Египетское метро

Она спросила, где Майя и, кивнула на кровать:

– А этот извращенец здесь сегодня?

Тягин пожал плечами.

Зинаида глубоко затянулась и, пустив щелчком по полу, загнала под кровать окурок. Через секунду окурок вылетел обратно.

– О! Здесь.

Она подошла к кровати, встала на колени, опять глубоко затянулась подобранным окурком и, задрав покрывало, выдула дым под кровать. Из-под кровати раздался кашель.

– Давай, покашляй дружок, покашляй. Прокашляйся как следует.

Лектор, выскочил с другой стороны и, ни слова не говоря, взял куртку и вышел.

Зинаида, проводила его насмешливым взглядом.

– И давно вы с Майей знакомы? – спросила она, возвращаясь за стол.

– Пару недель, – почти наугад ответил Тягин.

– Так вы за ней ухаживаете, что ли?

– А что?

– Она же ненормальная, вы что, не видите? Разве нормальная будет держать мужика у себя под кроватью? И лектор этот хорошо двинутый. Их обоих в дурку надо. Кому-то рассказать, не поверят. Я ей говорю: а если он там у тебя загнётся, тогда что? Посмотри на него, он же холерик. Такие обычно – раз, сердечко прихватило и всё, готов. Как будешь людям объяснять? Жил человек под кроватью и умер?.. Но я вижу, вы к этому тоже спокойно относитесь.

Тягин усмехнулся и пожал плечами, не зная, что ответить.

– То есть всё нормально, да? – спросила она настойчиво. Кажется, молчание собеседника начинало ее раздражать, как это часто бывает у пьяных. – А вроде с виду приличный человек. Мир сошел с ума. Ты всегда такой общительный?

– Вы такие вещи о хозяйке говорите… А вы точно её сестра? – шутливо спросил Тягин.

– А что, не похожа?

Аргумент был самый неоспоримый.

– Ты не ответил на мой вопрос: это нормально? Тебя, как ухажера, это не смущает? Вон, одна ее подружка тоже думала, всё нормально, ехала вдвоем с каким-то пареньком в пустом купе, а он ее ночью придушил.

И вот тут, только Тягин решил вступить в разговор и расспросить поподробней, как щелкнул замок и появилась Майя. Она сдержанно ему кивнула и даже не взглянула на сестру. Вошедший вслед за ней лектор молча прошел через комнату и с ловкостью автослесаря, ныряющего под машину, исчез под кроватью. Тягин было поднялся уходить, но Зинаида поймала его за запястье.

– Посиди еще, – сказала она и обратилась к ходившей по комнате Майе: – Ты почему на похороны не пришла? Лёня спрашивал.

– Не пришла и слава Богу.

– Пропустила много интересного

– Да, мне рассказали, что ты там устроила. Молодец. Тебя скоро вообще никуда ни звать, ни пускать не будут.

Зинаида, усмехаясь, обернулась.

– Ты как со старшими разговариваешь? И кто это тебе, интересно, рассказал?

– Кто надо, тот и рассказал, – ответила Майя.

– Всё правильно я устроила.

– Ага. Приехала на похороны пьяная на мотоцикле, нахамила всем, в драку полезла… Всё правильно. Конечно.

– Абсолютно правильно. Покойника выносят – они аплодируют. Может, я чего-то не знаю, может, наша Клавдия какой-то секретной народной артисткой была?

– Тебе какое дело?

– А вот такое. Я им просто сказала: народ, вы что здесь, все чокнулись, что ли? Покойница всю жизнь билетершей в кинотеатре проработала, билетершей! Ну, не дебилы? Совсем уже с ума посходили. Конечно, тебе нравится! Вот когда тебя твой подкроватный лектор как-нибудь ночью придушит, и тебя понесут под овации всего вашего банно-прачечного комбината – или чему вы там подчиняетесь? – получишь удовольствие. – Зинаида резко повернулась к Тягину.– Гроб выносят из квартиры, они стоят хлопают. Сейчас, говорят, уже и в самолётах хлопают. Это они в американских фильмах нахватались. Как дети малые, ей-богу! Всё, что не увидят, любую гадость в рот тащат. Они скоро будут водителям трамвая на конечной хлопать, придурки.

– Конечно, лучше же похороны со скандалом и дракой, чем с аплодисментами. Да где эта чёртова заколка!

Над периной показалась макушка лектора.

– Заколка на телевизоре! – сообщил он.

Зинаида сорвала с ноги туфель и метнула в него.

– А-ну получи! – Она опять энергично повернулась к Тягину. – Нет, ну вы видели что-нибудь подобное? У нее под кроватью живет человек, а она меня учит поведению на похоронах.

– Я в твою жизнь не лезу, вот и ты в мою не лезь, пожалуйста, – сказала Майя; она была раздражена, и ей явно было неловко перед гостем за сестру, да и за себя, кажется.

– Не лезешь? А выговор только что кто мне устроил? – ответила Зинаида. – Возьми лучше цветы в воду поставь. Так разозлилась, что назад принесла, думала на могилку тёте Клаве положить…

Майя выразительно поглядев на сестру, покрутила пальцем у виска.

– Совсем уже? Дома у себя поставишь.

– Да шучу я, дурёха! Похороны же позавчера были. Ну в кого ты такая тупенькая, а? Это мне Жора Чех, мой поклонник, вот только что подарил, у почтамта. Я вообще-то к тебе по делу. Там мои девки стричься хотят.

– Хотят – пусть приходят в салон. Никуда я по вашим будкам и базарам бегать не собираюсь. В общем, я иду в душ. А потом мне надо уходить.

– Вот и торчи в своём душе, пока мы с молодым человеком пить будем. – Сестра достала из сумки неполную чекушку коньяка и повернулась к Тягину. – Совсем забыла спросить: вы, может, тоже где-нибудь здесь живёте? Под столом, например…

– Нет, у меня квартира есть.

– Уже легче.

Тягин пить отказался. Сделав глоток, Зинаида сходила подобрала брошенный в лектора туфель, надела и подошла вплотную к двери в ванную.

– У тебя когда свободный день? – спросила она, прижавшись щекой.

– Никогда!

– Давай-давай, прими контрастный душ, охлади головку, выйдешь – поговорим. Куда ты денешься… – Зинаида подмигнула поднявшемуся уходить Тягину и сказала: – Приходи в гости. Я там в ларьке, за Новым базаром. Синенький такой. В общем, захочешь – найдешь.

За время перепалки между сестрами Тягин несколько раз ловил на себе раздраженные взгляды Майи, и кажется, понимал причины её недовольства: с сестрой, но без своего домработника она сильно проигрывала. Возможно, это был один из ответов на вопрос: зачем ей лектор. И еще, как позже он заметил, с того дня Майя стала вести себя с ним несколько иначе – чуть грубее, что ли, чуть развязнее…

XX

На следующий день Тягин отправился к Руденко. Это был единственный раз, когда он, спустившись по Карантинному спуску, отчего-то решил идти по шумной загазованной Приморской. За Военным спуском поднялся по разбитой замусоренной лестнице на бульвар и вышел в тыл Художественного музея. Отсюда до квартиры Руденко было рукой подать.

Художники Бурый и Руденко (или Рудый и Буренко, как иногда переиначивали их фамилии шутники) были прежде всего известны своим длящимся не одно десятилетие противостоянием, время от времени переходившим в острые фазы. Причиной тому было поразительное сходство их живописи. И действительно, работы их были настолько похожи, что неискушенному зрителю трудно было отличить одного от другого, а уж разобраться, кто кого, как они утверждали, копировал, было совершенно невозможно. Когда-то Тягин предложил им высказаться на страницах газеты, где вёл тогда культурную рубрику. Сам он был одинаково равнодушен что к той неряшливой косноязычной мазне, что к этой, да и живописью никогда особенно не интересовался, а потому обратился за консультацией к Абакумову, который всегда крутился возле художников и, между прочим, числился в друзьях у обоих фигурантов. Тот объяснил сей феномен так. Сначала Бурый и Руденко несколько лет ходили в учениках у известного живописца Д., а потом вдруг одновременно и нешуточно свихнулись на известном британце Б. Последнее Абакумов сопроводил изящным каламбуром: «Оба слишком долго давились одним и тем же беконом – неудивительно, что их с тех пор и тошнит одинаково». Плюс, добавил он, за всеми этими хитрыми выкрутасами, скрюченными, словно в конвульсиях, фигурами со смазанными лицами, скрывается элементарное неумение рисовать. Полемика, кстати, получилась тогда жестокая, яростная, так что слишком острые углы приходилось сглаживать – в печать такое пускать было нельзя. Бурый и Руденко припомнили друг другу всё, что могли: кто раньше вступил в Союз художников, у кого сколько было выставок при старом режиме, кто и как переманивал покупателей, и ещё много всякого разного. Ну и, конечно же, обвиняли друг друга в копировании, воровстве сюжетов, идей и смыслов (?!).Что особенно запомнилось Тягину, так это немыслимый птичий язык, на который они переходили, когда дело касалось собственно творчества. Самыми невинными словечками тут были «трансгрессия» и «спектакулярность», и Тягин с приятелем по газете хохотали до слёз, до колик, зачитывая друг другу отдельные пассажи.