2666

Час спустя они ушли, и Эпифанио уже гораздо лучше представлял себе ситуацию. Клаус Хаас — немец, но получил американское гражданство. Ему принадлежали два магазина в Санта-Тереса, где продавалось все — от плееров до компьютеров, а еще у него был магазин в Тихуане, куда тот выезжал раз в месяц, чтобы просмотреть бухгалтерские книги, заплатить зарплату рабочим и восполнить товар на складе. Также каждые два месяца он ездил в Соединенные Штаты, правда, нерегулярно и не в определенные числа месяца, просто всегда не более чем на три дня. Он несколько лет прожил в Денвере, откуда уехал из-за одной интрижки. Женщины ему нравились, но, насколько можно было понять, он так и не женился и постоянной женщины у него тоже не было. Хаас ходил по клубам и борделям в центре и даже приятельствовал с некоторыми хозяевами заведений — теми, кому установил камеры безопасности или бухгалтерские программы. По крайней мере в одном случае подросток был абсолютно уверен в своих словах — ведь именно он ставил программу на тамошний компьютер. Начальник из Хааса был неплохой — справедливый и вменяемый, и платил неплохо, хотя временами впадал из-за пустяков в дикий гнев и мог надавать по морде любому, и плевать ему было, кому. Его он никогда не бил, но ругал — за опоздания на работу. Кому же он надавал по морде? Подросток ответил: секретарше. Подростка спросили: а эта секретарша, которой он отвесил лещей, была та самая секретарша, подросток ответил, что нет, предыдущая, и он с ней не был знаком. А откуда же он знал, что хозяин надавал ей пощечин? Это рассказали самые старые из рабочих, те, что работали на складе, где блондин хранил часть своих товаров. Имена рабочих были аккуратно записаны. В конце Эпифанио показал ему фотографию Эстрельи Руис Сандоваль. Она приходила в магазин? Подросток посмотрел на фото и сказал, что да, знакомое лицо.

Эпифанио нанес следующий визит Клаусу Хаасу ближе к полуночи. Он позвонил в дверь, долго стоял и ждал, пока откроют, хотя внутри горел свет. Дом находился в районе Эль-Сересаль, где селился средний класс, здания были одно- и двухэтажными, попадались и старинные, и там можно было дойти пешком до магазина за молоком и хлебом по тенистым и спокойным тротуарам, далеко от шума района Мадеро, который начинался дальше, и далеко от огней и суматохи центра. Дверь открыл сам Хаас. На нем была белая, не заправленная в брюки рубашка, и поначалу Клаус не узнал Эпифанио или сделал вид, что не узнал. Эпифанио, словно бы принимая правила игры, предъявил ему жетон и спросил, узнал ли Хаас его. Тот спросил, что надо. Могу я зайти? — осведомился Эпифанио. Гостиная была хорошо обставлена: кресла и большой белый диван. Из бара Хаас вытащил бутылку виски и налил себе в стакан. Спросил, не налить ли гостю. Эпифанио покачал головой. Я при исполнении. Клаус засмеялся, причем как-то странно: словно бы произнес «аааа» или «хаааа» или чихнул — но всего один раз. Эпифанио уселся в одно из кресел и спросил: есть ли у сеньора Хааса хорошее алиби на тот день, когда убили Эстрелью Руис Сандоваль. Хаас смерил его взглядом и через несколько секунд сказал, что временами не помнит, что делал прошлым вечером. Лицо у него покраснело, словно ему трудно было сдержать что-то внутри, отчего брови казались белее, чем обычно. У меня два свидетеля, которые утверждают, что видели вас с жертвой, сказал Эпифанио. И кто же они? — спросил Хаас. Эпифанио не ответил. Оглядел гостиную и покивал головой. Наверное, это все стоило целое состояние. Я много работаю и кое-что зарабатываю, ответил Хаас. Вы мне его покажете? — спросил Эпифанио. Что? — удивился Хаас. Дом, ответил Эпифанио. Вот только не надо мне на уши лапшу вешать, сказал Хаас, хотите обыскать дом — приходите с судебным ордером. Перед тем как уйти, Эпифанио сказал: я думаю, это вы убили девочку. Ее и кто знает, сколько еще. Хватит хуйню нести, сказал Хаас. До встречи, сказал Эпифанио и протянул Клаусу руку. Хватит нести хуйню, ответил тот. Уже в дверях Эпифанио заметил: а вы, я смотрю, чувак со стальными яйцами. Богом прошу, хватит уже нести хуйню, оставьте меня в покое, сказал Хаас.

С помощью друга в полиции Эль-Адобе Эпифанио раздобыл полицейское досье Клауса Хааса. Оттуда он узнал, что тот никогда не жил в Денвере, а жил в Тампе, штат Флорида, где ему предъявили обвинение в попытке изнасиловать женщину по имени Лори Энсисо. Его задержали, он просидел месяц, а затем Лори Энсисо отозвала заявление, и Клауса выпустили. Также на Хааса поступали другие жалобы: на эксгибиционизм и неподобающее поведение. Когда Эпифанио захотел выяснить, что эти гринго понимают под «неподобающим поведением», ему разъяснили, что так обычно называют лапанье, сальные громкие шутки и третий вид поведения, подразумевающий два первых. В Тампе Хааса несколько раз штрафовали за то, что тот пользовался услугами проституток — ну это дело обычное. Родился он в Бифельде, в то время это было ФРГ, в 1955 году, а в 1980-м эмигрировал в Соединенные Штаты. В 1990 году Хаас решил переменить страну проживания, правда уже успев обзавестись американским гражданством. Выбор Мексики и северного штата Сонора был, без сомнения, верным: через некоторое время он открыл второй магазин в Санта-Тереса, где база клиентов все росла и росла, и еще один в Тихуане — там тоже дела шли неплохо. Однажды вечером, в сопровождении двух полицейских и одного судейского, Эпифанио зашел в магазин, который Хаас держал в центре города (другой был в районе Сентено). Магазин оказался намного больше, чем он себе представлял. Несколько комнат в задней части были доверху заполнены коробками с комплектующими для компьютеров, которые собирал сам Хаас. В одной из комнат, тем не менее, стояла кровать, подсвечник со свечкой и большое зеркало рядом с постелью. Света там не было, судейский, пришедший с Эпифанио, тут же заметил, что света нет, потому что кто-то выкрутил в комнате лампочку. Плюс там было еще два туалета. Один очень чистый, с мылом, туалетной бумагой и чистым полом. Рядом с унитазом стоял ершик, которым по приказу Хааса должны были пользоваться служащие, что привыкли только смывать за собой. А второй туалет зарос такой грязищей, словно им никогда не пользовались, хотя там была и вода, и цепочка сливного бачка висела в целости и сохранности,— казалось, этот туалет тут затем, чтобы проиллюстрировать какое-то асимметричное и непонятное явление. Дальше шел длинный коридор, он упирался в дверь, ведущую в переулок. В переулке высились горы коробок и мусора самых различных видов, но оттуда открывался прекрасный вид на один из самых оживленных городских перекрестков на самой главной ночной улице Санта-Тереса. Потом полицейские спустились в подвал.

Два дня спустя Эпифанио, два судейских и три полицейских пришли в магазин с судебным ордером, который позволял им задержать Клауса Хааса, американского гражданина сорока лет, как подозреваемого в изнасиловании, пытках и убийстве Эстрельи Руис Сандоваль, мексиканской гражданки семнадцати лет; но, когда они пришли в магазин, служащие им сказали, что сегодня хозяин не появлялся; в связи с этим они решили разделиться: судейский и два полицейских поехали на машине во второй магазин, расположенный в районе Сентено, а Эпифанио, судейский и полицейский отправились домой к немецко-американскому гражданину в районе Эль-Сересаль, где стратегически распределились так: полицейский следил за задней дверью, в то время как Эпифанио и судейский звонили в дверь, которую, к их немалому удивлению, открыл сам Хаас; судя по лицу, его бил озноб то ли из-за простуды, то ли из-за гриппа — так или иначе, вид у него был такой, словно ночью он плохо спал. Хааса тут же уведомили — причем полицейские отказались от приглашения пройти в дом,— что он с этого момента находится под арестом, а сказав это, продемонстрировали ордер и мельком показали ордеры на обыск дома и обоих магазинов и тут же надели на него наручники,— задержанный был высокий и крепко сбитый, и никто не брался предсказать, как он отреагировал бы, осмыслив новость об аресте. Потом его усадили на заднее сиденье патрульной машины и немедленно направились в первый участок, оставив полицейского охранять дом задержанного.

Клауса Хааса допрашивали четыре дня, допросом занимались полицейский Эпифанио Галиндо и Тони Пинтадо, а также судейские Эрнесто Ортис Ребольедо, Анхель Фернандес и Карлос Марин. При допросе также присутствовал шеф полиции Санта-Тереса Педро Негрете, который привел как специальных гостей двоих судей и Сесара Уэрта Серна, ­начальника отдела Генеральной прокуратуры Северной части Соноры. Задержанный дважды повел себя агрессивно, и потому ведущим допрос агентам пришлось его обездвижить. Потом Хаас признал, что знаком с Эстрельей Руис Сандоваль, которая трижды приходила в его компьютерный магазин. Пять полицейских из Эрмосильо из Специального подразделения по расследованию похищений Судебной полиции штата Сонора вели поиск улик в доме Хааса и в двух его магазинах, уделив особое внимание подвалу заведения в центре города: там они обнаружили следы крови на одеяле, а также на полу. Близкие Эстрельи Руис Сандоваль согласились на то, чтобы у них взяли тест на ДНК, но образцы крови потерялись по дороге в Эрмосильо, откуда в свою очередь их должны были доставить в лабораторию Сан-Диего. Задержанный объяснил это тем, что кровь — это, скорее всего, кровь одной из женщин, с которыми он занимался сексом во время менструации. Когда Хаас сообщил это, судебный полицейский Ортис Ребольедо спросил: ты чего, настоящим мужиком себя считаешь? Да как все, нормальным, сказал Хаас. Нормальные мужики не ебутся с кровоточивой бабой, сказал Ортис Ребольедо. А я — да, ответил Хаас. Только свиньи так делают, сказал судейский. Да мы в Европе все свиньи, ответил Хаас. Тогда судейский Ортис Ребольедо сильно разнервничался, из-за чего его заменили на допросе Анхелем Фернандесом и полицейским Эпифанио Галиндо. Эксперты спецгруппы по предотвращению похищений не обнаружили отпечатков пальцев в подвальной комнате, но в гараже дома нашли несколько колющих и режущих предметов, среди них: мачете с клинком в семьдесят пять сантиметров, старинное, но в прекрасном состоянии, и два больших охотничьих ножа. Оружие было чистым, на нем не удалось обнаружить ни следа крови, ни следов органических тканей. Во время допросов Клауса Хааса дважды госпитализировали в больницу имени генерала Сепульведы: первый раз, когда у него был грипп с осложнениями в виде высокой температуры, и второй, когда ему была оказана помощь с раной в области глаза и брови, которую он получил, направляясь из допросной в свою камеру. На третий день допросов по настоянию самой полиции Санта-Тереса Хаас согласился позвонить консулу Абрахаму Митчеллу, но тот отсутствовал на месте, и с ним невозможно было установить какую-либо связь. На звонок ответил служащий Курт А. Бэнкс, и он же на следующий день пришел в участок и минут десять поговорил с соотечественником, после чего ушел, не выразив никакого протеста. Некоторое время спустя задержанного Клауса Хааса отвели в фургон и отвезли в городскую тюрьму.

Пока он был в участке, несколько полицейских пришли посмотреть на Хааса. Большинство ходило поглазеть к камере, но там Клаус только спал — ну или притворялся, что спал,— закрыв лицо одеялом, так что любопытствующие могли только восхищаться его огромными костистыми ногами. Время от времени он удостаивал беседы полицейского, что приносил ему пищу. Говорили они о еде. Полицейский спрашивал, как ему мексиканская еда, и Хаас отвечал, что неплохо, и потом замолкал. Эпифанио Галиндо привел Лало Кура посмотреть на Клауса во время одного из допросов. Лало тот показался хитрым дядькой. То есть по лицу было не сказать, что он хитрый, но он очень интересно отвечал на вопросы, которые задавали судейские. Также он казался очень выносливым чуваком: допрашивавшие его в звуконепроницаемой комнате мужики потели и теряли терпение, клялись ему в дружбе и симпатии и говорили: чувак, давай, облегчи душу, в Мексике нет смертной казни, вытащи ты из себя эту ядовитую колючку,— а потом били и оскорбляли его. Но Хаас держался молодцом и время от времени терял контакт с реальностью (или пытался сделать так, чтобы с реальностью перестали контактировать судейские): задавал не идущие к делу вопросы и говорил неожиданные вещи. Лало Кура полчаса сидел и слушал его в допросной, и остался бы там на два или три часа больше, но Эпифанио попросил уйти: мол, сейчас придет шеф, а с ним большие шишки, и им не нравится, что это все превращается в ярмарочный балаган.

В тюрьме Санта-Тереса Хааса поместили в одиночную камеру — во всяком случае, до того, как спадет температура. В тюрьме их было-то всего четыре. В одной сидел наркоторговец, обвиняемый в убийстве двух американских полицейских, во второй — адвокат, специализирующийся на торговом праве и обвиняемый в мошенничестве, третью занимали два телохранителя наркоторговца, а в четвертой сидел хозяин ранчо из Эль-Аламильо, который задушил жену и застрелил двоих детей. Чтобы освободить камеру для Хааса, телохранителей наркоторговца перевели в общую камеру номер три, где уже сидели пятеро заключенных. В одиночке была только одна кровать, прикрученная к полу, и, когда Хааса привели в новое место обитания, тот по запаху понял, что здесь сидели двое — один спал на кровати, а другой на тюфяке. В первую ночь в тюрьме ему практически не удалось уснуть. Он кружил по камере и время от времени похлопывал себя по плечам. Ранчеро, спавший чутко, сказал ему: хватит шуметь, давай спать иди. Хаас спросил темноту: кто здесь? Чувак ему не ответил, и в течение минуты Хаас стоял непо­движно и молча, прислушиваясь. Когда понял, что ему не ответят, продолжил кружение по камере и похлопывание по плечам, словно убивая комаров, правда, тут не было комаров,— а потом ранчеро снова попросил его не шуметь. В этот раз Хаас не остановился и не стал спрашивать, кто это. Ночь — она для того, чтобы спать, сраный гринго,— услышал он от ранчеро. Затем услышал, как тот ворочается, и представил себе, как чувак накрывает голову подушкой,— и это его вдруг невероятно развеселило. Ты это, голову-то не закрывай, сказал он громко очень звонким голосом, все равно умрешь. И кто меня убьет, сраный гринго, ты, что ли? Нет, шлюхин сын, не я, сказал Хаас, придет гигант, и этот гигант тебя убьет. Ты чего сказал? Что слышал, шлюхин сын, сказал Хаас. Гигант. Большой, очень большой мужик, и он убьет и тебя, и всех остальных. Да ты рехнулся, сраный гринго, сказал ранчеро. Некоторое время никто ничего не говорил, и чувак с ранчо, похоже, опять уснул. Однако тут Хаас вдруг сказал, что слышит шаги. Гигант уже идет сюда. Гигант, окровавленный с головы до ног, и он идет сюда. Тут проснулся адвокат и поинтересовался, о чем разговор. Голос у него был мягкий, хитрый и испуганный. Да тут товарищ рехнулся, пояснил ранчеро.

Когда Эпифанио зашел к Хаасу, один из тюремщиков сообщил, что гринго не дает спать другим заключенным. Рассказывает про какое-то чудовище и ночами бодрствует. Эпифанио поинтересовался, про какое такое чудище говорит гринго, и тюремщик сказал: какой-то гигант, друг Клауса, типа, и он придет спасти его и убить всех, кто ему поднасрал. Сам он уснуть не может, вот ему и на остальных плевать, пожаловался тюремщик, и еще он оскорбляет мексиканцев — называет их немытыми индейцами. Эпифанио спросил, с чего бы мексиканцы немытые, а тюремщик со всей серьезностью сообщил: Хаас считает, что мексиканцы не моются и не купаются. И еще добавил, что Хаас считает, будто у мексиканцев есть такая особая железа, которая вырабатывает особо жирный пот, прям как у негров, у которых, по словам Хааса, тоже есть железа, вырабатывающая особенный запах, его ни с чем не спутаешь. А на самом деле вот кто не моется, так это сам Хаас: его местное начальство предпочитает не водить в душ без прямого приказа судьи или самого мэра, но те, похоже, предпочитают не марать руки об это дело. Когда Эпифанио пошел поговорить с Хаасом, тот его не узнал. У гринго под глазами темнели круги, он сильно похудел с того первого раза, когда они познакомились, но никаких ран и ссадин, которых ему наставили на допросах, тоже не было видно. Эпифанио предложил ему сигареты, но Хаас ответил, что не курит. Тогда Эпифанио рассказал ему о тюрьме Эрмосильо: ее недавно построили, общие камеры там просторные, а еще есть большие прогулочные дворики с тренажерами. Если Клаус признает свою вину, Эпифанио лично займется тем, чтобы его перевели туда: там у него будет отдельная камера, причем гораздо лучше, чем эта. Только тогда Хаас впервые посмотрел ему в глаза и сказал: хватит нести хуйню. Эпифанио понял — подозреваемый его узнал — и улыбнулся. Хаас ничего не сделал в ответ. И лицо у него было какое-то странное, словно возмущенное. Словно его оскорбили. Эпифанио спросил насчет чудища, гиганта, и спросил, уж не сам Клаус и есть тот гигант, но Хаас взял и расхохотался. Я? Да вы вообще ничего тут не понимаете, сказал он, как плюнул. Вообще ничего, еб вашу почтенную мамашу.

Заключенные из одиночек могли гулять в общем дворике весь день, а могли сидеть в камере и выходить либо по утрам, с половины седьмого до половины восьмого — в этот час других заключенных во двор не выпускали,— либо с девяти вечера, когда после вечерней поверки теоретически все заключенные должны были разойтись по своим местам. Женоубийца-ранчеро и адвокат выходили только вечером после ужина. Они прохаживались по двору, обсуждая дела и политику, а потом возвращались к себе. Наркоторговец выходил на прогулку вместе со всеми и часами мог стоять, подпирая стену, покуривая и поглядывая на небо, а его телохранители всегда находились поблизости, удерживая пустой периметр вокруг шефа. Клаус Хаас, после того как у него спала температура, решил выходить «в обычное время», как объяснил тюремщик. Когда охранник спросил, не боится ли тот, что его убьют прямо во дворе, Хаас презрительно отмахнулся и заметил: вон, посмотрите на ранчеро и на адвоката, они как трупы бледные, а все почему? Потому что никогда солнца не видят. Когда Хаас в первый раз показался во дворе, наркоторговец, который до того совершенно им не интересовался, спросил, кто он такой. Хаас ответил — специалист по компьютерам. Наркоторговец смерил его взглядом и, словно удовлетворив в одно мгновение все свое любопытство, пошел себе дальше. На других, и очень немногих, заключенных болтались перешитые остатки того, что раньше было тюремной робой, а остальные одевались, как хотели. Некоторые приторговывали прохладительными напитками — носили их в сумках-холодильниках, здоровенных таких пластиковых коробках, которые поднимали одной рукой: сумку они ставили рядом с местом, где играли в футбол четверо на четверо или в баскетбол. Другие торговали сигаретами и порнушкой. Самые тихие раздавали наркотики. У двора была форма буквы V. Половину залили цементом, половину так и оставили земляной, а по периметру высились стены и сторожевые вышки, с которых высовывались скучающие охранники, покуривавшие травку. В узкой части V виднелись окошки камер с развешанным между решетками бельем. Вдоль широкой части тянулась металлическая решетка метров десять в высоту, а за ней уходила вниз асфальтированная дорожка, ведущая к другим зданиям тюрьмы; с другой стороны высилась еще одна решетка, не такая высокая, зато украшенная поверху колючей проволокой,— казалось, ее прутья растут прямо из песка пустыни. Когда Хаас в первый раз вышел во двор, ему показалось, что он прогуливается по парку какого-то чужого города, в котором никто его не знает. На мгновение он почувствовал себя свободным. Но нет, здесь все всё знают, сказал он себе и принялся спокойно ждать, когда к нему подойдут. Через час ему уже предложили наркотики и сигареты, но он купил лишь банку с чем-то холодным. Пока пил, наблюдая за игрой в баскетбол, к нему подошли несколько заключенных и спросили, действительно ли он убил всех этих женщин. Хаас ответил, что нет. Тогда заключенные спросили, кем он работает и много ли зарабатывает, продавая компьютеры. То так, то сяк, ответил Хаас. И что ни один предприниматель на самом деле не может это предсказать. Значит, ты у нас предприниматель, резюмировали заключенные. Нет, покачал головой Хаас, я хорошо шарю в информатике и сделал на этом бизнес. Он сказал это с такой серьезностью и убедительностью, что некоторые даже покивали. Потом спросил, чем они занимались до того, как попали в тюрьму, и большинство рассмеялось. Да так, ничем особенным — это была единственная фраза, которую он понял. Он тоже рассмеялся и пригласил этих пятерых или шестерых выпить что-нибудь за его счет.

В первый раз, когда он пошел в душ, тип по кличке Кольцо захотел его опустить. Чувак был высокий, но рядом с Хаасом казался малышом, и, судя по лицу, решился на это дело под давлением непреодолимых обстоятельств. Будь его воля, говорило оно, он бы спокойно занялся онанизмом в камере. Хаас посмотрел ему в глаза и спросил: как вышло, что взрослый человек так себя ведет. Кольцо ничего не понял и рассмеялся. Лицо у него было широкое и безволосое, смех скорее приятный. Заключенные, которые стояли рядом, тоже засмеялись. Дружок Кольца, молодой парень по кличке Индюк, вытащил из-под полотенца заточку и сказал, чтоб Хаас завалил ебало и пошел с ними за угол. За угол? — возмутился Хаас. За сраный угол чтоб я пошел? Двое заключенных, с которыми он подружился во дворе, встали за спиной Индюка и взяли того за руки. Хаас явно рассердился. Кольцо снова засмеялся и сказал, что не надо так волноваться из-за пустяков. За угол пойти — значит пустяк? — заорал Хаас. Трахаться как псы за углом — пустяк? Другой друг Хааса встал у двери, и теперь никто не мог ни зайти, ни выйти из душа. Пусть он тебе отсосет, гринго, заорал один из заключенных. Да, пусть этот козел возьмет у тебя за щеку, гринго! Прям щас! Давай! Голоса заключенных становились все громче. Хаас отобрал заточку у Индюка и велел Кольцу встать на четвереньки. Если дрожать не будешь, трус поганый, ничего с тобой не случится. А вот если задрожишь или испугаешься, будешь срать теперь из двух дырок. Кольцо снял полотенце и встал на полу на четвереньки. Нет, не так, сказал Хаас, под душем вставай. Кольцо с равнодушным лицом поднялся и встал под струю воды. Волосы, кудрявые и зачесанные назад, упали ему на глаза. Дисциплина, уроды поганые, я прошу только проявить немного дисциплинированности и уважения, сказал Хаас, заходя в коридор с душевыми. Потом встал на колени за Кольцом, прошептал, чтобы тот как следует расставил ноги, и медленно ввел ему заточку по самую рукоятку. Некоторые видели, что Кольцо то и дело подавляет крик. Другие заметили, как у него из задницы падали капли очень темной крови и тут же исчезали под водой.

Дружков Хааса звали Тайфун, Текила и Тутанрамон. Тайфуну было двадцать два, и он мотал срок за то, что убил телохранителя наркоторговца, который хотел облагодетельствовать сестру. В тюрьме уже дважды пытались его убить. Текиле исполнилось тридцать, и он был заражен СПИДом, но об этом мало кто знал, потому что болезнь еще не успела развиться. Тутанрамону было восемнадцать, и кличку ему дали из-за фильма. По-настоящему его звали Рамон, но он ходил смотреть «Месть мумии» больше трех раз, и это был его любимый фильм, а его друзья, а может, и он сам, думал Хаас, окрестили его Тутанрамоном. Хаас прикармливал их консервами и наркотиками. А они выполняли его поручения или служили телохранителями. Временами Хаас слушал, как они говорили о своих делах, о бизнесе, о семейной жизни, о том, чего больше всего хотели и больше всего боялись, и ничего не понимал. Они казались ему инопланетянами. А иногда Хаас рассказывал им что-нибудь, и трое друзей слушали его в почтительном молчании. Хаас говорил о сдержанности, об умении мобилизовать усилия, о помощи самому себе, о том, что судьба человека всегда находится в его собственных руках, что человек может стать Ли Якокка, если захочет. Но они понятия не имели, кто такой Ли Якокка. Думали, это какой-то известный мафиози. Но не спрашивали — боялись, что Хаас потеряет нить беседы.