Девятая жизнь кошки. Прелюдия

– Значит, ты меня не осуждаешь?

– Тебя? За что?

– За слабость, - я чувствую, что слезы вновь наворачиваются на глаза, но не останавливаю их, на правой щеке появляется влажная дорожка.

– Дурочка, - нежно говорит он и крепко прижимает меня к себе, - слабость не в слезах, слабость в невозможности плакать. Выключая слезы, люди теряют человечность. И ржавеют ведь правда от слез, только от слез накопленных. Внутри в этом озере тонет человек, а снаружи механически функционирует тело робота. И только живые видят разницу. Люди, лишенные себя, собственной сути, не замечают отличий. Но живым с ним просто неинтересно, нет какого-то важного резонанса. Хотя некоторые из них не могут смириться, им важно вернуть людям людей, таких, какими они когда-то были. А кто-то просто возвращает долг. Я, например.

– Ты возвращаешь его мне?
– уточняю я.

– Можно сказать и так. Хотя с тобой все немного иначе. Мне сложно объяснить. Ты правда отчасти застывшая, словно статуя, мумия. Но это нестабильно. Иногда в тебе столько жизни, что тебя невозможно узнать, что рядом с тобой она ощущается еще ярче. Ты вроде одновременно и робот, и человек. Два в одном. Даже не робот, нет. Вот, Рон, действительно проницательный. Недаром он назвал тебя Снегурочкой. Оно звучит то смешно. А сказку помнишь?

– Надо напрягаться. У деда с бабой не было детей. И как-то у них эта Снегурочка появилась. Только она кажется была внученькой. И ей нельзя было прыгать через костер. Но был какой-то праздник, с костром, все прыгали, она захотела стать как все и прыгнула. И растаяла. Я только не помню, знала ли она, что растает. И что-то там было про любовь, сейчас припоминаю. В общем от любви она умерла, - последние слова я говорю, едва шевеля губами. Да, эта сказка действительно похожа на меня. Когда-то давно я чувствовала себя живой. Любила и умирала. Не сразу. Сначала замерзли руки, которыми я могла притянуть к себе, потом губы, которыми могла поцеловать, потом глаза, которыми могла любоваться. А затем сердце, которое не слушало никого. И лишь ноги остались нетронутыми. Они были нужны, чтобы убегать. Но вслух произношу лишь, - страшная история. И отчего сказки так чудовищны?

– Они просто про жизнь, - он смотрит себе под ноги, погруженный в какие-то свои мысли. Поеживается, - пойдем спать? Я устал, да и ты, похоже, тоже, - улыбается он, глядя на мой зевок, сопровождающий его вопрос. Я киваю. Мы вновь погружаемся в тишину, разбавленную лишь удаленным рокотом барабанов и шорохом наших шагов.

14

Ночь проходит в поверхностном сне. Твердо, холодно, вокруг палатки постоянно раздаются какие-то шорохи, голоса, шаги. Лишь на рассвете я проваливаюсь в глубокую бесчувственность. Просыпаюсь в одиночестве от сильной жажды, вчерашняя бутылка, к счастью, лежит в палатке. Я быстро учусь. Жадно пью, и гадаю, сколько же сейчас времени. Никак не меньше девяти. Выглядываю наружу. Никого. Солнце уже высоко в небе. На столе следы завтрака, оставленного для меня и давно остывший чай. Остатки паштета в открытой банке, хлеб. Все это сложено в котелок и накрыто крышкой. Наверное, от насекомых. Проглатываю все по последней крошки. До чего же может быть вкусной еда! Делаю небольшую зарядку, медленно потягиваюсь во все стороны, тело, непривычное к спартанским условиям, обиженно постанывает.

С полотенцем под мышкой я бегу к морю, принять утренний душ. Здесь сегодня аншлаг. Относительно пустынный вчерашним утром пляж становится приютом для людей разных оттенков: от бледно розового до шоколадно-коричневого. Впрочем, никого из нашей компании я не обнаруживаю. Расстилаю полотенце и влетаю в водную стихию. Вода сегодня холоднее вчерашней. Немногие купающиеся быстро остаются позади. Я плыву: передо мной ни души. Рассекаю руками толщу воды и несусь вперед, дальше от берега. Когда мои силы иссякают, я ложусь на спину, расслабляюсь, закрываю глаза и доверяю вес своего тела сопротивлению моря. И только сейчас я замечаю, что чувствую нечто такое, чего давно не помню: биение своего сердца. Оно задает пульсацию всему организму, словно брошенный камень вызывает на воде круги, перемежающиеся с рябью. Набравшись сил, я разворачиваюсь к берегу. Плыву очень неспешно, наслаждаясь каждым движением. Вот уже хорошо различимы чужие лица. Удивительно, люди на берегу практически не разговаривают друг с другом. Каждый выглядит погруженным в себя. При этом на их лицах нет озабоченности, они кажутся расслабленно спокойными. С иронией отмечаю, что, рассматривая лица, я совсем забыла отметить, кто из этих людей загорает нагишом, а кто в купальнике. Сама я раздета, и сегодня меня это не пугает и не смущает.

При выходе на берег мне не холодно, солнце жарит в полную силу. Вытираюсь, скорее для того, чтобы к телу не лип песок, и подставляю себя лучам. Сегодня без защиты крема. Прошло уже довольно много времени, и меня удивляет, что никто не ищет меня. Все-таки очень интересно, где же они. Я покидаю пляж. Возле палатки по-прежнему никого. Бродить одной по узким тропкам мне неохота, и немного тревожно. Я иду в палатку. Ложусь и смотрю в потолок. К обеду, который надо бы еще приготовить, они точно появятся. Я могла бы заняться сейчас этим, но не умею пользоваться горелкой. В бездействии непривычно, но удивительно. В палатку пробирается муравей, и тщетно пытается найти выход: уже возле самого порожка он резко меняет направление, оказываясь все дальше от выхода. И так несколько раз. Быть может, его смущает, что возле двери необходимо ползти вверх? Я прикрываю глаза и слушаю. Катер привозит новую порцию белых тел, откуда-то доносятся мелодичные голоса, что-то напевающие дуэтом, лай молодой собаки, резкий окрик: 'Подожди меня', диссонансом разрезающий какофонию звуков. Мне кажется, я бесконечно могу лежать вот так и слушать Жизнь, не являясь ее участником. Но на самом деле позицию наблюдателя легко нарушает появляющийся аппетит или жажда. Можно сколько угодно пытаться укрощать тело, голод все равно даст о себе знать рано или поздно.

К палатке приближаются чьи-то едва слышные шаги, у входа раздается голос Леды: 'Можно к тебе?'. И, не дожидаясь ответа, она тянет за молнию у двери. Как зверек юркает в палатку, не успеваю я даже открыть рта. Быть может, ей не нужен мой ответ потому что она чувствует мое согласие каким-то иным образом. Я рада ей. Тогда, на пляже, я не решилась рассматривать ее. Теперь делаю это. Она только что из моря, капельки воды разбросаны по телу, ноги покрыты песком. У нее подростковая угловатая и при этом очень ладная фигура. Идеально плоский живот, узкие пока еще бедра и грудная клетка, сама грудь небольшого размера, но на ней возведены броские шоколадные башенки сосков. Если бы не они, она больше была бы похожа на мальчика. Но только пока не начинает двигаться. Природная грация выдает в ней самку даже при коротком, брошенном издалека взгляде. Ошибиться невозможно. От нее исходит запах можжевельника, сконцентрованный на ее коже, будто она была пропитана им изнутри. Белоснежные зубы сильно контрастируют с цветом кожи, они могут напугать своим внезапным появлением. Леда редко демонстрирует зубы, и улыбаясь и говоря, едва приоткрывает губы.

– Я вижу, ты осваиваешься, сбрасываешь глухие одежды, - говорит она, растянувшись рядом со мной на животе и почти не глядя в мою сторону.

– Это так заметно?
– я понимаю, что она имеет в виду вовсе не мой отброшенный в сторону купальник.

– Мне да, - отрезает она.

– Ты не знаешь где остальные?

– Знаю- она пристально смотрит мне в глаза, вокруг ее глаз разбегаются лучики.

– Скажешь?

– Скажу. Пошли прогуляться в мир. Сегодня много туристов приехало. Значит, день рабочий.

– Что ты имеешь в виду?

– Музицируют они. Рону здесь зиму коротать. Стрекозу и муравья помнишь? Так вот стрекозой он уже был, не понравилось. Многим кажется, что здесь можно быть стрекозами. Впрочем, это так. Но тогда надо дружить с муравьями. Даже не дружить, а быть для них тоже чем-то полезными. Стрекозы тоже муравьи, только по-стрекозиному. Шут вот уезжает, крылышки отбрасывает и пашет, аки муравей. Чтобы вновь побыть местной стрекозой через год. Но он думает, что все наоборот.

– Наоборот?

– Ну да. Что стрекоза он здесь, чтобы быть там муравьем.

– А ты?

– Что я?

– Кто ты?

– Я Леда.

– Нет, кто ты, если выбирать между муравьем и стрекозой?

– Мне не нужно выбирать. Мне повезло, меня не разделили. И я осталась Ледой.

– Так это твое имя? Не прозвище, как у нас?

– Да.

– А почему у тебя это иначе?

– Все просто, имя мне дали здесь. Там его не было нужды менять. Мир не сопротивляется пришедшему отсюда. Но не все из мира может оказаться здесь. Впрочем, оставлять свое имя за порогом совсем не обязательно. Это, конечно, традиция. Но и свободный выбор. И имя, и одежда, и стереотипы, и взгляд на мир здесь или тают, или укрепляются. Твои тают, причем весьма стремительно.

– Ты так думаешь?

– Я так чувствую, - поправляет она.

Внутри меня загорается свеча с можжевелово-морским ароматом, я медленно нагреваюсь: сначала теплеет моя кровь, затем кожа. Дыхание становится более глубоким. И я сожалею только об одном, что у времени нет кнопки: 'пауза', а есть только кнопка 'стоп'.

– Не все замершее мертво, - она будто читает мои мысли.
– Но все замершее уже не ощущается живым.

Пламя моей внутренней свечки колышется на ветру. Вот кажется, фитилек настолько накренен, что огонь сейчас утонет в воске, но порыв ветра утихает, и пламя вновь вскакивает вверх, будто тянется к солнцу.

– Расскажи мне о себе, пожалуйста, - повторяю вчерашний вопрос я.

– Что ты хочешь знать?
– она реагирует точно также

– Хочу знать твою историю.

– Истории часто стирают нас сегодняшних, нас настоящих. Они одновременно и наше прошлое, и наши кривые зеркала, через которых мы видим себя сами. А потом, именно такими, показываем другим. Но вечером ты сможешь узнать многое о нас. Мы поиграем в игру.

– В игру? Какую?

– Это тоже традиция. Традиция знакомства. Коли ты осталась здесь больше чем на одну ночь, - она хохочет, потягивается, и выныривает наружу.
– Увидимся вечером! И исчезает также внезапно, как и появилась.