Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

В декабре — и это были последние жертвы 1996 года — в пустом доме на улице Гарсия Эрреро, что в районе Эль-Сересаль, нашли тела Эстефании Ривас, пятнадцати лет, и Эрминии Норьеги, тринадцати лет. Они были сестры по матери. Отец Эстефании растворился сразу после ее рождения. Отец Эрминии жил с ними и работал ночным охранником на фабрике «МейченКорп», где также, судя по штатному расписанию, работала оператором мать девочек, которые, в свою очередь, только учились и помогали ей с делами по дому; хотя вот Эстефания думала в следующем году оставить школу и пойти работать. Утром того дня, как их похитили, обе шли учиться вместе с младшими сестрами, одинна­дцати и восьми лет. Младшие, как и Эрминия, ходили в начальную ­школу Хосе Васконселос. Оставив их там, Эстефания, как всегда, отправилась бы пешком в свою школу — та стояла где-то в пятнадцати кварталах, и это был ее постоянный маршрут. В день похищения, тем не менее, рядом с четырьмя сестрами остановился автомобиль, мужчина вышел и запихал туда Эстефанию, а потом снова вышел и схватил Эрминию, а потом машина умчалась. Две малышки, оцепенев от страха, остались стоять на тротуаре, а затем пешком пошли домой, где никого не было, поэтому они позвонили в дверь соседей, рассказали, что произошло, и наконец разрыдались. Женщина, которая им открыла, работала на фабрике «HorizonW & E», она пошла позвонила другой соседке, а потом на фабрику «MейченКорп», пытаясь найти родителей девочек. На фабрике ей ответили, что личные телефонные звонки запрещены, и повесили трубку. Женщина снова позвонила и назвала имя и должность отца — она подумала, что мать, операторшу, как и она, будут считать мелкой сошкой, от которой можно избавиться в любой момент и по любой причине или капризу, и в этот раз телефонистка заставила ее прождать так долго, что у нее кончились монеты и разговор прервался. Денег у нее больше не было. В отчаянии она вернулась домой, где ее ждали другая соседка и девочки, и в течение некоторого времени все четверо узнали на опыте, что такое муки чистилища, долгое бессильное ожидание, ожидание, чей становой хребет — горькое одиночество, что-то такое очень латиноамериканское, а с другой стороны — знакомое ощущение, его, дав себе труд задуматься, испытываешь каждый день, но без тягучей тоски, без тени смерти, что летит над районом как стая стервятников, и все вокруг густеет и опрокидывается и идет задом наперед. Так, пока они ждали отца девочек, соседка подумала (чтобы убить время и страх), что ей хотелось бы взять револьвер и выйти на улицу. И что потом? А потом выйти и пальнуть в воздух, потом струсить и заорать: «Да здравствует Мексика», и набраться храбрости или почувствовать последний прилив крови, и руками, с бешеной скоростью, вырыть в утоптанной земле улицы дырку и там захорониться, как есть, мокрой до нитки, отныне и навсегда. Когда наконец примчался отец, они все вместе пошли в ближайший полицейский участок. Там, после того, как они во всех подробностях (несмотря на шок) изложили свою проблему, их заставили просидеть больше часа, пока не появились двое судебных полицейских. Они задали им те же вопросы и несколько новых, в особенности в том, что касалось машины, в которой увезли Эстефанию и Эрминию. Через некоторое время в кабинете, где допрашивали девочек, образовалось уже четверо судейских. Один, по виду хороший человек, попросил соседку сопровождать их и отвел девочек в гараж участка и стал там спрашивать, какая машина из здесь стоящих похожа больше всего на машину, которая увезла их сестер. Девочки показали, и судейский сказал, что надо искать «перегрино» или «аркеро» черного цвета. В пять вечера в участок пришла мать. Одна из соседок уже ушла, а другая все рыдала, поглаживая самую маленькую девочку. В восемь приехал Ортис Ребольедо и приказал создать две группы оперативников, одна из которых займется показаниями девочек, и руководить ей будут Хуан де Дьос Мартинес и Лино Ривера, а вторая возьмет на себя поиск — с привлечением муниципальной полиции — «перегрино», или «аркеро», или «линкольна», в котором, судя по данным показаниям, похитили девушек, и ее будут координировать судейские Анхель Фернандес и Эфраин Бустело. Хуан де Дьос Мартинес публично воспротивился подобному указанию: он считал, что обе оперативные группы должны объединить усилия для поиска машины похитителей. Аргументы были такие: мало кто, точнее, никто из круга друзей, знакомых, приятелей и коллег семьи Норьега не владел не то что черным «перегрино» или черным «Шеви-Астра», они даже обычной машиной не владели и принадлежали к классу пешеходов — некоторые были настолько бедны, что не могли себе

позволить ездить на автобусе, предпочитая идти пешком и так сэкономить немного денег. На это Ортис Ребольедо категорично заявил: любой человек мог угнать «перегрино», любой мог угнать «аркеро», или «бочо», или «джетту», для этого не нужны ни деньги, ни права, нужно просто открыть и завести машину. Так что оперативные группы занялись тем, что приказал Ортис Ребольедо, и полицейские, устало вздохнув, как солдаты, застрявшие во временном континууме, отправляющем их раз за разом к одному и тому же поражению, принялись за работу. Тем же самым вечером, расспросив кое-кого, Хуан де Дьос Мартинес узнал, что у Эстефании был парень или жених, сумасбродный пацан девятнадцати лет, по имени Рональд Луис Луке, по прозвищу Лаки Страйк, а также Ронни, Ронни Волшебник, в полицейском досье на которого фигурировали два задержания за угон машины. Выйдя из тюрьмы, Рональд Луис жил, деля дом с неким Фелипе Эскаланте, с которым познакомился в тюрьме. Эскаланте был профессиональным угонщиком машин, на него также заводили дело — хотя до обвинения не дошло — за изнасилование несовершеннолетней. В течение пяти месяцев Рональд Луис жил с Эскаланте, а потом съехал. Хуан де Дьос Мартинес отправился навестить Эскаланте тем же вечером. Тот заявил, что его приятель по ­камере ушел из дому не по своей воле — Фелипе его выгнал, поскольку Лаки Страйк не приносил никаких денег в бюджет. Сейчас Эскаланте работал в супермаркете в винном отделе и уже не занимался ничем противозаконным. Вот уж сколько лет я не ворую машины, шеф, клянусь вот этим — и он поцеловал скрещенные пальцы. На самом деле, у него самого уж давно не было своего драндулета, и он ни за что его не заведет,— передвигается он либо на грузовике, либо пехом, потому что так дешевле и дает ощущение свободы. Будучи спрошенным, занимается ли так называемый Лаки Страйк, пусть и изредка, угоном машин, Эскаланте ответил, что не верит в это, хотя, если подумать, зуб не даст, ибо упомянутый Страйк дебил каких мало. Другие допрашиваемые говорили примерно то же, что и Эскаланте: Ронни Волшебник долбан и ленивец, но не разбойник и к насилию не склонен, во всяком случае, к неспровоцированному насилию, и большинство, пусть и с оговорками, считало его не способным похитить свою девушку и ее сестру. Сейчас Рональд Луис проживал с родителями и нигде не работал. Хуан де Дьос Мартинес поехал туда и поговорил с его отцом — тот покорно открыл ему дверь и сказал, что сын уехал через несколько часов после похищения Эстефании и Эрминии. Судейский спросил, можно ли ему порыться в комнате сына. Мой дом — ваш дом, ответил отец. Некоторое время Мартинес в одиночестве осматривал комнату, которую Ронни делил с тремя младшими братьями,— правда, с самого начала понял, что тут искать нечего. Затем вышел во дворик и закурил, любуясь, как призрачный город затягивают оранжево-фиолетовые сумерки. Он сказал, куда поехал? — спросил он. В Юму, ответил отец. Вы когда-нибудь были в Юме? В молодости — много раз: я приезжал, работал, миграционная полиция меня задерживала, возвращала в Мексику, и потом я снова приезжал туда, много раз, ответил отец. А потом я устал от всего этого и начал работать здесь, заботясь о моей старухе и пацанах. А вы думаете, Рональда Луиса ждет то же самое? Не дай бог, ответил отец. Через три дня Хуан де Дьос Мартинес узнал, что оперативная группа, что должна была искать черную машину похитителей, распущена. Когда он потребовал объяснений у Ортиса Ребольедо, тот ответил, что приказ пришел сверху. Похоже, полицейские достали каких-то шишек, чьи детишки, золотая молодежь Санта-Тереса, собственно, и владели всеми «перегрино» в городе (машина была в моде у богатеньких сыночков, равно как и «архангел» или кабриолет «дезертвинд»), и эти шишки поговорили с соответствующими властями, чтобы полицейские отъебались от их потомства. Четыре дня спустя в полицию поступил анонимный звонок: кто-то слышал выстрелы в доме по улице Гарсия Эрреро. Патруль подъехал туда через полчаса. В дверь звонили несколько раз, но никто не открыл. Соседей опросили, но никто ничего не слышал; впрочем, эта внезапная глухота могла быть связана с выкрученным на полную громкость звуком их телевизоров — с улицы было слышно. Тем не менее мальчик сказал, что катался на велосипеде и слышал выстрелы. Соседей спросили, кто живет в этом доме, но ответы оказались самыми противоречивыми, из чего патрульные сделали вывод: речь о наркоторговцах и надо валить отсюда и оставить это плохо пахнущее дело. Один из соседей, тем не менее, сказал, что видел рядом с домом припаркованный черный «перегрино». Тогда полицейские вытащили пистолеты и снова позвонили в дверь дома номер 677 по улице Гарсия Эрреро — с тем же результатом. Они связались по радио с участком и стали ждать. Через полчаса к ним подъехал еще один патруль — чтобы усилить охрану, сказали они, а еще через некоторое время на место прибыли Хуан де Дьос Мартинес и Лино Ривера. Последний сказал, что есть приказ: ждать, пока не приедут остальные судейские. Но Мартинес сказал, что времени нет, и патрульные, по его личному указанию, выломали дверь. Он зашел в дом первым. Здесь пахнет спермой и алкоголем, сказал Мартинес. А как пахнут сперма и алкоголь? Хреново пахнут, очень хреново пахнут. Но потом привыкаешь. Это не как запах разложившейся плоти, к тому не привыкнешь никогда — он прямо в голову тебе залезает, до самых мыслей, и можно хоть сто раз принимать душ и менять по три раза в день одежду — все равно его чувствуешь много дней, иногда недель, а иногда и месяцами. За ним вошел Лино Ривера, остальные остались снаружи. Ничего не трогай, вспоминал потом тот обращенные к нему слова Хуана. Сначала они осмотрели гостиную. Ничего необычного. Мебель дешевая, но красивая, стол с газетами, не трогай их, сказал Хуан, в столовой — две пустые бутылки из-под текилы «Сауса» и пустая бутылка водки «Абсолют». Чистая кухня. Ничего необычного. Остатки еды из «Макдоналдса» в мусорном ведре. Чистый пол. Окно кухни выходило на маленькое патио, наполовину зацементированное, наполовину сухое, по стене, отделявшей его от другого дворика, вились какие-то растения. Ничего необычного. Затем они развернулись и пошли назад. Сначала Хуан де Дьос Мартинес, а за ним Лино Ривера. Коридор. Комнаты. Две комнаты. В одной из них вытянувшийся на кровати лицом вниз голый труп Эрминии. Вот же суки, услышал Хуан бормотание коллеги. В ванной — свернувшийся под душем труп Эстефании со связанными за спиной руками. Останься в коридоре. Не входи, сказал Хуан. А вот он вошел в ванну. Вошел, встал на колени рядом с телом Эстефании и внимательно, едва не потеряв чувства времени, осмотрел его. За спиной услышал голос Лино — тот говорил по рации. Пусть приедут криминалисты, сказал Хуан де Дьос. Согласно мнению криминалиста, Эстефанию убили двумя выстрелами в затылок. Вначале избили, на шее остались следы пальцев — ее душили. Но она умерла не от удушения, сказал криминалист. Они так играли с ней — душили, а потом отпускали. На щиколотках виднелись ссадины. Я бы сказал, что ее подвесили за ноги, сказал криминалист. Хуан принялся искать балку или крючок на потолке. Дом был полон полицейских. Кто-то прикрыл Эрминию простыней. В другой комнате он нашел то, что искал: железный крюк в потолке как раз посередине между двумя кроватями. Он закрыл глаза и представил Эстефанию, как она висит вниз головой. Подозвал двоих полицейских и приказал искать веревку. Криминалист перешел в комнату Эрминии. Ей тоже выстрелили в затылок, сказал тот, когда Хуан подошел, но я не думаю, что это послужило причиной смерти. Тогда зачем стреляли? — спросил Хуан. На всякий случай. Пусть из дома выйдут все, кроме криминалистов, проорал Мартинес. Полицейские начали постепенно выходить. В гостиной двое низеньких чуваков с усталыми лицами искали отпечатки пальцев. Все вон, рявкнул Хуан. В кресле сидел Лино Ривера и читал журнал про бокс. Вот веревки, шеф, сказал один из полицейских. Спасибо, сказал Хуан, а теперь вали отсюда, дружище, здесь только криминалисты могут оставаться. Чувак, делавший фотографии, опустил фотоаппарат и подмигнул. А это все не кончается, да, Хуан? Не кончается, не кончается, ответил тот, упав на диван рядом с Лино Риверой и прикуривая. Ты, это, поспокойней, дружище, сказал судейский. Он не успел докурить сигарету — криминалист позвал его в комнату. Обеих изнасиловали, я бы сказал, несколько раз, в оба отверстия, хотя ту, что в ванне, похоже, что в три. Обеих пытали. В одном случае причина смерти ясна. В другом — нет. Завтра я тебе пришлю окончательные выводы. А сейчас — разгони всех на улице, мне их нужно перевезти в морг, сказал криминалист. Хуан вышел на улицу и сказал полицейскому, что сейчас будут переносить тела. На тротуаре толпились любопытные. Странно, подумал Хуан де Дьос, когда скорая уже исчезла по направлению к Патологоанатомическому институту, все, буквально за несколько секунд, все переменилось. Час спустя, когда появились Ортис Ребольедо и Анхель Фернандес, Хуан уже опрашивал соседей. Одни сказали, что в доме за номером 677 жила супружеская пара, другие — что там жили трое молодых людей, точнее, мужчина и двое мальчишек, которые только поспать туда приходили, а третьи — что там жил какой-то странный тип, который и полслова не сказал другим обитателям района и, бывало, пропадал на целые дни (словно работал не в Санта-Тереса), а иногда целыми днями не показывался из дома, смотря до самого позднего времени телевизор или слушая корридос и дансоны, а потом спал до полудня. Те, что уверяли следствие насчет супружеской пары, говорили, что у них был «комби» или похожий микроавтобус и что они вместе уезжали и вместе возвращались с работы. Что у них была за работа? Никто не знал, хотя один сказал, что, похоже, работали они официантами. Те, что рассказывали про мужчину с двумя мальчишками, думали, что у того был микроавтобус, наверное, как раз «комби». Те, что уверяли насчет странного типа, не смогли вспомнить, была у него машина или нет, хотя сказали, что к нему часто приезжали друзья и у тех точно была машина. В сухом остатке, кто, блядь, живет в этом доме? — спросил Ортис Ребольедо. Надо будет это расследовать, ответил ему Хуан, прежде чем уйти домой. На следующий день, когда уже было проведено вскрытие, судмедэксперт подтвердил свои первые догадки и добавил, что причиной смерти Эрминии стала не пуля в затылок, а остановка сердца. Бедняжка, сказал эксперт группе судейских, не выдержала пыток и издевательств. Вот так. Оружие — предположительно, пистолет «Смит энд Вессон» девятого калибра. Дом, где нашли трупы, принадлежал старушке, которая знать ни о чем не знала, то была пожилая дама из высшего общества Санта-Тереса, которая жила, сдавая внаем свою недвижимость, то есть бо`льшую часть соседских домов. Дом она сдавала через фирму своего внука — та занималась рекламой недвижимости. Согласно хранившимся у управляющего документам (в основном юридического характера), жильца дома 677 звали Хавьер Рамос и он переводил ежемесячную оплату через банк. Когда пришли в банк, оказалось, что этот Хавьер Рамос сделал несколько больших вкладов, позволявших оплатить по меньшей мере шесть месяцев аренды плюс счета за свет и воду, и с тех пор его никто не видел. Выяснилось также кое-что любопытное (во всяком случае, это надо было иметь в виду): Хуан де Дьос Мартинес узнал в Реестре прав собственности, что дома на улице, следующей за улицей Гарсия Эрреро, принадлежали — все до одного — Педро Ренхифо, а дома на улице Таблада, что шла параллельно Гарсия Эрреро, являлись собственностью некоего Лоренсо Хуана Инохоса, подставного лица наркоторговца Эстанислао Кампусано. Кроме того, вся недвижимость по улицам ­Ортенсия и Лисенсьядо Кабесас, параллельным улице Таблада, была зарегистрирована на имя мэра и некоторых его сыновей. И еще: два квартала к северу, дома и здания по улице Инхеньеро Гильермо Ортис принадлежали Пабло Негрете, брату Педро Негрете и достопочтенному ректору Университета Санта-Тереса. Как странно, подумал Хуан де Дьос. У кого-то лежат в доме трупы, он дрожит от страха. Потом трупы забирают, и он перестает дрожать. Вот Ренхифо, он замешан в этом преступлении? А Кампусано? Неужто и он влез в это по маковку? Ренхифо — хороший наркоторговец. Кампусано — плохой. Как странно, как странно, сказал себе Хуан. Никто не насилует и не убивает в собственном доме. Никто не насилует и не убивает рядом со своим домом. Разве что псих, который хочет, чтобы его поймали. Две ночи спустя после того, как нашли трупы девочек, в частном клубе рядом с полем для гольфа собрались мэр Санта-Тереса, лисенсьядо Хосе Рефухьо де лас Эрас, шеф полиции Педро Негрете и сеньоры Педро Ренхифо и Эстанислао Кампусано. Встреча продлилась до четырех утра, и в ходе нее были прояснены кое-какие вопросы. На следующий день вся полиция города, так сказать, бросилась на поиски Хавьера Рамоса. Даже в пустыне каждый камешек перевернули. Но, по правде говоря, они даже не сумели составить убедительный фоторобот подозреваемого.

В течение многих дней Хуан де Дьос Мартинес все думал и думал о четырех инфарктах, которые случились у Эрминии Норьеги до того, как она умерла. Иногда эти мысли приходили к нему за едой или за отправлением малой нужды в туалетах кафетериев или дешевых обеденных заведений, куда часто ходили судейские, или перед тем, как уснуть, прямо в момент, когда он хотел гасить свет, или за несколько секунд до того, как погасить свет, и, когда это случалось, он просто не мог погасить свет и тогда вставал с постели и подходил к окну и смотрел на улицу — вульгарную, некрасивую, пустынную, едва освещенную, и потом шел на кухню, кипятил воду и варил себе кофе, а иногда, пока пил горячий кофе без сахара, дерьмовый кофе, включал телевизор и начинал смотреть ночные программы, что транслировались через четыре важнейших пункта пустыни: в этот час антенна брала и мексиканские, и американские каналы, каналы с психами-инвалидами, которые мчались на конях под звездами и приветствовали друг друга непонятными словами то ли на испанском, то ли на английском, то ли на спэнглише,— в любом случае непонятными, совсем непонятными ебучими словами, и тогда Хуан де Дьос Мартинес оставлял на столе чашку с кофе, закрывал лицо руками, и изо рта у него исходил слабый, но четкий стон, словно бы он плакал или изо всех сил старался заплакать, но, когда в конце концов убирал от лица руки, показывалась, освещенная телеэкраном, все та же старая рожа, старая кожа, бесплодная и сухая, и никаких следов слез.

Когда он рассказал Эльвире Кампос о том, что происходило, директ­риса сумасшедшего дома молча выслушала его, а потом — и это было весьма долгое «потом» — когда оба они лежали голыми, отдыхая, в полутьме спальни, она призналась, что временами мечтает все бросить. То есть бросить все радикальным образом, безо всяких паллиативных решений. Мечтала, например, продать квартиру и другую недвижимость, что у нее была в Санта-Тереса, продать машину и драгоценности, продать все, пока не наберется крупная сумма, и потом мечтала, как она садится на самолет в Париж, где снимает очень маленькую квартиру, студию, скажем так, между Вильер и Ла-Порт-де-Клиши, а потом идет к знаменитому доктору, пластическому хирургу-кудеснику, чтобы сделать лифтинг, поправить форму носа и скул, увеличить грудь и в конце подняться с хирургического стола другой, не такой, как прежде, женщиной, уже не пятидесяти с хвостиком, а сорока с хвостиком, и даже лучше — чуть за сорок, неузнаваемой, новой, изменившейся, помолодевшей, хотя, конечно, в течение какого-то времени она будет в перевязках по всему телу, как мумия, но не египетская мумия, а мексиканская, и ей это очень нравилось; и вот она поедет в метро, например, зная, что все парижане тайком поглядывают на нее, а некоторые так даже и уступают место, думая или воображая ужасные боли, ожоги, аварию — словом, все, что пришлось пережить этой молчаливой и стоически переносящей муки незнакомке, а потом выйдет на улицу и зай­дет в музей, или арт-галерею, или в книжный на Монпарнасе, и будет учить французский два часа в день, радостно, с надеждой выучить его наконец, ах, какой красивый язык этот французский, такой музыкальный, есть в нем какая-то, je ne sais quoi, изюминка, а потом, дождливым утром, очень медленно снимет повязки, подобно археологу, который только что нашел не поддающуюся описанию кость, как девочка медленно-медленно разворачивает, слой за слоем, подарок, чтобы продлить удовольствие — навсегда? — пожалуй, да, навсегда, пока не упадет последняя повязка,— куда же она упадет? — на пол, на ковер или паркет, но в любом случае на что-то очень качественное, и вот на этом полу все повязки извиваются, как гадюки, или все повязки открывают сонные глаза, как гадюки, и потом кто-то ее подводит к зеркалу и она созерцает свое отражение, кивает, соглашается с улыбкой, что заново открывает царство детства, любовь отца и матери, и потом что-то подписывает — бумагу, документ, чек, и уходит по улицам Парижа. Куда, к новой жизни? — спросил Хуан де Дьос Мартинес. Думаю, да, ответила Эльвира. Ты мне нравишься такой, какая есть, сказал Хуан. К новой жизни без мексиканцев, без Мексики, без мексиканских больных, сказала она. Ты меня с ума сводишь такая, какая есть, признался Хуан.

Когда закончился 1996 год, в каких-то мексиканских средствах массовой информации то ли написали, то ли намекнули, что на севере снимают фильмы с настоящими убийствами, снафф-фильмы, и что столица снаффа — Санта-Тереса. Однажды ночью два закутанных по самые глаза журналиста поговорили с генералом Умберто Паредесом, в прошлом шефом столичной полиции, в его окруженном стенами замке в районе Дель-Валье. Туда пробрались старенький Макарио Лопес Сантос, свирепый ветеран криминальной хроники, подвизавшийся на этой должности уже пятый десяток лет, и Серхио Гонсалес. Ужин, которым их угостил генерал, состоял из такос с предельно острым карнитас и текилы «Ла-Инвисибле». Если ночью он ел хоть что-то еще, то страдал от изжоги. За ужином Макарио Лопес спросил, что Паредес думает о снафф-индустрии в Санта-Тереса, и тот ответил, что за долгое время службы повидал достаточно ужасов, но никогда не видел таких фильмов и сомневается, что они вообще существуют. Но они существуют, сказал старый журналист. Может, существуют, а может, и нет, ответил генерал, но странно то, что я все видел и знал, но такое никогда не смотрел. Оба журналиста согласились, что да, это действительно странно, однако осторожно намекнули, что, возможно, в то время, когда Паредес исполнял свои обязанности, этот вид кромешного ужаса еще не развился в полной мере. Генерал не согласился: порнография достигла своего максимального развития незадолго до Французской революции. Все, что сейчас можно увидеть в современном голландском фильме или коллекции фотографий или в эротической литературе, все уже состоялось до 1789 года, а сейчас идет по большей части повторение пройденного, сюжетный поворот, который уже много раз прокручивали. Генерал, сказал ему Макарио Лопес Сантос, вы говорите прямо как Октавио Пас, вы, случаем, не его читаете? Генерал расхохотался и сказал, что у Октавио Паса читал единственную книгу (и то давным-давно), «Лабиринт одиночества», и ничего там не понял. Я тогда был еще совсем молоденький, сказал генерал, пристально глядя на журналистов, мне тогда где-то сорок еще было. Ах, какой вы, мой генерал, сказал Макарио Лопес. Затем они заговорили о свободе и зле, об автострадах свободы, на которых зло — оно как Феррари, а через некоторое время, когда старая служанка убрала тарелки и спросила, будут ли сеньоры пить кофе, они вернулись к теме снафф-фильмов. По словам Макарио Лопеса, с недавних пор ситуация в Мексике претерпела некоторые изменения. С одной стороны, никогда еще общество не было коррумпировано так, как сейчас. К этому надо еще прибавить проблему с наркотрафиком и кучи денег, что аккумулировались вокруг этого нового явления. Снафф-индустрия в этом контексте — только симптом. Да, очень ярко проявившийся в случае Санта-Тереса, но все равно в конечном счете только симптом. Ответ генерала был умиротворяющим. Он сказал, что не думает, будто нынешняя коррупция чем-то превосходит то, что творилось в прошлом при других правительствах. Если сравнить, что делали при правительстве Магеля Алемана, к примеру, то она покажется меньше, и так же меньше она покажется, если вспомнить о шестилетнем правлении Лопеса Матеоса. Сейчас больше отчаяния, это да, но не коррупции. Наркотрафик, согласился он с ними, да, это нечто новое, но реальный вес наркотрафика в обществе мексиканском (и также американском) сильно преувеличен. Единственное, что нужно для снафф-фильма, это деньги, только деньги, а деньги были и до того, как здесь окопались наркотрафик с порноиндустрией, и тем не менее фильм, этот ваш фильм, не был снят. Возможно, генерал, вы его просто не видели, сказал Макарио Лопес. Генерал рассмеялся, и смех его затерялся в лабиринте ночного сада. Я видел все, дружище Макарио, ответил он. Прежде чем уйти, старый журналист заметил, что не имел удовольствия приветствовать ни одного телохранителя, приехав в старый, обнесенный стенами дом в районе Валье. Генерал ответил, что у него нет телохранителей. Это почему же, мой генерал? — спросил журналист. Вам сдались все ваши враги? Служба безопасности сейчас дорого стоит и к тому же растет в цене, Макарио, сказал генерал, пока вел их по обсаженной бугенвиллеями дорожке к двери, и я предпочитаю тратить свои песо на более приятные капризы. А если на вас нападут? Генерал сунул руку за спину и вытащил израильский «Дезерт Игл Магнум» пятидесятого калибра, с барабаном на шесть пуль. А в кармане у меня, добавил он, всегда две запасные обоймы. Но я не думаю, что мне придется пустить его в дело, сказал он, я слишком стар и мои враги наверняка уверены, что я мирно почил на каком-то кладбище. Есть и злопамятные люди, заметил Лопес Сантос. Это правда, ­Макарио, ­сказал генерал, нет в нас этого спортивного духа — в Мексике не умеют ни проигрывать, ни выигрывать как следует. Конечно, здесь проиграть значит умереть, а выиграть — иногда

тоже значит умереть, поэтому так трудно поддерживать спортивный дух, но, ладно уж, отмахнулся генерал, мы еще потрепыхаемся. Ах, какой вы, мой генерал, засмеялся Макарио Лопес Сантос.

В январе 1997 года задержали пять членов банды «Бизоны». Им предъявили обвинения в совершении преступлений, случившихся после того, как был заключен под стражу Хаас. Задержанных звали Себастьян Росалес, девятнадцати лет, Карлос Камило Алонсо, двадцати лет, Рене Гардеа, семнадцати лет, Хулио Бустаманте, девятнадцати лет, и Роберто Агилера, двадцати лет. У всех пятерых в прошлом имелись обвинения в преступлениях сексуального характера, а у двоих — Себастьяна Росалеса и Карлоса Камило Алонсо — в деле фигурировало предварительное заключение за изнасилование несовершеннолетней, Марии Инес Росалес, двоюродной сестры Себастьяна; впрочем, девушка через несколько месяцев забрала заявление. О Карлосе Камило Алонсо сказали, что он и был квартиросъемщиком дома на улице Гарсиа Эрреро, где нашли тела Эстефании и Эрминии. Всем пятерым предъявили обвинения в похищении, изнасиловании, пытках и убийстве двух жертв, чьи тела обнаружили в овраге Подеста, равно как и в убийстве Марисоль Камарены, чей труп нашли в резервуаре с кислотой, и в убийстве Гуадалупе Элены Бланко,— и это все помимо убийства Эстефании и Эрминии. Во время допросов Карлос Камило Алонсо расстался со всеми передними зубами, плюс получил перелом носовой перегородки — по официальной версии, во время попытки покончить с собой. Роберто Агилера получил перелом четырех ребер. Хулио Бустаманте закрыли в камере с двумя пидорами, которые насиловали его, пока не устали, и это помимо того, что они били его каждые три часа и ломали пальцы на левой руке. Устроили также очную ставку, и из десяти соседей по улице Гарсия Эрреро только двое узнали в Карлосе Камило Алонсо квартиросъемщика дома 677. Двое свидетелей, один из которых работал на полицию, заявили, что видели Себастьяна Росалеса на неделе, когда похитили Эстефанию и Эрминию, в черном «перегрино». Как им сказал Росалес, эту машину он только что угнал. У «Бизонов» также нашли три пистолета: два модели 85 девятого калибра и немецкий «Хеклер & Кох». Другой свидетель, тем не менее, заявил, что Карлос Камило Алонсо хвастался «Смит энд Вессоном», таким же, из ­которого убили двух сестер. Где же находилось это оружие? Тот же свидетель сказал, что, по словам Карлоса Камило, тот продал его каким-то своим знакомым американским наркоторговцам. С другой стороны, когда «Бизонов» уже задержали, случайно обнаружилось, что Роберто Агилера — старший брат некоего Хесуса Агилеры по кличке Текила, сидящего в тюрьме Санта-Тереса, — большого друга и подопечного Клауса Хааса. Выводы сделали тут же. Вполне возможно, сказала полиция, что серия убийств, совершенных «Бизонами», была заказной. Согласно этой версии, Хаас платил три тысячи долларов за каждую жертву, внешне походившую на убитых им самим женщин. Новость эта быстро просочилась в прессу. Кто-то сразу призвал мэра подать в отставку. Писали, что тюрьма находится во власти организованной преступности и что главный там — Энрикито Эрнандес, наркоторговец из Кананеа и подлинный хозяин тюрьмы, откуда он продолжал безнаказанно контролировать свой бизнес. В «Трибуне Санта-Тереса» появилась статья, которая связывала Энрикито Эрнандеса и Хааса: мол, Клаус торговал наркотиками под прикрытием легального бизнеса по импорту и экспорту компьютерных деталей с той и другой стороны границы. Статья вышла без подписи, а журналист, который ее написал, видел Хааса всего один раз, что не воспрепятствовало ему приписать Хаасу заявления, которые тот никогда не делал. Дело о серийных убийствах женщин закрыто, и закрыто успешно, сообщил по телевидению Эрмосильо (а новость также подхватили главные каналы Мехико) Хосе Рефухьо де лас Эрас, мэр Санта-Тереса. Все дальнейшие преступления совершаются в рамках обычной преступности, характерной для города, что постоянно растет и развивается. Всё, психопаты пойманы.

Однажды вечером Серхио Гонсалес читал Джорджа Стайнера, и ему поступил звонок — он сначала даже не понял, от кого. Очень возбужденный голос с сильным иностранным акцентом быстро заговорил, что это все ложь, подстава, причем заговорил так, словно бы не только что набрал номер, а разговаривал с ним уже полчаса. Что вам нужно, спросил он, с кем вы хотите поговорить? Вы — Серхио Гонсалес? Да, это я. Давай, придурок, скажи мне, как у тебя дела, произнес голос. А ведь издалека звонит, подумал Серхио. Кто это? — спросил он. Да ладно, блядь, вы чего, меня не помните? — в голосе зазвучало легкое изумление. Клаус Хаас? — спросил Серхио. На другом конце провода засмеялись, а потом послышалось что-то похожее на металлический ветер — так говорит пустыня и так звучит тюрьма по ночам. Он самый, говнюк, я вижу, ты меня не забыл. Нет, не забыл, подтвердил Серхио. Как же я могу вас забыть? У меня мало времени, сказал Хаас. Я друг Текилы, сумасшедшего придурка, которого так прозвали, а Текила — брат одного из «бизонов». Но на этом всё. Нет ничего больше, мамой клянусь, произнес голос с иностранным акцентом. Вы это своему адвокату расскажите, сказал Серхио, я больше не пишу о преступлениях в Санта-Тереса. На другом конце провода Хаас рассмеялся. Вот все мне так говорят. Расскажите это здесь, расскажите это там. Моя адвокат все знает, сказал он. Я ничего не могу для вас сделать, сказал Серхио. Ну надо же! А я думаю, что можете. Затем Серхио снова услышал шум труб, царапанье, ураганные порывы ветра. А вот я, если б в тюрьму попал, что бы делал, подумал Серхио. Забился бы в угол, прикрываясь матрасом, как ребенок? Дрожал бы? Просил бы о помощи, плакал, покончил с собой? Меня хотят утопить, сказал Хаас. Откладывают суд. Меня боятся. И хотят покончить со мной. Снова раздался шум пустыни и что-то еще — похожее на шаги животного. Все мы постепенно сходим с ума, подумал он. Хаас? Вы тут? Никто ему не ответил.

После того как в январе арестовали «бизонов», город наконец-то вздохнул спокойно. Лучший подарок на Святки — так озаглавила «Голос Соноры» новость о поимке пяти салаг. Естественно, убийства случались. Зарезали обычного разбойника, который промышлял в центре города, умерли двое чуваков, связанных с наркоторговлей, умер заводчик собак, но никто не нашел ни одной изнасилованной и убитой женщины. Таков был январь. В феврале повторилось то же самое. Обычные, да, привычные смерти, люди, которые начинали праздновать, а потом гибли, смерти не кинематографичные, смерти из области фольклора, а не современности — смерти, которые никого не пугали. Согласно официальной версии серийный убийца сидел за решеткой. Его имитаторы, или последователи, или фактотумы,— тоже. Город мог вздохнуть спокойно.

В январе корреспондент газеты из Буэнос-Айреса, будучи в Санта-Тереса по пути в Лос-Анджелес, остановился на три дня и написал материал о городе и убийствах женщин. Он попытался увидеть Хааса в тюрьме, но ему отказали. Еще он сходил на корриду. Побывал в борделе «Внутренние дела» и переспал со шлюхой по имени Росана. Сходил на дискотеку «Домино» и в бар «Серафинос». Познакомился с коллегой из «Вестника Севера» и просмотрел, в той же газете, подборку материалов по пропавшим, похищенным и убитым женщинам. Журналист из «Вестника» представил его другу, который представил сле­дующему другу, а тот заявил, что видел этот снафф-фильм. Аргентинец сказал, что хотел бы его посмотреть. Друг дру`га журналиста спросил, сколько он готов заплатить за это в долларах. Аргентинец ответил, что ему даром не нужна скотская поделка такого рода, он хочет ее посмотреть исключительно из профессиональных соображений и, надо честно сказать, из любопытства. Мексиканец назначил ему встречу в одном из домов в северной стороне города. У аргентинца были зеленые глаза, и ростом он был где-то метр девяноста и весил почти центнер. Он пришел в тот дом и посмотрел фильм. Мексиканец был низенький и толстенький, и во время просмотра сидел очень тихо на диване рядом с аргентинцем — прямо как сеньорита. Они смотрели фильм, а аргентинец все ждал, когда мексиканец возьмется за член. Но тот ничего подобного не сделал, разве что шумно дышал, словно бы не хотел потерять ни одного кубического сантиметра кислорода, который перед этим вдохнул аргентинец. Когда фильм закончился, аргентинец очень вежливо попросил сделать копию, но мексиканец и слышать об этом не хотел. Тем вечером они пошли выпить пива в место под названием «Король Тако». Пока пили, аргентинцу на мгновение привиделось, что все официанты — зомби. Это показалось ему нормальным. Заведение было огромное, все сплошь расписанное всякими картинами из детства Короля Тако, а над столами плавал густой, как застывший кошмар, воздух. В какой-то момент аргентинец решил, что ему подсыпали наркотики в пиво. Он быстро распрощался и вернулся в гостиницу на такси. На следующий день сел на автобус до Финикса, а оттуда улетел в Лос-Анджелес, где в течение дня брал у актеров интервью — у тех актеров, в смысле, которые на это соглашались, а соглашались немногие,— а по вечерам писал длинную статью об убийствах женщин в Санта-Тереса. В статье в основном шла речь о порнофильмах и подпольном производстве снаффов. Термин «снафф», писал аргентинец, изобрели в Аргентине, правда, не местные, а американская пара, которая приехала туда снять фильм. Их звали Майк и Кларисса Эпштейн, они наняли актеров-портеньо, в смысле, местных актеров, довольно известных, снимающихся, правда, не в прайм-тайм, и нескольких молодых людей, некоторые из последних потом прославились. Техническая команда тоже была сплошь из аргентинцев, кроме оператора — то был дружбан Эпштейна по имени Дж.Т. Харди, он приехал в Буэнос-Айрес за день до начала съемок. Все это происходило в 1972 году, когда в Аргентине все говорили о революции: о революции Перона, о социалистической и даже мистической революции. По улицам бродили психоаналитики и поэты, а из окон на них смотрели колдуны и темные людишки. Харди в аэропорту Буэнос-Айрес встречали Майк и Кларисса Эпштейн, которым с каждым днем все больше нравилась эта страна. Пока они ехали на такси до дома, который арендовали в пригороде, Майк признался, что все это — и чтобы его лучше поняли, вытянул руки, словно заключая в объятия целый мир,— все это — оно как американский Запад, но лучше, чем американский Запад, потому что там, на Западе, если приглядеться, ковбои нужны, только чтобы скот пасти, а тут, в пампе, которая с каждым разом все четче проступает, ковбои — они охотники на зомби. Фильм о зомби? — поинтересовался Харди. Есть немного, сказала Кларисса. Тем вечером в честь оператора в саду у Эпштейнов, рядом с бассейном, сделали типичное аргентинское жареное мясо; на вечеринку также пригласили актеров и техников. Два дня спустя они отправились в Тигре. После недели съемок все вернулись в Буэнос-Айрес. Пару дней отдохнули, актеры, по большей части молодые люди, отправились навестить своих родителей и друзей, а Харди, полеживая у бассейна четы Эпштейн, прочитал сценарий. Он особо ничего не понял, а самое худшее, не узнал в сценарии ни одной сцены, которые снял в Тигре. Некоторое время спустя караван из двух грузовиков и фургона отправился в пампу. Ехали невероятно долго. В первую ночь они ночевали в чем-то вроде мотеля для дальнобойщиков, а Майк и Кларисса впервые сильно поссорились. Аргентинская актриса восемнадцати лет от роду разрыдалась и сказала, что хочет домой, к маме и братикам. Один из аргентинских актеров с внешностью героя-любовника набрался и уснул в туалете, и остальным актерам пришлось волочь его до комнаты. На следующий день Майк всех разбудил рано утром, и они, понурые, снова расселись по машинам. Из соображений экономии обедали на берегах рек, словно это был выезд на пикник. Девушки готовили хорошо, и даже молодые люди прекрасно справлялись с запеканием мяса. Собственно, этим они и питались — вином и мясом. Практически все взяли с собой фотоаппараты и во время остановок на обед постоянно друг друга фотографировали. Некоторые говорили по-английски с Клариссой и Харди — чтобы попрактиковаться, объясняли они. А Майк, наоборот, разговаривал со всеми на испанском, причем на испанском, то и дело срывающемся в лунфардо, что вызывало улыбки местных. На четвертый день поездки, когда Харди уже думал, что попал в какой-то кошмар, они прибыли на место, где их встретили двое — единственных — служащих, супружеская чета за пятьдесят, которые ­занимались домом и конюшнями. Майк с ними поговорил, сказал, что он друг хозяина, а затем все вышли из грузовиков и овладели домом. Тем же вечером возобновились съемки. Они снимали загородную сцену: чувак возился с костром, какая-то баба была привязана к сетчатой ограде, двое мужиков сидели на земле и говорили о делах, заедая все огромными кусками мяса. Мясо было горячим, поэтому они то и дело перекладывали его из одной руки в другую, чтобы не обжечься. Вечером они закатили праздник. Говорили о политике, о необходимости аграрной реформы, о хозяевах земли, о будущем Латинской Америки, и только Эпштейны и Харди пребывали в молчании: отчасти из-за того, что их не особо интересовала тема, отчасти из-за того, что им было о чем подумать. Этой ночью Дж. Т. обнаружил, что Кларисса наставляет рога Майку с одним из актеров и что Майка это не особо беспокоит. На следующий день снимали внутри усадьбы. Шли сексуальные сцены, которые больше всего удавались Харди: тот был экспертом в постановке непрямого света, намекающего и подсказывающего. Работник зарезал теленка, которого они должны были есть на обед, и Майк пошел к нему с несколькими пластиковыми пакетами. Вернулся, наполнив их кровью. Отснятое этим утром походило на репортаж из мясной лавки. Двое актеров по сценарию убивали одну из актрис и затем разделывали ее, заворачивали куски в мешковину и вывозили останки в пампу. Для съемок использовали куски телятины и практически все внутренности. Одна из аргентинских девочек расплакалась и сказала, что они снимают какую-то гадость. А вот работницу имения это, наоборот, з­абавляло. На третий день съемок, в воскресенье, в имение приехала хозяйка. Причем приехала не на чем-нибудь, а на «бентли». Харди в своей жизни видел только один «бентли» — тот принадлежал голливудскому продюсеру из того далекого прошлого, когда Харди еще надеялся, что будущее его — в Голливуде. Хозяйке было где-то сорок пять — красивая блондинка с английским гораздо правильнее того, на чем говорили трое американцев. Поначалу некоторые аргентинцы старались держаться от нее подальше. Словно не доверяли ей, и как будто она в силу этого не должна была доверять им — и это в корне не соответствовало действительности. Кроме того, хозяйка усадьбы оказалась очень практичной женщиной: она реорганизовала кладовку так, чтобы в ней всегда была еда, приказала привезти еще одну женщину, которая помогла бы работнице с уборкой, установила расписание приемов пищи и предоставила свой «бентли» в распоряжение режиссера. В мгновение ока имение преобразилось: оно уже не было похоже на индейский лагерь. Точнее, затерянное в пампасах имение перестало быть Спартой и превратилось в Афины — во всяком случае, это торжественно провозгласил один из молодых актеров во время ночных посиделок, которые с момента прибытия хозяйки устраивались ежедневно на широком и уютном крыльце. Об этих посиделках, что временами затягивались до трех или четырех часов утра, Дж. Т. будет вспоминать: ах, патронесса, ее потрясающее умение слушать, живые и умные глаза, кожа, что блестела в свете луны, истории из ее детства в пампасах и о пребывании в швейцарской частной школе. Временами, особенно когда он оставался один в своей комнате, лежа и укрывшись до подбородка одеялом, Дж. Т. думал, что, пожалуй, эта женщина — та самая женщина, которую он безуспешно искал всю жизнь. Для чего же я сюда приехал, как не для того, чтобы познакомиться с ней? Какой смысл в этом отвратительном и непонятном фильме Майка, как не в том, чтобы я попал на самый край света и узнал ее? Возможно, это было неслучайно, что я сидел без работы, когда позвонил Майк? Конечно, не случайно! Это значило, что у меня не было другого выбора: принять его предложение и так с ней познакомиться. Хозяйку имения звали Эстела, и Дж. Т. все повторял и повторял ее имя, пока рот не пересыхал. Эстела, Эстела, все говорил он, вертясь под одеялами как червяк или страдающий бессонницей крот. Днем, тем не менее, когда они встречались и перекидывались словами, оператор был сама скромность и благора­зумие. Он не позволял себе взглядов зарезанного ягненка и обмороков на почве страсти. Его отношение к патронессе никогда не выходило за рамки вежливости и уважения. Когда съемки закончились, хозяйка имения предложила Эпштейнам и Дж. Т. проделать обратный путь на ее «бентли», но тот предпочел ехать с актерами. Три дня спустя Эпштейны отвезли его в аэропорт, и он не осмелился прямо спросить их про Эстелу. Также он ничего не говорил о фильме. В Нью-Йорке тщетно пытался ее забыть. Поначалу впал в меланхолию и грустил, и даже думал, что никогда не сможет поправиться. И потом, для чего ему поправляться? Однако с течением времени душа поняла: она не потеряла, она, наоборот, приобрела с этим опытом. По крайней мере, сказал он себе, он узнал женщину своей жизни. Для других, и этих других большинство, она приоткрывается в фильмах, она — тень великих актрис, они — взгляд твоей подлинной любви. А я — наоборот, я видел ее живой и во плоти, я слышал ее голос, видел очерк ее фигуры на фоне бесконечной пампы. Я говорил с ней, и она также со мной говорила. Так на что же мне жаловаться? Тем временем в Буэнос-Айресе Майк монтировал фильм в студии, которую снимал почасово и дешево на улице Коррьентес. Спустя месяц после съемок одна из молодых актрис влюбилась в итальянского революционера, который проездом был в Буэнос-Айресе, и уехала с ним в Европу. Тут начали поговаривать, что оба они, актриса и итальянец, по непонятной причине пропали. Потом, неизвестно почему, стали говорить, что актриса умерла во время съемок фильма Эпштейна, а еще потом пошел слух — впрочем, никто это всерьез не воспринял — что Эпштейн и его команда ее убили. Согласно этой последней версии режиссер хотел снять настоящее убийство и, с согласия остальных актеров и техников, уже достаточно разогретых сатанинскими мессами, воспользовался для этой цели самой малоизвестной и беззащитной актрисой. Узнав о таких слухах, Эпштейн лично стал их поддерживать, и история, с легкими вариациями, достигла слуха некоторых синефилов в Соединенных Штатах. На следующий год состоялась премьера фильма в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке. Фильм провалился. Его дублировали на английский, но он вышел хаотичным, сценарий оказался совершенно беспомощным, а игра актеров — ужасной. Эпштейн вернулся в Штаты и попытался разыграть карту со слухами, но один из телеведущих, снимок за снимком, доказал, что сцена якобы реального убийства была сыграна, а не снята. Эту актрису, сказал критик, может, и стоило бы убить за отвратительную игру, но, по крайней мере, в этом фильме никто не сжалился над ней и не пристукнул. После «Снаффа» Эпштейн снял еще два малобюджетных фильма. Кларисса, его жена, осталась в Буэнос-Айресе, где стала жить с аргентинским кинопродюсером. Ее новый спутник жизни был из перонистов и впоследствии вступил в батальон смерти, который начал с убийств троцкистов и партизан, а закончил похищениями детей и домохозяек. Когда к власти пришла хунта, Кларисса вернулась в Соединенные Штаты. Год спустя, во время съемок своего последнего фильма (кстати, потом в титрах его имя не упоминалось), Эпштейн погиб, упав в шахту лифта. После падения с высоты четырнадцати этажей тело его, как сказали свидетели, находилось в чудовищном состоянии.

На второй неделе марта 1997 года город вернулся к прежней жути: нашли тело в Эль-Росарьо, пустынном районе на юге города; он фигурировал в муниципальных планах застройки — там хотели соорудить квартал с домами в стиле Финикса. Тело было наполовину закопано в пятидесяти метрах от дороги, пересекавшей Эль-Росарьо и соединявшей его с грунтовой дорогой, что вела к восточной части оврага ­Подеста. Тело нашел ехавший верхом крестьянин с ближайшего ранчо. Судмедэксперты установили, что причиной смерти стало удушение с переломом подъязычной кости. Несмотря на стадию разложения, на трупе можно было различить следы ударов тяжелым предметом по голове, рукам и ногам. Возможно, женщину также изнасиловали. Размножившаяся трупная фауна свидетельствовала о том, что жертва умерла примерно в первую или вторую неделю февраля. Документов на трупе не обнаружили, но данные совпадали с Гуадалупе Гусман Прьето, одиннадцати лет, пропавшей восьмого февраля, вечером, в районе Сан-Бартоломе. Антропометрическое и дентологическое исследования дали положительные результаты. Впоследствии было проведено второе вскрытие, оно подтвердило наличие ударов и гематомы на черепе, кровоподтеков на шее и также перелома подъязычной кости. Согласно заявлению одного из судейских, занимавшихся делом, возможно, девочку повесили. Также нашли следы ударов на правом бедре и ягодичных мышцах. Родители опознали тело: это была действительно Гуадалупе. Согласно «Голосу Соноры» тело хорошо сохранилось, что помогло его идентифицировать: кожа задубела, словно бесплодные желтые земли Эль-Росарьо поспособствовали его мумификации.

Спустя четыре дня после обнаружения трупа девочки Гуадалупе Гусман Прьето на холме Эстрелья, на восточном склоне, нашли тело Хасмин Торрес Дорантес, тоже одиннадцати лет. Причиной смерти послужил геморрагический шок, вызванный пятнадцатью или больше ударами ножом, что ей нанес убийца или убийцы. Соскоб с вагины и ануса подтвердил, что ее несколько раз изнасиловали. Труп был полностью одет: толстовка цвета хаки, джинсы и дешевые теннисные туфли. Девочка жила на западе города, в районе Морелос, и ее похитили — хотя об этом не сообщили широкой публике — двадцать дней назад. Полиция задержала восемь молодых людей из района Эстрелья: все являлись членами банды, занимавшейся угоном машин и розничной торговлей наркотиками. Их обвинили в убийстве. Троих молодых людей передали в отдел несовершеннолетней преступности, остальные пятеро отправились в камеры предварительного заключения тюрьмы Санта-Тереса, хотя против них не нашлось ни единой улики.

Через два дня после обнаружения трупа Хасмин компания детей наткнулась на пустыре к западу от индустриального парка Хенераль Сепульведа на безжизненное тело Каролины Фернандес Фуэнтес, ­девятнадцати лет, работавшей на фабрике «WS-Inc». Согласно заключению судмедэксперта смерть наступила около двух недель назад. Тело нашли полностью обнаженным, хотя в пятнадцати метрах обнаружили синий бюстгальтер в пятнах крови, а в пятидесяти — черный чулок среднего качества. Допросили также девушку, с которой Каролина делила комнату (та, как и Каролина, работала на той же фабрике), и девушка заявила, что бюстгальтер принадлежит покойной, но чулок, без всяких сомнений, не ее любимой подруги и коллеги — та носила исключительно колготки и никогда не надевала чулки, которые считала предметом одежды, подходящим более шлюхе, чем честной работнице. После проведения соответствующих анализов оказалось, тем не менее, что как чулок, так и бюстгальтер несут следы крови одного и того же человека — Каролины Фернандес Фуэнтес, из-за чего тут же разошелся слух: мол, эта Каролина вела двойную жизнь и в ночь своей смерти добровольно участвовала в оргии — в вагине и в анусе нашли остатки спермы. В течение двух дней допрашивали некоторых мужчин с фабрики, которые могли быть связаны со смертью женщины, — всё бе­зуспешно. Родители Каролины, проживавшие в деревне Сан-Мигель де Оркаситас, приехали в Санта-Тереса и не сделали никаких заявлений. Они забрали труп дочери, подписали документы, которые им дали, и вернулись на автобусе в Оркаситас с тем, что осталось от Каролины. Причиной смерти послужили пять ударов колюще-режущим предметом в шею. Согласно экспертам, она умерла не там, где ее нашли.

Поделиться с друзьями: