой грудь и подмышки и вытащил из чемоданчика чистую рубашку. «Внутренние дела» еще не закрылись, когда он подъехал и попросил о встрече с хозяйкой заведения. Чувак, которому он это сказал, посмотрел на него с презрением. Тип стоял за стойкой резного дерева, эдакой сцене для одного человека, ведущего программы или конферансье, и за ней он казался выше, чем на самом деле. Нет здесь никакой хозяйки, сеньор, сказал он. В таком случае я бы хотел поговорить с управляющим, сказал Гарри Маганья. Тут нет никакого управляющего, сеньор. А кто ж у руля? Здесь есть управляющая, сеньор. Наша менеджер по связям с общественностью, сеньор. Сеньорита Исела. Гарри Маганья попытался улыбнуться и сказал, что ему нужно буквально недолго поговорить с сеньоритой Иселой. Так поднимайтесь туда, где дискотека, и поищите, сказал чувак. Гарри Маганья вошел в гостиную — там спал в кресле человек с белыми усами. Стены были обиты алой материей с чем-то мягким под ней — ни дать ни взять карцер в сумасшедшем доме для шлюх. На лестнице, перила которой были обиты тем же алым, он встретил проститутку в компании клиента и остановил ее, прихватив за локоть. И спросил, работает ли еще здесь Эльса Фуэнтес. Отвали, сказала шлюха и продолжила спускаться. На танцполе еще была куча народу, хотя уже ставили болеро или грустные южные дансоны. Пары медленно двигались в темноте. Он с трудом нашел официанта и спросил, где можно найти сеньориту Иселу. Тот показал на дверь в другой стороне зала. Сеньорита Исела была не одна — с ней сидел чувак в черном костюме и желтом галстуке. Когда Гарри пригласили сесть, тип подвинулся и оперся об окно, которое выходило на улицу. Маганья сказал, что ищет Эльсу Фуэнтес. Могу я узнать — зачем? — спросила сеньорита Исела. Ни для чего хорошего, с улыбкой ответил Гарри Маганья. Сеньорита Исела рассмеялась. Была она стройной и пропорционально сложенной, на левом плече у нее красовалась татуировка — синяя бабочка; ей, пожалуй, еще не исполнилось и двадцати одного года. Чувак у окна тоже попытался посмеяться, но вышла лишь гримаса — подрожала верхняя губа и все. Она здесь уже не работает, сказала сеньорита Исела. И как долго? Месяц или что-то вроде этого. А вы не знаете, где бы я мог ее найти? Сеньорита Исела посмотрела на мужчину у окна и спросила его — могут ли они сказать. А почему бы и нет? — ответил тот. Если мы не скажем правду, он в другом месте ее узнает. Этот гринго — очень упрямый. Это точно, сказал Гарри Маганья, я упрямый. Ну и хватит с него, Иселита, скажи, где живет Эльса Фуэнтес, сказал мужчина. Сеньорита Исела вытащила из выдвижного ящика очень длинную бухгалтерскую книгу в твердой обложке и зашелестела страницами. Эльса Фуэнтес живет, насколько нам известно, на улице Санта-Катарина, номер 23. Это где примерно? — спросил Гарри Маганья. В районе Карранса. Вы поспрашивайте местных, так и доберетесь, сказал мужчина. Гарри Маганья поднялся и поблагодарил их. Перед уходом обернулся и хотел уже спросить, не слышали ли они о некоем Мигеле Монтесе, но вовремя одумался и ничего не сказал.

До улицы Санта-Катарина он добирался долго и с приключениями, но в конце концов ее нашел. У домика Эльсы Фуэнтес были беленые стены, а дверь — железная. Он дважды постучал. Из соседних зданий не доносилось ни звука, хотя на улице он встретил трех женщин, направляющихся на работу. Они тут же сбились в стайку и быстро ушли, боязливо поглядывая на его машину. Он вытащил нож, наклонился и безо всякого труда открыл дверь. С внутренней стороны двери он обнаружил железный засов — тот был не задвинут, и Гарри сделал вывод — никого в доме нет. Он закрыл дверь, задвинул засов и принялся за поиски. Комнаты отнюдь не выглядели заброшенными — наоборот, их обставляли тщательно и не без кокетства. На стенах висели кувшины, гитара, связки лечебных трав, распространявшие приятный запах. В комнате Эльсы Фуэнтес кровать была не убрана, но в остальном дом выглядел безупречно. Одежда в шкафу в порядке, на прикроватной тумбочке стояло несколько фотографий (на двух она позировала рядом с Мигелем Монтесом), пыль еще не успела собраться на полу. В холодильнике было довольно много еды. Нигде не горел свет, даже не теплилась свечка перед образом Девы Марии — дом словно преданно ждал возвращения женщины. Гарри искал следы присутствия Мигеля Монтеса, но не нашел ничего. Потом сел в кресло в гостиной и решил ждать. Он так и не понял, в какой момент уснул. Когда проснулся, на часах уже было двенадцать и никто не пытался открыть дверь. Он пошел на кухню — найти чем позавтракать. Посмотрев на срок годности пакета с молоком, выпил большую чашку. Затем взял яблоко из пластмассовой корзинки рядом с окном и съел его, заново обследуя все уголки. Кофе варить не стал — чтобы огонь не разводить. В кухне только хлеб оказался просроченным — зачерствел. Гарри поискал адресную книжку, автобусный билет, малейший признак борьбы — ничего. Осмотрел ванную, заглянул под кровать Эльсы Фуэнтес, перерыл пакет с мусором. Открыл три коробки с обувью и нашел в них только обувь. Проверил под матрасом. Поднял три коврика с арабским узором — вот о чем он думал, когда говорил о кокетливости в интерьере,— но не нашел ничего. В кухне тем не менее обнаружил щель. Гарри поднялся на стул и принялся ковырять там ножом, пока не посыпался гипс. Он расширил щель и поискал там рукой. Нашел пакет с десятью тысячами долларов и записную книжку. Деньги положил в карман и стал просматривать книжку. Там шли телефонные номера — без имени или названия: на взгляд, безо всякого порядка. Наверное, это были клиенты. К некоторым номерам приписаны имена: мама, Мигель, Лупе, Хуана и другие, похожие на клички,— видимо, коллег по работе. Среди телефонных номеров попадались и иностранные — например, аризонские. Гарри положил записную книжку вместе с деньгами и решил, что пора уходить. Ре нервничал, а организм прямо-таки орал: кофе мне, кофе! Заведя машину, он вдруг почувствовал: следят. Тем не менее вокруг было тихо, и только какие-то дети задорно играли в футбол посреди улицы. Он побибикал, и дети очень неспешно разошлись. В зеркале заднего вида Гарри увидел, как в конце улицы появился какой-то «Рэнд-Чарджер». Он медленно тронулся и дал машине поравняться с собой. Водитель и пассажир не проявили к нему вообще никакого интереса, и на ближайшем перекрестке «Рэнд-Чарджер» обогнал его и оставил позади. Гарри поехал в центр и припарковался рядом с популярным ресторанчиком. Заказал яичницу с ветчиной и чашку кофе. Пока несли еду, он подошел к стойке и спросил, можно ли позвонить. Парнишка в белой рубашке с черным галстуком-бабочкой спросил, куда он хочет позвонить: в Мексику или в Штаты? Сюда, в Сонору, ответил Гарри Маганья, вытащил записную книжку и показал парню номера телефонов. Хорошо, кивнул мальчишка, звоните куда хотите, а я потом скажу, сколько натикало, согласны? Согласен, отозвался Гарри Маганья. Парнишка поставил телефон рядом с ним и ушел обслуживать других клиентов. Сначала он позвонил матери Эльсы Фуэнтес. Ответила женщина. Он попросил пригласить к телефону Эльсу. Эльсы здесь нет, ответила женщина. Но разве вы не ее мать? Да, я ее мама, но Эльсита живет в Санта-Тереса. А я тогда куда звоню? — удивился Гарри Маганья. Простите? — переспросила женщина. Где живете вы, сеньора? В Токонилько. А это где, сеньора? В Мексике, сеньор. Но где конкретно в Мексике? Рядом с Тепеуанесом, сказала женщина. А Тепеуанес где находится? Ну как же, в Дуранго, сеньор. В штате Дуранго? — спросил Гарри Маганья, записывая на листке бумаги слово Токонилько и слово Тепеуанес, и потом слово Дуранго. Перед тем как повесить трубку, он попросил дать ему адрес. Женщина его продиктовала — немного растерянно, но без возражений. Я пришлю вам денег от вашей дочери, сказал Гарри Маганья. Да наградит вас Бог, сказала женщина. Нет, ­сеньора, не меня, а вашу дочь, проговорил Гарри Маганья. Ну раз так, отозвалась женщина, пусть Бог отблагодарит мою дочь, а также вас. Потом он жестом показал парнишке в бабочке — мол, я еще не закончил, и вернулся к столу, где его ждали яичница и кофе. Потом попросил еще один кофе и с чашкой в руке снова пошел к стойке. Позвонил на номер Мигеля Монтеса (хотя это вполне мог быть и какой-то другой Мигель), но, как он и опасался, никто не взял трубку. Затем позвонил на номер какой-то Лупе, и беседа оказалась такой же бестолковой, как и с матерью Эльсы Фуэнтес. В сухом остатке он выяснил, что Лупе живет в Эрмосильо и слышать не желает ни о какой Эльсе Фуэнтес и ни о какой Санта-Тереса, что она действительно знала Мигеля Монтеса, но также не желала даже слышать о нем (это если он еще жив), что жизнь ее в Санта-Тереса сразу не задалась и оказалась большой ошибкой, а она не желает ошибаться дважды. Потом Гарри набрал номера еще двух женщин: той, что в книжечке фигурировала как Хуана и другой (или другого, потому что было не очень понятно, мужчина это или женщина) — ее или его звали Корова. Оба телефонных номера, как проинформировал его женский голос в записи, были отключены. Последний раз он позвонил буквально наудачу — набрал один из аризонских номеров. Мужской голос, искаженный автоответчиком, сказал оставить сообщение — «и я свяжусь с вами позже». Гарри попросил счет. Парнишка в бабочке быстро что-то подсчитал на бумажке, которую вынул из кармана, и спросил, понравилась ли ему еда. Очень, ответил Гарри Маганья. Сиесту он проспал в доме Деметрио Агила, что на улице Лусьернага, и ему снилась улица Хантсвилла, главная улица, исхлестанная песчаной бурей. Надо найти девочек с фабрики финтифлюшек! — кричал кто-то у него за спиной, но Гарри не обращал внимания и продолжал изучать кипу документов и ксерокопий, которые, похоже, были написаны на языке не из нашего мира. Проснувшись, он принял холодный душ и вытерся белым полотенцем, мягким и приятным на ощупь. Потом позвонил в справочную и назвал номер Мигеля Монтеса. И спросил, где в городе зарегистрирован этот номер. Оператор попросила его подождать и потом назвала улицу и номер дома. Прежде чем повесить трубку, Гарри спросил, на кого зарегистрирован этот телефон. На имя Франсиско Диаса, сеньор, ответила телефонистка. В Санта-Тереса уже смеркалось, когда Гарри Маганья приехал на улицу Порталь-де-Сан-Пабло, что шла параллельно проспекту Мадеро-Сентро, в районе, который еще сохранял некоторые черты своего прежнего облика: одно- или двухэтажные дома из цемента и кирпича, жилища среднего класса, где раньше жили госслужащие или молодые профессионалы. По тротуарам сейчас ходили исключительно старики и подростки — последние бегали или гоняли на велосипедах, или на машинах-развалюхах, и все это очень быстро, словно бы у них были какие-то срочные дела этим вечером. На самом деле единственный человек со срочным делом — это я, подумал Гарри Маганья и остался сидеть в машине не двигаясь, пока окончательно не стемнело. Он перешел улицу — никто его не заметил. Дверь оказалась деревянная и вроде бы как должна была открыться легко. Он сжал в кулаке рукоять ножа, и замок поддался. Из гостиной шел длинный коридор, ведущий во дворик, подсвеченный лампой в доме соседей. Все валялось в совершенном беспорядке. Он услышал приглушенные шумы из соседнего дома и вздох. И тут же понял — он тут не один. Тут Гарри Маганья пожалел, что при нем нет пистолета. Он заглянул в первую комнату. Приземистый, с широкой спиной чувак тащил из-под кровати какой-то сверток. Кровать была низкая, сверток не вытаскивался. Когда в конце концов у него получилось и он поволок его в коридор, мужик обернулся и посмотрел на Гарри безо всякого удивления. Сверток был замотан в пластик, и Гарри Маганья почувствовал, как тошнота и ярость затопляют его. С мгновение они стояли неподвижно. На приземистом чуваке был черный комбинезон, возможно, униформа какой-то фабрики, и смотрел он сердито и немного пристыженно. Вечно мне за всеми убирать приходится, говорил его взгляд. Это конец, подумал Гарри Маганья, на самом деле он вовсе не здесь, в нескольких минутах езды от центра города, в доме Франсиско Диаса, что значит — ничьем, нет, он за городом, стоит среди пыльных кустов, в халупе с загоном для животных, курятником и дровяной плитой, в пустыне под Санта-Тереса или любой другой пустыне. Потом он услышал, как кто-то закрывает входную дверь, затем послышались шаги из гостиной. И кто-то позвал приземистого чувака. И услышал, как тот ответил: я тут, с нашим приятелем. Ярость его утроилась. Всадить ему нож в грудь! И он бросился к мужику, оглянувшись в отчаянии назад: по коридору двигались две тени, которые он видел в «Рэнд-Чарджере».

Год 1995-й начался с обнаружения, пятого января, еще одной убитой женщины. В этот раз это был скелет, захороненный в неглубокой яме на ферме, которая принадлежала эхидо «Ихос-де-Морелос». Нашедшие его крестьяне не знали, что это женщина. Сначала они подумали, что это кто-то низенького роста. Ни одежды, никаких других вещей при скелете не обнаружили — и оттого не опознали. Крестьяне вызвали полицию, которая соизволила явиться только через шесть часов, сняла показания с каждого, кто принимал участие в обнаружении трупа и еще назадавала вопросов: не пропадал ли недавно какой-нибудь фермер, не было ли драк, не вел ли кто-нибудь себя не так, как обычно, в последнее время. Естественно, двое молодых людей недавно покинули эхидо, но это случалось каждый год — молодежь уезжала в Санта-Тереса, или Ногалес, или Соединенные Штаты. Драки случались, но ничего серьезного. Поведение фермеров постоянно меняется и зависит от сезона, от урожая, от того, сколько скота осталось (а осталось мало),— короче, от экономического положения, как и во всем мире. Судмедэксперт в Санта-Тереса быстро установил, что это скелет женщины. Если учесть, что одежду или ее остатки не нашли в яме, где закопали тело, можно без труда сделать вывод: речь идет об убийстве. Как ее убили? Этого я определить не могу. А когда? Возможно, месяца три назад, хотя с этим последним пунктом я бы не рискнул выносить какие-либо окончательные суждения: трупы могут разлагаться с разной скоростью, так что, если нужна точная дата, лучше переправить кости в Экспертно-анатомический институт в Эрмосильо, а еще лучше — в столицу. Полиция Санта-Тереса выступила с заявлением, где за общими словами скрывалось очевидное желание снять с себя какую-либо ответственность. Убийцей мог оказаться любой водитель, что ехал из Нижней Калифорнии в Чиауа, а убитая — автостопщицей, которую подобрали в Тихуане, убили в Сарике и почему-то захоронили здесь.