Дитя леса

За последние два дня я дала имена трём живым существам: двум курицам и одной собаке. Меня тревожило ощущение возросшей ответственности – теперь нужно было кормить не только себя, но и их. С другой стороны, я радовалась, что моё одиночество закончилось. Осталось только дождаться возвращения родителей.

Скоро я перестала бояться голода. Карамелька и Ириска исправно несли яйца, Речушка делилась рыбой, а на огороде взошли картошка, морковь, лук, кабачки. Когда же рядом с крыльцом пышными тёмно-бордовыми шапками расцвели любимые мамины пионы, я почувствовала себя по-настоящему счастливой.

Аккуратно срезав четыре самых красивых цветка, я зарылась носом в их атласные лепестки и закрыла глаза. Каждый июнь последние семь лет, за исключением прошлого года, я повторяла один и тот же ритуал. Полюбоваться распустившимися пионами, срезать четыре, обогнуть Совиный холм и оказаться в небольшой осиновой рощице, где похоронен брат. Смахнуть с крошечной могилы прошлогодние листья, положить на неё цветы и рассказать о своей жизни.

Я никогда не ходила туда вместе с мамой. Боялась не вынести вида её тягучего, затаённого горя. Для меня младший брат превратился в ласкового и озорного духа, стал светлячком, который летает между тонких серых стволов, играет с бабочками и подпевает птицам. Мне до дрожи хотелось спросить у мамы, успела ли она дать ему имя, но я так и не осмелилась. Поэтому придумала его сама.

– Привет, Санечка, это я.

Утро было влажным, душистым. Я шла по узкой тропинке, чувствуя, как ноги становятся мокрыми от росы, и вдыхала тонкие ароматы леса. Так пахнет только на рассвете, когда мир, просыпаясь, наслаждается своей красотой и дышит свежестью.

Оказавшись в осиновой роще, я сделала несколько шагов в сторону земляной насыпи и невысокого, мне по пояс, деревянного креста. Резко остановилась, как будто меня парализовало. Моргнула раз, второй, не в силах поверить в то, что вижу.

Рядом с крестом брата возвышался ещё один. Он покосился, словно был воткнут в землю наспех и недостаточно глубоко. Две деревянные перекладины связаны бельевой верёвкой. Ни камней, ни цветов, ни украшений.

Мышцы вмиг ослабли, и пионы выпали из рук, рассыпавшись по земле. Сердце забилось где-то в горле. Сильно, глухо. Сознание попыталось зацепиться за реальность, но свет померк.

Очнулась я, лёжа на боку. Ничего не болело. Руки и ноги двигались. Мышцы не затекли. Судя по солнцу, я провалялась в отключке всего несколько минут. Что это было? Обморок? Сердечный приступ?

Медленно встала на четвереньки. Потом в полный рост. Отряхнула ладони и колени. Мне не привиделось. Впереди, в жидкой тени осин по-прежнему темнели две могилы. Одна принадлежала моему умершему при рождении брату, а вторая…

«Три креста. И ни на одной не написано имя. А знаешь почему?»

Я тряхнула головой. Сон и реальность, абсурд и здравый смысл смешались в причудливую картину, как на полотнах Дали. У меня не было сил отделить одно от другого.

Подобрав упавшие пионы, я положила на каждую могилу по два цветка.

– Спите спокойно.

И поспешила уйти, потому что здесь больше не было мирно. Вокруг колыхалось острое, свежее, не успевшее остыть и выветриться горе. Убегая, я слышала, как, возмущаясь моей трусостью, зашелестели на ветру листья осин.

Стоило исчезнуть страху голодной смерти, на меня, как шакалы из-за кустов, накинулись воспоминания. Они застигали врасплох, запускали острые зубы в мягкую плоть, рвали на части.

Насмешливый взгляд чёрных глаз, кривоватая улыбка, чёлка на пол-лица. Егор выпрыгивал передо мной как чёрт из табакерки, подшучивал, издевался. И я начинала видеть себя нынешнюю его глазами: в поношенном платье, из которого я давно выросла, в резиновых тапочках, с грязными от земли руками, пропахшую рыбой и хозяйственным мылом. Разве мог он жениться на такой девушке?

Его предательство было лишь вопросом времени. Я ненавидела его за всё, что он сделал, но ещё больше ненавидела себя. Порой, падая в кровать, едва живая от усталости, я закрывала глаза в надежде тут же провалиться в сон, но видела только одно: его лицо, руки, улыбку… В груди начинало жечь, я металась по постели в попытках найти удобную позу и засыпала только под утро, измотанная постоянной борьбой.

На следующий день я клялась больше не вспоминать о жизни в городе, Егоре, Инессе. Но всё повторялось. Я не могла ни забыть, ни простить.

Однажды, забравшись далеко в лес с корзиной грибов, я увидела золотую прядь в листве берёзы, подошла ближе и убедилась, что это не надломленная ветка, а знак приближения осени. В груди что-то расправилось, встало на место, и я задышала свободнее. Неужели лето закончилось? И я смогла прожить целых три месяца в полном одиночестве? Это было удивительно и в то же время смутно знакомо, словно когда-то подобное уже случалось со мной.

Родители так и не вернулись.

Я часто думала о том, что видела в осиновой роще. Это место одновременно притягивало и пугало меня. Оно больше не было средоточием светлой грусти и покоя, там поселилась тоска – густая, холодная и тёмная, как болотная жижа. Иногда я помимо воли обращала взгляд в ту сторону, словно надеясь издалека увидеть что-то, что не смогла разглядеть вблизи. Но Совиный холм, теперь укрытый снежными заплатками, словно стёганым покрывалом, надёжно скрывал от моего взора рощу. Рощу, которая превратилась в кладбище.

Наступивший ноябрь сделал меня медлительной и задумчивой. По утрам я вставала, выпускала Джемму на улицу и снова ныряла в постель, не желая начинать ежедневную круговерть. Зачем топить печь, готовить еду, читать книги? В чём смысл моего существования? Можно просто перестать двигаться и уже через пару дней замёрзнуть насмерть. Никто не заметит моего ухода.

Кроме несчастной дворняги. Она уже царапала дверь снаружи и нетерпеливо подвывала, требуя завтрака. Я не могла её бросить, поэтому скидывала одеяло, засовывала ноги в стоптанные войлочные тапки и шла на зов, чувствуя себя древней старухой.

К вечеру накатывала тоска. Я зажигала несколько свечей или керосиновую лампу, забиралась с ногами на заправленную кровать и читала, точнее перечитывала какую-нибудь книгу. За окном было темно и холодно, но, если небо прояснялось и выходила луна, тонкий слой снега, как разлитое по столу молоко, подсвечивал двор, разбавляя ночной мрак. Я не чувствовала страха, только тоску по человеческому голосу и тёплому прикосновению.

Кто-то продолжал делать мне подарки. Иногда я находила на крыльце свежую дичь или рыбу, а однажды обнаружила баллон с газом, в точности такой, каким пользовалась сама. Я даже знала, в каком магазине Белокурихи он продаётся. Но ни одного следа на снегу. Незнакомец был предельно осторожен.