Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Через три дня после обнаружения тела Каролины, в зловещем марте 1997 года, в каменистом урочище рядом с дорогой на Пуэбло Асуль нашли женщину примерно шестнадцати-двадцати лет. Труп находился на такой стадии разложения, что по предположениям жертва умерла по меньшей мере две недели назад. Тело было полностью обнажено, на нем остались только позолоченные латунные сережки в форме слоников. Члены нескольких семей, где пропали девушки, пришли на опознание, но никто не узнал в ней свою дочь, сестру, кузину или супругу. Судмедэксперт установил, что на трупе остались следы нанесенных увечий на правой груди, а сосок левой был отделен, возможно, в результате укуса или с помощью ножа — разложение зашло так далеко, что невозможно было установить это с большей точностью. Официально причиной смерти был заявлен перелом подъязычной кости.

В последнюю неделю марта где-то в четырехстах метрах от шоссе на Кананеа, прямо, можно сказать, посреди пустыни, нашли скелет очередной женщины. Нашли его американцы, трое студентов и преподаватель истории из Университета Лос-Анджелеса, которые на мотоциклах путешествовали по северу Мексики. Согласно их показаниям, они съехали на проселочную дорогу в поисках деревни индейцев-йаки и потерялись. А полиция Санта-Тереса заявила, что гринго съехали с дороги, дабы предаться мерзости, в смысле, оттрахать друг друга в жопу, и бросили всех четверых в камеру в ожидании дальнейшего развития событий. Уже ночью, когда студенты и их преподаватель провели в заключении восемь часов, в участок заявился Эпифанио Галиндо и захотел их выслушать. Американцы повторили все слово в слово и даже показали на карте точное место, где они нашли наполовину прикрытый песком труп. На вопрос, не перепутали ли они скелет человека с коровьим или там шакальим, преподаватель ответил, что ни у одного животного, кроме, пожалуй, примата, нет человеческого черепа. Тон ответа не понравился Эпифанио, который решил лично осмотреть место действия на следующий день на рассвете в компании этих гринго, в связи с чем было решено во избежание ненужных телодвижений оставить их под рукой, в смысле, в качестве гостей полиции Санта-Тереса, в камере, где их будет всего четверо, а также накормить за счет городской казны, но не тюремной баландой, а достойной едой из соседнего заведения. И, несмотря на протесты иностранцев, так и было сделано. На следующий день Эпифанио Галиндо, несколько полицейских и судейских отправились в компании первооткрывателей трупа на место действия, известное как Жнивьё — название, которое в любом смысле отражало не действительность, а желание, ибо там не было ни жнивья, ни того, что на него походило бы, только пустыня и камни, и временами серо-зеленые кусты, чей вид мгновенно пробуждал печаль в тех, кто обозревал

сию бесплодную пустошь. Там, где и указывали американцы, экспедиция нашла едва прикрытые песком кости. Согласно заявлению судмедэксперта, это была молодая женщина с переломанной подъязычной костью. На ней не было ни одежды, ни обуви — ничего, что позволило бы установить ее личность. Они привезли ее голой или раздели перед тем, как похоронить? — спросил Эпифанио. Ты это называешь — похоронить? — спросил эксперт. Да нет, нет, дружище, эти ребята схалтурили, отозвался Эпифанио.

На следующий день рядом с проселочной дорогой, идущей к кладбищу ранчо Ла-Крус, нашли труп Элены Монтойя двадцати лет. ­Женщина уже три дня не показывалась по месту своего проживания и было подано заявление о ее исчезновении. На теле обнаружили ранения колюще-режущим предметом в области живота, ссадины на запястьях и щиколотках, отметины на шее, а кроме того, ранение в области черепа, нанесенное тупым тяжелым предметом, возможно, молотком или камнем. Делом занимался Лино Ривера — и он сразу отправился допрашивать мужа покойной, Самуэля Бланко Бланко, и допрашивал его четыре дня подряд, по прошествии которых его отпустили за отсутствием улик. Элена Монтойя работала на фабрике «Кел&Сан», у нее остался трехмесячный сын.

В последний день марта какие-то мелкие нищеброды нашли труп в последней стадии разложения на свалке Эль-Чиле. То, что от него осталось, перевезли в Анатомическо-экспертный институт города, где его исследовали согласно всем возможным протоколам. Оказалось, это девушка примерно пятнадцати-двадцати лет. Причину смерти установить не удалось — та произошла, как заявили судмедэксперты, более года назад. Однако эти данные насторожили семью Гонсалес-Ресендис из Гуанахуато, чья дочь пропала примерно в это время; в связи с этим полиция Гуанахуато обратилась к полиции Санта-Тереса с просьбой предоставить заключение криминалистов относительно неизвестной, найденной на Эль-Чиле, особо настаивая на том, чтобы выслали результаты стоматологической экспертизы. Когда результаты прибыли, подтвердилось, что жертва — Ирене Гонсалес Ресендис шестнадцати лет, сбежавшая из отчего дома в январе 1996 года после ссоры с домашними. Ее отец был видным политиком из Институциональной революционной партии в своей провинции, а мать выступала в популярной телепрограмме, где просила свою дочь — прямо перед камерами и в прямом эфире — вернуться к домашнему очагу. Даже фотографию Ирене, из тех, что делают на паспорт, а также телефон и личные данные приклеивали некоторое время на бутылки с молоком. Ни один полицейский в Санта-Тереса не видел этой фотографии. Ни один полицейский в Санта-Тереса не пил молоко. Кроме одного — Лало Кура.

Три судмедэксперта Санта-Тереса не походили друг на друга. Старший, Эмилио Гарибай, был толстым, крупным и страдал астмой. Иногда приступы случались прямо в морге, во время вскрытия трупа, и он с трудом, но сдерживался. Если рядом находилась донья Исабель, помощница, она брала пиджак с вешалки, вынимала оттуда ингалятор, Гарибай открывал рот, как птенец, и она туда брызгала лекарство. Но когда он находился в морге один, то сдерживал кашель и продолжал работать. Он родился здесь, в Санта-Тереса, и все указывало на то, что здесь и умрет. Семья его принадлежала к высокому среднему классу, собственникам земли, и многие разбогатели, продавая бесплодные пустоши под фабрики, которые в восьмидесятые начали строить по эту сторону границы. Эмилио Гарибай, тем не менее, не занимался бизнесом. Во всяком случае, постоянно. Он преподавал на медицинском факультете и ему как патологоанатому, к несчастью, всегда хватало работы — и времени на другие дела, в том числе на предпринимательство, у него не оставалось. В Бога он не верил и уже много лет как не читал никаких книг, хотя в доме собрал потрясающую библиотеку по своей специальности, а также некоторые книги по философии, истории Мексики и пара-другая романов. Временами он думал: возможно, он не читает, потому что атеист? Нечтение воспринималось им как высшая ступень атеизма — во всяком случае, так, как он его понимал. Если не веришь в Бога, то как поверить сраной книжке? Так он думал.

Второго судмедэксперта звали Хуан Арредондо, и он был родом из Эрмосильо, столицы штата Сонора. В отличие от Гарибая, который учился в Национальном автономном университете Мексики, он окончил медицинский факультет Университета Эрмосильо. Ему было сорок пять лет, он женился на уроженке Санта-Тереса, от брака родилось трое детей, политические симпатии Арредондо принадлежали левым, Партии Демократической революции, хотя он в нее так и не вступил. Как и Гарибай, он чередовал работу судмедэксперта с преподаванием по специальности в Университете Санта-Тереса, где его очень любили студенты, видевшие в нем не столько преподавателя, сколько друга. Увлечения его были просты: смотреть телевизор и есть дома с семьей, хотя когда приходили приглашения на заграничные конференции, он тут же чуть ли не с ума сходил и пытался всеми правдами и неправдами заполучить билет. Декан, друг Гарибая, презирал Арредондо и временами, все от того же презрения, баловал его. Поэтому он уже успел съездить три раза в США, один раз в Испанию и один в Коста-Рику. Однажды он представлял Судебно-анатомический институт и Университет Санта-Тереса в Медельине, Колумбия, и вернулся оттуда другим человеком. Мы даже представить себе не можем, что там происходит, сказал он жене и больше к теме не возвращался.

Третьего судмедэксперта звали Ригоберто Фриас, ему было тридцать два года. Он родился в Ирапуато, штат Ирапуато, и некоторое время проработал в столице, откуда вдруг уехал безо всякого внятного объяснения. В Санта-Тереса работал уже два года, а приехал сюда по рекомендации одного из старых однокашников Гарибая; по мнению коллег, он был самолюбив, но эффективен. Ригоберто работал также ассистентом кафедры на медицинском факультете и проживал в одиночестве на спокойной улице в районе Серафин Гарабито. Кабинет у него был маленький, но со вкусом обставленный. Книг он держал много, а вот друзей у него почитай что и не было. Вне учебного времени он едва ли общался со своими студентами и не вел социальную жизнь, во всяком случае, с коллегами особо не встречался. Временами, по приказу Гарибая, они втроем вместе завтракали на рассвете. В это время был открыт кафетерий в американском стиле, работавший круглосуточно, куда стекались из окрестностей полуночники: санитары и медсестры из больницы Хенераль Сепульведа, водители скорых, друзья и родственники пациентов, шлюхи и студенты. Кафетерий назывался «Беглец», и в тротуаре, прямо под одним из окон, находилась канализационная решетка, откуда поднимался густой пар. Вывеска у «Беглеца» была зеленая, и время от времени пар окрашивался зеленым, ярко-зеленым, прямо как субтропический лес, и когда Гарибай это видел, непременно говорил: бля, какая красота. Потом замолкал, и все трое экспертов сидели и ждали официантку, девушку-подростка, немного полную и очень смуглую, из, как они поняли, Агуаскальентес, которая приносила им кофе и спрашивала, что подать на завтрак. Обычно Фриас не ел ничего, разве что иногда пончик. Арредондо заказывал кусок торта с мороженым, а Гарибай — говяжий стейк с кровью. Некоторое время Арредондо сказал ему: мол, это ужасно плохо для суставов. В вашем возрасте не надо таким злоупотреблять. Ответ Гарибая уже не вспомнить, но он был краткий и категоричный. В ожидании заказа все трое сидели и молчали: Арредондо осматривал ладони, словно бы в поисках капельки крови, Фриас — уставившись в стол или рассеянно разглядывая небо цвета охры, а Гарибай — смотря на улицу и редкие проезжающие машины. Временами, очень редко, с ними приходили студенты, подрабатывающие ассистентами в лаборатории или в морге, и тогда разговор становился оживленнее; но по большей части они сидели молча, утопая, как говорил Гарибай, в сознании хорошо сделанной работы. Потом расплачивались каждый за свой завтрак и выходили на улицу встрепанные, как грифы, и один, кому выпадало дежурство, возвращался пешком в Анатомический институт, а другие двое спускались в подземную парковку, даже не попрощавшись; а через некоторое ­время из парковки выезжал «рено» с вцепившимся обеими руками в руль Арредондо и терялся в лабиринте городских улиц, а еще немного времени спустя выезжала другая машина, «Гран-Маркис» Гарибая, и улицы проглатывали его как повседневный кошмар.

В тот же самый час полицейские после дежурства собирались на завт­рак в кафетерии «У Трехо», длинном, напоминавшем гроб здании практически без окон. Там они пили кофе и ели яйца в стиле ранчо, или яйца по-мексикански, или яйца с салом или яичницу-глазунью. И рассказывали анекдоты. Иногда они были авторскими. Анекдоты. И очень много было анекдотов о женщинах. Например, полицейский говорил: какова совершенная женщина? Ростом пятьдесят сантиметров, лопо­ухая, с плоской головой, без зубов и страшная на лицо. Почему? Полметра ростом — чтобы она доставала тебе ровно до пояса, лопоухая — чтобы ловчее дергать, с плоской головой — чтобы удобнее было пиво ставить, беззубая — чтобы член не укусила ненароком, и страшная — чтобы у тебя ее никто не украл. Некоторые смеялись. Другие продолжали есть яйца и запивать их кофе. А тот, кто рассказал тот анекдот, продолжал. Почему женщины не умеют кататься на лыжах? Молчание в ответ. Потому что в кухне никогда не идет снег. Некоторые анекдота не понимали. Большинство полицейских никогда в жизни не катались на лыжах. И впрямь, где тут, в пустыне, покатаешься? Но некоторые смеялись. А рассказчик говорил: ну-ка, друзья, дайте определение, что такое женщина. Молчание. И ответ: это скопление клеток, кое-как организованных вокруг вагины. И тогда кто-то смеялся, например, судейский, типа хороший анекдот, Гонсалес, скопление клеток, точно, да. И еще вам анекдот, на этот раз иностранный: почему статуя Свободы — женщина? Потому что надо было найти для смотровой площадки кого-то с пустой головой. И еще: из скольких частей состоит мозг женщины? Так это смотря по обстоятельствам, друзья! Каким обстоятельствам, Гонсалес? От того, насколько сильно ты ее бьешь. И вот тоже смешной: почему женщины не умеют считать до семидесяти? Потому что к шестидесяти девяти у них уже полный рот. И вот погорячее: кто глупее глупого мужчины? (Это был простой вопрос.) Как кто? Умная женщина. И еще вот: почему мужчины не дают ездить женщинам на своей машине? Потому что из комнаты в кухню не проложено шоссе. И в том же стиле: что делает женщина не на кухне? Ждет, когда пол высохнет. И еще похожий: что делает нейрон в мозгу женщины? Приезжает на экскурсию. И тогда тот же судейский, который уже смеялся, смеется снова и говорит: хороший анекдот, Гонсалес, очень смешной, нейрон, поди ж ты, на экскурсии, смешно, да. И неутомимый Гонсалес продолжал: как выбрать трех самых глупых женщин в мире? Как? Наудачу! Понятно, друзья, да? Наугад! Потому что они все тупые. И: что можно сделать, чтобы дать женщине больше свободы? Дать ей кухню побольше. И: что нужно сделать, чтобы дать женщине еще больше свободы? Включить утюг в удлинитель. И: когда у нас день женщины? День, о котором ты меньше всего задумывался. И: как долго умирает женщина от выстрела в голову? Шесть или восемь часов, в зависимости от того, сколько пуля будет искать мозг. Мозг, да, задумчиво говорил судейский. И если Гонсалеса кто-то упрекал за мачистские анекдоты, тот отвечал: самый мачист у нас Бог, ибо он сотворил нас высшими существами. И продолжал: как называется женщина, потерявшая девяносто девять процентов своего ай-кью? Немая. И: что делает мозг женщины в ложке кофе? Плавает. И: почему у женщин на один нейрон больше, чем у собаки? Чтобы она, убираясь в туалете, не пила воду из унитаза. И: что делает мужчина, выбрасывая женщину из окна? Загрязняет окружающую среду. И: в чем женщина похожа на мяч для игры в сквош? В том, что чем сильнее бьешь, тем быстрее возвращается. И: почему в кухнях есть окно? Чтобы женщины могли увидеть мир. И так далее, пока Гонсалес не уставал и не плюхался на свой стул допивать свое пиво, а остальные возвращались к яичницам. И тогда судейский, измученный целой ночью работы, задумчиво говорил: это сколько же Божьей правды таят в себе анекдоты… И чесал себе лобок и выкладывал на пластиковый стол свой револьвер «Смит энд Вессон» 686-й модели, весом один килограмм и почти двести грамм, выкладывал с таким сухим стуком, словно бы рокотал вдалеке гром,— с таким звуком револьвер сталкивался с поверхностью стола, и это привлекало внимание сидевших рядом пяти или шести полицейских, которые слушали, нет, которые различали его слова, слова, которые судейский собирался произнести, словно бы они были иммигрантами, потерявшимися в пустыне, и различали вдалеке оазис или деревню или табун диких лошадей. Божья правда, говорил судейский. Кто, бля, интересно эти анекдоты сочиняет, интересовался судейский. И пословицы? Откуда они, бля, берутся? Вот кто первым их выдумал? А кто первый рассказал? И после нескольких секунд молчания, с закрытыми, как во сне, глазами, судейский приоткрывал левый глаз и говорил: послушайте умного человека, придурки. Женщина должна перемещаться из кухни в постель. Как? Пинками. Или вот такое: женщины, они как законы, их придумали, чтобы на них плевать. И тут уж хохотали все. Огромное одеяло смеха накрывало длинное здание,

словно бы полицейские подбрасывали на этом одеяле смерть. Не все, конечно. Некоторые, за дальними столиками, вкушали свои яйца с чили, или яйца с мясом, или яйца с бобами молча или разговаривая между собой, о своем, отдельно от остальных. Завтракали они, скажем так, локоть к локтю, в тревоге и сомнениях. Опершись локтями на самое существенное, но самое бесполезное. Окоченев от сна: то есть повернувшись спиной к смеху, который навевал другие сны. И, наоборот, опершись локтями на край стойки, другие пили молча, не глядя на галдящих коллег, или бормоча «что за хрень», или вообще ничего не бормоча, просто запечатлевая на сетчатке глаза взяточников и судейских.

Утром того дня, когда рассказывали анекдоты о бабах, когда Гонсалес с напарником, патрульным Хуаном Рубьо, вышли из «У Трехо», Лало Кура их ждал. И когда Гонсалес с напарником хотели избавиться от него, из какого-то угла вышел Эпифанио и сказал им прислушаться к пацану. Хуан Рубьо заметил, что они отработали ночную смену и устали, но Эпифанио — он такой, Эпифанио, ему слова поперек не скажешь. Такого рода случаи радовали полицию Санта-Тереса, прямо как анекдоты про баб. На самом деле, даже больше. Две машины поехали друг за другом в укромное местечко. Медленно-медленно. Действительно, кто же спешит, когда впереди жесткая драка. Первым ехал Гонсалес, за ним, отставая на несколько метров, Эпифанио. За спиной остались асфальтированные улицы и трехэтажные дома. Из окошка машины было видно, как встает солнце. Все надели темные очки. Кто-то уже все передал по радио, и на пустыре собрались где-то десять полицейских машин. Чуваки вылезали и обменивались сигаретами, или смеялись, или пинали камни, лежащие в песке. Те, кто запасся фляжками, попивали из них и беззлобно обменивались впечатлениями о погоде или собственных делах. Через полчаса все машины покинули пустырь, оставив после себя зависшую в воздухе тучу желтой пыли.

Расскажи мне свою родословную, говорили эти козлы. Расскажи мне о своем генеалогическом древе, говорили эти красавцы. Отсосите у себя, сраные говнюки. Лало Кура не бесился, нет. Ебучие сукины дети. Давай, расскажи мне о своем гербе. Он достаточно вел себя как шелковый. Но нет, беситься нельзя. Нужно иметь уважение к форме. Не удирать и не бояться, но не стоять со сложным лицом. Иногда вечерами, когда окрестные дома окутывал сумрак, когда он отрывался от книг по криминологии (и не надо тут хмуриться, дружище), когда голова уже кружилась от этих отпечатков пальцев, пятен крови и спермы, токсикологических анализов, расследований краж и ограблений с незаконным проникновением, отпечатков ног, объяснений, как зарисовывать ­место преступления и его фотографировать,— сонный, застрявший между сном и бессонницей, он слушал и вспоминал голоса, которые рассказывали о тех людях, что первыми носили его фамилию, о генеалогическом древе, которое восходило к 1865 году, о безымянной сиротке пятнадцати лет, изнасилованной бельгийским солдатом в пригороде Вильвисьоса, в доме из необожженного кирпича с одной-единственной комнатой. На следующий день солдату перерезали горло, а девять месяцев спустя родилась девочка, которую назвали Мария Эспосито. Первая сиротка, говорили голос или голоса, все время разные, умерла в родильной лихорадке, а девочка росла, словно бы закрепленная за домом, где была зачата, а дом перешел в собственность каких-то крестьян, которые в дальнейшем о ней заботились. В 1881 году Марии Эспосито исполнилось пятнадцать лет, и во время праздников святого Димаса какой-то пьяный неместный чувак увез ее на своей лошади, громко распевая: «Сказал Димас Гестасу: что за хуйня творится на местности?» На склоне холма, похожего на динозавра или гигантского орла, он ее несколько раз изнасиловал и испарился. В 1882 году у Марии Эспосито родилась девочка, которую окрестили Марией Эспосито Эспосито, сказал голос, и девочка эта весьма удивила крестьян в Вильявисьоса. Сызмальства девчушка обнаружила большой и резвый ум и, хотя так и не выучилась грамоте, стяжала славу мудрой женщины, что знает свойства трав и медицинских притираний. В 1898 году, после недельного отсутствия, Мария Эспосито появилась одним утром на голой, открытой ветру центральной площади Вильявисьосы, с переломанной рукой и синяками по всему телу. Она не захотела говорить о том, что произошло, а старушки, которые ее лечили, не настаивали на объяснениях. Девять месяцев спустя родилась девочка, названная Мария Эспосито, и ее мать, которая никогда не выходила замуж, не имела больше детей и не жила ни с каким мужчиной, передала ей секреты знахарства. Но молодая Мария Эспосито унаследовала от своей матери хороший характер — это свойство в дальнейшем сохранялось у всех Марий Эспосито из Вильявисьосы, хотя какие-то были молчаливыми, а какие-то говоруньями, так вот, хороший характер и крепость духа, что позво­ляли выжить в годы беспредела и крайней нищеты,— это было свойственно им всем. Однако детство и отрочество молодой Марии ­Эспосито были более благоприятными, чем детство и отрочество ее матери и бабушки. В 1914 году в шестнадцать лет она все еще думала и вела себя как девочка, чья единственная работа — сопровождать мать раз в месяц в поисках редких трав и стирать белье на задах дома в старом деревянном корыте, а не в общественных прачечных, до которых ей было слишком далеко идти. В тот год в деревне объявился полковник Сабино Дуке (которого в 1915 году расстреляют за трусость) в поисках храбрых молодых людей (а молодежь Вильявисьосы считалась самой храброй), которые пошли бы в армию бороться за Революцию. Ему удалось завербовать нескольких парней. Один из них — Мария Эспосито видела в нем просто случайного товарища по играм, ее же возраста и, похоже, такого же ребенка, как она сама,— решил признаться ей в любви в ночь перед уходом на войну. Для этой цели он избрал овин, который уже никто не использовал (потому что дела у крестьян Вильявисьосы шли все хуже и хуже); девушка в ответ на его признание просто рассмеялась, и тогда он изнасиловал ее прямо там же, отчаянно и неуклюже. На рассвете перед уходом он пообещал ей вернуться и жениться, но через семь месяцев погиб в стычке с федералами, и его с конем унесли воды реки Сангре-Де-Кристо. Так что он больше никогда не вернулся в Вильявисьоса, равно как и многие другие ребята, что уходили на войну или вступали в банды, и никогда больше о них никто не слышал или слышал не заслуживавшие доверия истории, которые рассказывали то там, то здесь. Так или иначе, через девять месяцев родилась Мария Эспосито Эспосито, и молодая Мария Эспосито, превратившаяся в мать с ночи и до утра, пошла работать: она продавала соседям отвары своей матери и яйца из своего курятника, и дело ее пошло вверх. В 1917 году случилось нечто необычное для семьи Эспосито: Мария после одного из своих путешествий снова забеременела, и в этот раз у нее родился мальчик. Его назвали Рафаэлем. Зеленые глаза он унаследовал от своего прадедушки-бельгийца, а во ­взгляде читалось то, что пришлые видели в глазах обитателей Вильявисьоса,— это был пристальный и непроницаемый взгляд убийцы. В редких случаях, когда Марию Эспосито, постепенно обучившуюся речам и промыслу своей матери-ведьмы (впрочем, она никогда не заходила дальше продаж отваров, путая склянки с зельем от ревматизма с бутылочками со средством от варикоза), спрашивали, кто отец ребенка, она отвечала, что отец — дьявол, и Рафаэль — копия своего отца. В 1934 году во время пьянки гомерических размеров на рассвете в Вильявисьосу прибыли тореро Селестино Аррайа и его дружбаны по клубу «Всадники смерти» и поселились в постоялом дворе, который уже не существует, а тогда даже предоставлял путникам отдельные кровати. Они орали, требуя запеченного козленка, и им его подали три местные девушки. Одной из них была Мария Эспосито. В полдень они уехали, и через три месяца Мария Эспосито призналась матери, что у нее будет ребенок. А кто же отец? — спросил брат. Женщины промолчали, и парень решил сам расследовать, что же случилось с сестрой. Через неделю Рафаэль Эспосито попросил дать ему на время карабин и пешком ушел в Санта-Тереса. Он никогда до этого не был в таком большом городе с асфальтированными улицами, и театр «Карлота», кинотеатры, мэрия и шлюхи, что тогда работали в районе Мехико, рядом с границей и американским городком Эль-Адобе,— все это впечатлило его до крайности. Он решил пробыть в городе три дня, немного акклиматизироваться, а потом уж заняться делом, ради которого прибыл. В первый день он принялся искать заведения, где часто бывал Селестино Аррайя, и место, где можно было бесплатно переночевать. Он также обнаружил, что в некоторых районах ночь — все равно что день, и дал себе слово не спать. На следующий день, когда он бродил туда и сюда по улице шлюх, одна невысокая юкатека с хорошей фигурой и черными до пояса волосами сжалилась над ним и отвела к себе. В комнате пансиона она приготовила ему рисовый суп, а потом они до самой ночи кувыркались в постели. Для Рафаэля Эспосито это был первый раз. Когда шлюхе пришлось выйти, она приказала ему сидеть в комнате, а если выходить, то только в кафе на углу или на лестницу. Мальчик сказал, что влюбился в нее, и шлюха ушла счастливая. На третий день они пошли в театр «Карлота» послушать романтические песни Пахарито де ла Круса, доминиканского трубадура, который как раз объезжал Мексику с гастролями, и ранчерас Хосе Рамиреса; но Рафаэлю больше всего понравились девушки на подпевках и номера китайского иллюзиониста из Мичоакана. Вечером четвертого дня, хорошо поев и в спокойном расположении духа, Рафаэль Эспосито попрощался со шлюхой, взял карабин там, где его спрятал, и решительно направился в бар «Двоюродные братья», где и нашел Селестино Аррайа. Выстрелил, и уже через несколько секунд убедился безо всякого сомнения, что убил тореро, и почувствовал себя отмщенным и счастливым. Он не закрыл глаза, когда дружки тореро выпустили по нему обоймы своих револьверов. Рафа­эля похоронили в общей могиле. В 1935-м родилась другая Мария Эспосито. Была она робкой и нежной, и такого роста, что высоченные мужики в деревне оставались ей по плечо. С десяти лет она принялась, вместе с мамой и бабушкой, продавать целительные зелья прабабушки и ходить с ней на рассвете искать и собирать травы. Временами крестьяне Вильявисьосы видели силуэт ее фигуры на фоне светлеющего горизонта, как она поднималась на холмы и спускалась с них, и им казалось невероятным, что есть такая высокая и длинноногая девушка. Она первая из рода, сказали голос или голоса, выучилась читать и писать. В восемнадцать ее изнасиловал бродячий торговец, и в 1953-м родилась девочка, которую назвали Мария Эспосито. К тому времени в пригороде Вильявисьосы жили уже пять поколений Марий Эспосито, и маленькое ранчо обзавелось дополнительными комнатами и просторной кухней с газовой плитой и очагом на дровах, где самая старшая из них готовила отвары и целительные настои. Вечерами за ужином они сидели за столом впятером (девочка, каланча, меланхоличная сестра Рафаэля, инфантильная и ведьма) и разговаривали о святых и болезнях, от которых никогда не страдали, о погоде и о мужчинах, которых считали родом чумы — и погоду, и мужчин, да,— и благодарили небо — впрочем, без особого энтузиазма, как сказал голос,— за то, что они женщины. В 1976-м молодая Мария Эспосито повстречала в пустыне двух столичных студентов, они заявили, что заплутали, но на самом деле явно от чего-то бежали; она провела с ними головокружительную неделю, а потом они исчезли и она их больше не видела. Студенты жили в собственной машине, и один из них, похоже, был болен. Выглядели они как наркоманы под кайфом — много говорили и ничего не ели, хотя она приносила им лепешки и бобы, что потихоньку умыкала из дома. Говорили они, например, о новой революции, невидимой революции, которая уже набирает силу, но выйдет на улицы не раньше, чем пройдет пятьдесят лет. Или пятьсот. Или пять тысяч. Студенты знали про Вильявисьосу, но хотели найти шоссе на Урес или Эрмосильо. Каждую ночь они занимались с ней любовью в машине или прямо на теплой земле пустыни, а потом однажды утром она пришла, а их уже не было. Три месяца спустя, когда прабабушка спросила, кто отец ребенка, которого она ждет, молодую Марию Эспосито посетило странное видение: она увидела себя маленькой, но сильной, увидела, как трахается с двумя мужчинами посередине соляного озера, видела туннель, уставленный горшками с растениями и цветами. Домашние хотели окрестить мальчика Рафаэлем, но Мария Эспосито воспротивилась и назвала его Олегарио — это такой святой, покровительствующий охотникам, а был он каталонским монахом XII века, епископом Барселоны и архиепископом Таррагоны; также она решила, что первой фамилией мальчика не будет Эспосито — это имя сироты, как объяснили ей ­столичные студенты в одну из ночей,— так сказал голос, и дала ему фамилию Кура, и так и записала его в метрику прихода Святого Киприана, что в тридцати километрах от Вильявисьосы, Олегарио Кура Эспосито, и это несмотря на допрос, которому ее подверг священник, — тот, похоже, сомневался, что она рассказала правду о предполагаемом отце ребенка. Прабабушка сказала, что это чистая гордыня — поставить первой фамилию Кура, а не Эспосито, это ведь всегда была ее фамилия, а потом она умерла, когда Лало уже стукнуло два года и он голеньким бродил по патио дома, поглядывая на вечно запертые белые и желтые дома Вильявисьосы. Когда ему исполнилось четыре, умерла следующая старуха — та, что была инфантильной. А в его пятнадцать лет умерла сестра Рафаэля Эспосито, сказал голос или голоса. А когда приехал Педро Негрете и предложил работу на дона Педро Ренхифо, в живых оставались лишь каланча Эспосито и его мать.

Жить в пустыне, думал Лало Кура, пока Эпифанио рулил машиной, что увозила их все дальше от пустыря, все равно что жить в море. Граница между Сонорой и Аризоной — архипелаг из призрачных и зачарованных островов. Города и деревни — корабли. Пустыня — нескончаемое море. А это хорошее место для рыб, особенно для глубоководных, а не для людей.

Мартовский список убитых женщин вызвал в газетах Мехико шквал вопросов, заданных в полный голос. Если убийца в тюрьме, то кто же убил всех этих женщин? Если соратники или пособники убийцы тоже в тюрьме, то кто же виноват во всех этих смертях? До какой степени реальна гнусная и невероятная молодежная банда «бизонов» и до какой степени это все выдумка полиции? Почему раз за разом откладывается суд над Хаасом? Почему федеральные власти не посылают специального человека, прокурора, который бы руководил следствием? Четвертого апреля Серхио Гонсалес добился, чтобы газета отправила его в командировку за новым материалом по убийствам женщин в Санта-Тереса.

Поделиться с друзьями: