Девятая жизнь кошки. Прелюдия

Бывают такие временные линии, по обе стороны которых оказываются два разных человека, делящих по прискорбию случая, одно тело. Входил ребенком, а вышел стариком. Я подошла к той линии счастливой замужней женщиной, не верящей своему счастью, а кем я стала за ней, неизвестно. Мне еще предстоит это понять.

Я возвращаюсь к нему. Он понимает все в один миг, но пока еще пытается скрыть это понимание даже от себя самого. У меня нет прямых доказательств, есть только твердое знание. И вселенская надежда расколоть это знание на тысячу осколков для того, чтобы собрать себя назад. Я задаю вопросы с упорством следователя. Я подмечаю любые изменения интонации, самые мелкие несостыковки. Я разоблачаю, отчаянно веря, что сейчас прозвучит твердое: 'Ничего не было, и больше не о чем говорить!' Чем крепче мои нападки, тем сильнее я нуждаюсь в облегчении опоры.

Но дьявол внутри него решает иначе. Он сдается под моим напором. Сначала выражение его лица становится все более виноватым. Потом он нападает на меня с непривычной яростью. Становится злым незнакомцем. Совсем чужим, и при этом крепко вросшим в меня инородным телом. Он отодвигается, отползает, оставляя вокруг себя кровавые дорожки и глубокие раны. Так рвется наша связь. Никогда не стоит позволять связи оказаться внутри. Перерезанный канат можно прижечь, забинтовать, мазать антисептиком, держать под синей лампой. Оборванная пуповина заживает очень быстро, и можно найти новые канаты для поддержки в себе жизни. Но если связь внутри, если она становится частью тела, то с уходом другого, мы умираем в страшных муках.

Я не умерла, ледяной панцирь, окруживший меня после телефонного разговора, остановил кровотечение и унял боль ровно настолько, чтобы я не скончалась от болевого шока. Оказалось, что даже глубокая заморозка не защищает от ощущений разрывающегося тела.

Я всегда буду благодарна ему за то, что он не ушел после допроса с пристрастием. Что не оставил меня умирать от внезапно открывшихся ран. Мне не на что злиться, я сама прирастила его так незыблемо. Я доверяла ему слишком сильно, я взвалила на него ношу, нести которую ему было не под силу. Но сейчас я хочу лишь смерти всех нас. К счастью, у замороженных фигурок слишком скудные возможности для убийства.

Несколько месяцев подряд ярость тысячи солнц внутри и айсберг снаружи стремились соединиться и создать прежнюю температуру человеческого тела. Но им это не удавалось. Лава прорывается наружу, пар окутывает меня, и ошпаривает его. Он воет от боли, но стойко переносит ожоги: 'посмотри, как я сожалею....'. Это не имеет никакого значения сейчас. Ничья боль не устранит моей собственной. Боль не лечится болью.

Я катаюсь на волнах внутренних извержений. Моменты ложного покоя и равнодушия внезапно сменяются взрывом непостижимой силы. И снова. И снова. И снова. Этому нет конца.

Мы сохраняем иллюзию прежней семьи. Никому не позволено заглянуть за двери нашего ада. Очень зрелые за стенами дома, перейдя порог, мы превращаемся в буйных подростков. Кричим, плачем, деремся, занимаемся сексом, расходимся по разным комнатам, ненавидим друг друга, и не можем друг без друга. То, что разрушило все дотла, одновременно соединило нас прочностью эпоксидной смолы. Никогда не стоит рассматривать лишь явные и очевидные эффекты. Наш тлеющий брак спасен этим потрясением, но цена этому спасению непомерно высока.

Я хочу отомстить, но боюсь его потерять. Хочу выразить всю силу своей ярости, но боюсь убить. Хочу рассказать всему свету о его предательстве, но мне очень стыдно, что и в семейной жизни я не оказалась особенной. Хочу кричать, но сохраняю лицо. Лицо отказывается сохраняться. На нем появляется сначала небольшая язвочка, которая затем расползается. И вскоре это зияющая рана на моей связи с миром. Уродкой я не рискую выходить из дома. Такие беды может натворить разбуженный вирус герпеса. Внутренний вулкан, проснувшись сам, не оставил шансов спать никому. Огромный шрам на левой щеке заметен всем. И пусть он сгладится со временем, но никогда не позволит мне забыть о том периоде, когда я повзрослела окончательно. Никто не в силах нанести тебе столь глубокие раны, как ты сам.

К счастью, убив безупречность своего лица, я пощадила себя. Этой жертвы оказалось достаточно, чтобы жить дальше. Жить одной.

Мой рассказ сумбурен, переполнен внутренними образами, сжатыми в пружинами переживаниями, горестным бегством. Я не допускаю мысли, что он может быть понятен Пророку. Но он молча берет меня за руку, и мои ресницы тяжело слипаются. Меня настигает успокоение.

20

Остаток ночи я упрятана в надежное убежище, в котором уютно и безопасно. Проснувшись, я что-то смутно ощущаю, что-то тревожное и необычное. И память начинает подбрасывать мне дозами ночную суету. В просочившихся внутрь палатки лучах сконцентрированный в темноте ужас кажется абсурдным. Чего я так испугалась? Парочки пьяных голосов? Краткосрочной летней грозы? Очевидного и привычного одиночества? Я не понимаю и не признаю ту себя, которая так остро эмоционально реагирует на любой пустяк.

Снаружи звучит голос Пророка:

– Герда, я слышу, что ты не спишь, идем пить чай!

– Иду!

Вытаскиваю из кармашка палатки расческу и пытаюсь продрать намертво спутанные кудри. Хоть режь! Бросаю это безнадежное дело. Кажется, моим рукам недостает сил. Мне правда нужен сладкий чай. Волосы подождут. Протираю глаза, и появляюсь в чудесном ясном дне. На небе ни облачка. Никаких следов ночного безумия, кроме разбухшей от избыточной влаги земли.

– Скажи, ночью я впрямь была не в себе? Или все это мне приснилась?
– обращаюсь я к Пророку с сомнением.

– А ты сама как думаешь?

– Очень хочу верить, что приснилось...

– Ну так верь, кто не дает то?

– Но при этом хочу знать правду.

– Какой-то у тебя противоречивый способ. В чай сахар класть?

– Ага. Две.

С опаской беру железную кружку, стараясь не обжечься.

– Бутерброд мажь сама, вон банка с паштетом.

Я ем и не могу наестся. Как-то я слышала о том, что все, что организм не досыпает, он доедает. Если так, то мой аппетит понятен. Насытившись, я пытаюсь продолжить разговор.

– Мы третий день всего здесь, ведь так? А то я уже ни в чем не уверена!

– Да, третий.

– Я ужасно устала, просто чудовищно.

– И?

– Хочу отдохнуть. Можно я просто полежу в палатке? Ты не против? Или я нужна для чего-то?

– Лежи. На море все равно шторм, слышишь?

– Я удивлена, когда он привлекает мое внимание к звуку. До этого я совершенно не слышала плеска волн, а теперь не понимаю, как я могла игнорировать такой сильный шум.

– Но я хочу какое-то время побыть одна. Ты не обидишься?

– Обидеться не обижусь, но я и сам подустал после ночного веселья. Часик могу погулять. Все равно надо набрать воды. А потом и сам повалялся бы рядом. Обещаю не трогать тебя. Не приставать с расспросами и прочим.

– А если мне надоест быть одной?

– Как надоест, так скажи. Ты ведь не собралась практику молчания выполнять, да?

– Что это за практика?

– Пожалуй, лучше не буду тебе рассказывать. Ты и так не слишком разговорчива, - шутит он, - ну, я пошел?

– Я только на море одним глазком взгляну, а потом вернусь.